Сеть Индры. Сеть Индры, Мистерия о Геракле, рассказы, стихи

Возможно, эта кошка принадлежала какому-то прежнему жильцу. По привычке она иногда заходила домой через форточку. Её чёрный силуэт внезапно появлялся в проёме, иногда застывая там надолго – на пять минут, на десять. Кошка словно решала, стоит ли заходить, тревожить былые воспоминания. Но потом всё-таки заходила, безмолвно обходила углы, усаживалась на тумбу и грезила.

Он оставлял ей поесть, но гладить себя кошка не разрешала, видимо, считая это проявлением фамильярности.

Евгений поселился здесь, чтобы исчезнуть. Нет-нет, не для того, Боже упаси, чтобы скрыться от преследователей. Просто со временем знакомые стали его тяготить. Всё больше энергии уходило на то, чтобы улыбаться и смеяться в нужных местах. Он уходил осторожно, постепенно перерезая ниточки, связывающие его с внешним миром. Три месяца он просто тихо выцветал. И когда он, наконец, исчез, никто не удивился.

Он выбрал этот городок совершенно случайно. Он здесь никогда не жил, не имел ни родственников, ни знакомых. Только однажды, много лет тому назад, был здесь на экскурсии и, глядя с высоты городища на пёстрые заплатки крыш, подумал: «Когда-нибудь я здесь поселюсь». Когда к нему приходили такие случайные мысли, он чётко фиксировал их и уже не забывал. Они хранились в особом чуланчике его обширной памяти. И когда наступал день выбора, он открывал свой чулан и часто, очень часто находил там необходимое.

Здесь всё поскрипывало и шелестело. Этот дом был слишком живым, чтобы в нём можно было жить так, как живут обычные люди. Но он умел ладить со старыми домами. Он влился в него, слился с ним, стал его незаметной частью, предметом обстановки. Подобно старым напольным часам, страшно неудобным и тяжёлым и, наверное, поэтому оставшимся здесь, несмотря на смену хозяев и десятилетий.

Дорожка, поросшая подорожником, подходила к крыльцу. Этот вход назывался чёрным. Тот, которому надлежало называться парадным, был заколочен много лет назад.

Двор заглушило бурьяном и крапивой, забор развалился, и соседский сад, глухо шурша, вошёл во двор, завалил его гулко падающими кислейшими яблоками, наполнил сумерками и тенями. Безымянная белая собака, жившая под крыльцом, давно уже ни на кого не лаяла, лежала свернувшись или уходила по своим собачьим делам. Тогда обнаглевшие коты выходили из сада и замирали на перилах в безмолвной медитации.

Хлипкие зыбкие ступени восходили на веранду второго этажа и забывались в молчании. Тёмный скрипучий коридор напоминал пещеру. Как можно жить в таком доме?

Или, может, жильцы его знают что-то важное, недоступное обычным людям? Например, знают, что такое время и где хранятся его неисчерпаемые запасы…

Город спит тревожным старческим сном, и порой его навещают сновидения…

Он приехал в Вышгород ранней весной и долго ходил по улицам, карабкался по обледенелым склонам оврагов, сгонял ворон с обветшавших колоколен, ловил проблески солнца сквозь серую вату облаков.

Евгений изучал город внимательно, собирал его образ, где равно важны и маршруты автобусов, и покосившийся забор, и выступавшие из земли валуны. Он вбирал город в себя упорно, небольшими глотками. Вечерами он продолжал путешествие ведомый памятью. Прицепившись к какой-нибудь детали, как за нитку он вытягивал кусок города с его цветом и запахом, неповторимым рисунком линий, пропорций, звуков. Как летучая мышь, он посылал волну-запрос в каждую сторону и слушал, что ответит ему эхо. Оно отзывалось то звонче, то глуше, и с радостным изумлением он обнаруживал, что место не обмануло его. Созвучия города были богаты, порой удивительно богаты и мелодичны. Случалось, они даже приводили его в недоумение. И он сердито качал головой или застывал с изумлённой улыбкой, как если бы, выйдя покурить на балкон, увидел себя на берегу Неаполитанского залива.

В бесцветных глазах какого-нибудь местного пьяницы он вдруг замечал отблеск чего-то, что считал своим сокровенным достоянием, сокровищем, упрятанным в самой глубине души.

Вскоре Евгений видел город даже с закрытыми глазами. Каждую улицу, каждый булыжник, окна, деревья, номерные знаки. Он втянул его в себя, как медуза втягивает щупальца.

Ему больше не надо было выходить из дома, сутки проводил он, полулёжа в тёмной комнате без окон. Его глазами стали глаза кошек – тысячи зелёных глаз, проницающих темноту, тысячи ушей, сверхчутких носов…

Он погрузился в город подвалов и теней, город шорохов. Глядел на него с заборов и чердаков, проникал в комнаты и закоулки. Казалось, он сам зарастал тёплой мягкой шерстью, и каждая ворсинка его благородного меха была антенной, ощупывающей город.

Потом дома и магазины исчезли, и стал виден каркас: пульсирующие линии – потоки ощущений, желаний, памяти…

О, город был стар! Он помнил Хуанди и Юдхиштхиру, Джамшида и святых риши…

Он был тиглем, вываривающим из памяти веков магические разноцветные кристаллы.

А может быть, это было будущее?

Его поиск стал целенаправлен. Он искал сердце. Ту точку, где сплетаются все пути, и в тумане проступает лик непроявленного. Он уже слушал мощные удары пульса, но едва устремлялся к источнику, как тот исчезал, затопляя сознание буйством красок и образов. Из тёмных глубин поднимались причудливые драконы, единое дробилось на мириады сверкающих осколков. Звёзды? Лица? Двери?

Потерпев неудачу, Евгений решил сменить тактику. Он умел уходить в пейзаж, становясь прозрачным для чужого внимания, почти незаметным и, вслушиваясь в настоянную тишину, отпускал своё сознание в вольные странствия. Спокойное, безграничное как море, оно лишь слегка волновалось, выбрасывая с прибоем на влажный песок случайные образы, внезапно отчётливые обломки воспоминаний, яркие картинки из детства. Улыбаясь про себя, он вертел их в руках, рассматривал со всех сторон, постигая в них знаки не пройденных, или не до конца пройденных путей, не отданных забытых долгов. И с каждым всплеском волны, освобождаясь от лишнего груза, воды его моря становились всё чище, всё прозрачнее. И он терпеливо ждал, понимая, что ничего не случайно, и на его пути для чего-то нужна и нынешняя праздность и обрывочные воспоминания…

Однажды он почувствовал лёгкое прикосновение тревоги, почти незаметной, как тень от бабочки, и застыл, прислушиваясь. Осторожно, предельно осторожно он стал распутывать нитку за ниткой, предельно внимательно, чтобы не пропустить знак, не оборвать конец и дать проявиться сокрытому. И вот, наконец, он почувствовал, что где-то глубоко на дне пришло в движение что-то тяжёлое, массивное, лежавшее там бесконечно давно, и понял, что час близок.

«Наверное, я проиграл», – думал Евгений, и на душе его было светло и спокойно. – «Всё, что я делал, вело меня к цели, и одновременно было абсолютно бессмысленно. Бессмысленна была цель, бессмысленны средства». Это осознание наполняло его необычайной лёгкостью. Каждое мгновение словно вернуло себе самоценность и он жил легко и радостно, ни о чём не заботясь.

Он зачастил на старое городское кладбище, где имел обыкновенье сидеть с мольбертом его новый приятель Рудик. Рудика прельщала панорама: весь город был отсюда виден как на блюде. Ещё он уверял, что старая кладбищенская часовня в былые времена была местом собраний секты неумывайцев, считавших, вслед за евангельским текстом, умывание фарисейским обычаем, отвергнутым Христом и апостолами.

Неся подобную галиматью, Рудик делал быстрые зарисовки, и Евгений радовался как ребёнок каждому найденному им ракурсу.

«Как смешно, – думал Ши, – я ничего этого не видел, а ведь мне казалось, что я знаю абсолютно всё. А может быть, сам город изменился?» – проходя по улицам, он теперь не находил многих знакомых мест.

Рудик говорил, что надо спешить, потому что краевед Бесштанов добивается разрешения на снос всего старого города, чтобы раскопать древний Владимир. И Евгений смешно пугался: «Зачем?»

Город казался ему мандалой, где каждая линия имеет свой глубокий смысл и значение. Он даже начинал думать, что этот город и есть цель его исканий, икона невидимого Града, миросозидающего эйдоса. Его отблески являлись ему на рудиковых зарисовках, и сам художник виделся ему великим святым, кальбом наших дней, в то время как сам он лишь безнадёжно стоит на пороге.

Наверное, в этот Град можно войти, стоит лишь отыскать в лабиринте города нить, ведущую к его сердцу.

Но это сделает уже кто-нибудь другой.

На древнем надгробии он нашёл изображения коня, тигра, дракона и черепахи. Четыре хранителя словно сошлись на совет. И он улыбнулся им, признав старых знакомых: голубоглазый конь, древний одноглазый дракон, синяя черепаха, страшно похожая на мать его квартирной хозяйки, до боли знакомый тигр…

Две чёрные бесстрастные одинаковые фигуры ждали его возле заброшенной часовни. И он подумал: не здесь…

* * *

И настал день, прозрачный и чистый, день отдохновения и день свершения. В аметистовом свечении вечера лица предметов проступили отчётливо, как под воздействием реактива, и он понял, что сегодня получит знак.

Увидев его, он с трудом удержался от смеха: знак, ясный как небесная голубизна, висел на стене в соседней комнате. Все эти дни он ждал его в двадцати шагах дальше по коридору.

Прекрасная танка – вышитая на шёлке тантрическая икона – словно испускала невидимые лучи. Эти двуглавые холмы, это озеро в форме неправильного круга, – он узнал их с первого взгляда. Много раз мысленным взором бродил он вокруг них.

Солнце и стареющая луна, висящие в небе, как это бывает в ранние утренние часы, обозначили стороны света. Четыре яростных локопала по сторонам от неведомого Бодхисаттвы с соколом являли его могучие энергии. Замысловатый узор у подножия трона был знаком пути.

– Удивительная вещь – сказал он, обернувшись к хозяйке, – откуда она у вас, Фира?

– Я её стырила. Клёвенькая, правда?

Фрагмент 9

Наверное, её угораздило купить какую-то особую несохнущую краску. Хотя она никак не могла сообразить, для чего такая краска нужна, но одно из её назначений – выкуривать людей из собственного дома – было ей совершено очевидно. Оставалось одно из двух: или явиться к Ипе с повинной (что было исключено), или отправиться в Вышгород, куда её каждое лето вежливо приглашала пожить материна подруга.

«Интересно, подаст на меня Ипочка в суд за кражу или не подаст?» Только вчера после часа поисков Фира сообразила, что её любимая сумища, без которой, ну хоть убейся, не обойтись, осталась у бывшего супружника. Красная сумища была не простая, а заговоренная, туда влезало всё что надо. А во все остальные… ну, в общем, совсем не то. Поэтому линять без сумищи из Москвы было никак не возможно.

Как она и рассчитывала, Ипатия дома не было. Сняв в прихожей сапоги – не дай бог наследить, – она на цыпочках вошла в комнату. Провела пальцем по тумбочке и присвистнула: Ну и ну! Чтобы у Ипы была пыль! Не иначе как умотал в командировку. Сумища обнаружилась на антресолях.

Чего бы ещё стырить? Вдруг ещё чего-нибудь понадобится. А то ведь новый замок врежет, как пить дать врежет. И записочку придётся оставить, а то ведь сразу милицию вызовет, скандала не оберёшься.

Уже только дома, укладывая вещи, Фира обнаружила, что в сумище лежит маленький свёрточек, который оказался совершенно суперским старинным шелковым платком – большущей расшитой разноцветным щёлком картиной с Буддой, птицей-соколом и страховидными ифритами. (Сама Фира, правда, ифритов никогда не видела, но всегда их вот так примерно себе и представляла). И так как Фира была легкомысленной особой, она тут же решила, что фиг его Ипочке вернёт. Она сделает для него рамочку, или… короче, она придумает, что она с ним сделает и как это будет классно. И она, свернув, снова сунула его в карман сумищи.

Фрагмент 10

– Дороги – нити тончайшей пряжи, это сеть. Она неуловима, но нет никого, кто бы ни попал в неё, – сказала синяя черепаха, – разве эти тропы не тропы времени? Они сжимаются всё туже, ячейки всё меньше. Не пора ли вытаскивать невод?

– Погадаем на твоём панцире, сестрица, – усмехнулся тигр. – Разве время подобно сети? Оно подобно обвалу. Стоило сказать слово и эхо обрушило горы. Что нам остаётся? Слушать отзвуки.

– Ты сам виноват в этом, – сказал голубоглазый конь, – ты вечно лезешь в людские дела, и открыл им слишком многое. Но разве мы не хранители? Разве время властно и над нами?