Сеть Индры. Сеть Индры, Мистерия о Геракле, рассказы, стихи

Преимущество Астрала в том, что любую программу ты можешь визуализировать в доступной тебе форме – например, Основная программа для меня выглядит как за?мок».

Основная Программа, если глядеть на неё в упор, действительно выглядела как неприступный замок – уходящая в небо стальная гладкая колонна, окружённая металлически-поблёскивающими стенами с башнями и бастионами, вгрызшимися в гранитную скалу. Но Евгений чаще видел её как дом, точнее, как стальной каркас дома.

Это была не просто программа, а целый пучок программ, сверхпрограмма, доминирующая и ведущая главную тему в симфонии мироздания. Взломать её – стало в их компании навязчивой идеей. «За-а-нуды. – сказал Буба. – Я так и знал, что Бог – за-а-нуда. Спорим, я сделаю л-у-у-чше».

Первым на штурм пошёл Гриб. Огромный, заросший диким волосом, с роскошной ассирийской бородой, он обладал совершенно неземным, нечеловеческим чувством юмора. Едва выйдя из транса, он начинал гоготать «Га-га-га!» и пожирал, чавкая, шпроты, вытаскивая их руками прямо из банки, рассказывая одновременно о каком-нибудь потустороннем приколе. Он считался самым крутым, даже Вельзеул его уважал: «Потенциально он всемогущ, но актуально невменяем». Со временем Гриб вообще перестал выходить из транса, и встретится с ним можно было только в астрале или, как здесь говорили, – в междунетии, да и то с трудом. Его крупное тело, торчащее посреди комнаты, обитатели использовали как вешалку.

– Эти ребята верующие, – сказал Евгению Рыжий, – они веруют в Мозг, и думают, что на него непостижимым образом замкнуты все программы. Мозг контролирует всё, превращая людей в марионеток. Они мечтают добраться до него и прикончить, вернув людям свободу. Видимо, под этим словом они подразумевают хаос. Но весь ужас в том, что никакого Мозга не существует. Разве что они сами его создадут.

– А что тогда есть?

– Трудно сказать, вернее, трудно описать. Я предполагаю, это что-то вроде зеркальной сети или калейдоскопа, где бесконечно отражаются несколько случайно найденных стекляшек. Всё новое – это только перекомбинация отражений.

* * *

Когда Евгений выходил на балкон, дом превращался в город. Хаос растворялся, прятался среди домов и машин. Город заполнял собой горизонты. Он гудел как гигантская муха на стекле неба, вбирая весь мир и набухая чудовищною квашнёю.

– Этот город болен, – говорил Рыжий. – Он живёт лихорадочной жизнью, абсолютно поглощённый собой. Каждый день он прокачивает сквозь себя колоссальные потоки материи и информации. Его системы очищения и жизнеобеспечения перенапряжены. Он выглядит респектабельным днём и блестящим – по вечерам. Но бурлящие потоки грязи и агрессии никуда не исчезают. Они здесь, под коркой асфальта. Кто знает, что происходит там внизу? Раскалённый мозг мегаполиса не может, не способен держать ситуацию под контролем, он может лишь решать непрерывно возникающие частные проблемы, непрерывно усложняя систему. И, в конце концов, эта система может зажить собственной жизнью, став антимиром. Подземелье – это подсознание города, полное неврозов. Читайте книги, читайте газеты, слушайте легенды. Мы не хотим думать об этом, но в то же время постоянно ждём оттуда чего-то ужасного. Гигантские крысы-мутанты, белые слепые крокодилы, неизвестные бактерии, кошмарные чудовища. Мы готовы поверить в их существование, мы подсознательно ждём их, ждём перепончатую когтистую лапу, которая протянется к нам из унитаза. Наиболее чувствительные уже сейчас сходят с ума. Они боятся спускаться в метро и требуют, чтобы замуровали люки и подвалы. Когда-нибудь загнанные в подземелье неврозы вырвутся на поверхность, и этот день станет последним для города, охваченного шизофренией. Призраки уже среди нас. Ничего не надо разрушать, всё рухнет само.

– Вы сумасшедший.

– Нет, я психоаналитик. И поэтому я здесь.

Текст 8

Сентябрь, ещё жарко. Мальчик сидит неподвижно, он ждёт. Толстая тётка всё копается и копается в своём хламе. Когда она, наконец, уйдёт, Женя незаметно прошмыгнёт в сарай, а там надо отодвинуть доску и, зажмурившись, прорваться прямо сквозь куст бузины.

Ветхие, покосившиеся, полусгнившие сараи таят немало удивительного – можно найти даже настоящую удочку. Но здесь пасутся многие, а про дырку под бузиной знает он один. Черёз неё можно пробраться за сараи. Там, у стены котельной осталось потайное пространство, заваленное грудами битого кирпича и буйно поросшее лопухами и крапивой. Стоит забраться туда, и ты свободен.

Там снаружи всё цепляется друг за друга. Ты бежишь по коридору под чужими взглядами. Справа, слева стены и двери с табличками. Там все всё знают, там всё предрешено заранее и ничего нельзя изменить. А изменить-то надо всего ничего – убрать черчение, и жизнь станет светлой и прекрасной.

Но здесь, за сараями, пространство свободы. Здесь можно всё. Он понимает, что мало спрятаться от людей. Пока он видит, как они, знает, как они, боится, как они, ничего не получится. Он должен стать никем и тогда всё выйдет.

Пробравшись, он произносит вслух своё заветное желание, а потом сидит, часами глядя в выщербленную кирпичную стену, пока не забывает обо всём.

А где-то непостижимо и невидимо вращаются огромные шестерёнки, вертятся колёса. Они скрипят и тянут, тянут бесконечную ленту событий. И его желание, ставшее ничьим, вливается в неё и становится неразличимым, а лента тянется, тянется, тянется…

Ещё в детстве Женя любил рисовать сны. Сны делились на разноцветные, колкие, липучие и ненастоящие. Для каждого вида у Жени была своя папочка. Он был очень аккуратным ребёнком, потому что экономил время.

Он как-то сразу понял, что родился куда-то не туда, и поэтому научился всё делать быстро и хорошо, чтобы больше не придирались и поскорее оставили в покое. Сын китайского студента и бывшей харбинской эмигрантки, он рано усвоил: чем меньше тебя замечают, тем лучше. И быстро всё сделав, он сидел, прислушиваясь к тишине. Почему-то ему казалось, что это и есть самое важное, а остальное лишь досадные помехи. И его действия становились всё эффективнее.

Поступив с первого захода в университет, он не на шутку увлёкся философией.

В 18 лет он записал в дневнике:

«Мысль, должно быть, это что-то величественное. Я преклоняюсь перед мыслью оформленной, блестящей и беспощадной в своей логичности. Знакомство со схоластикой сокрушило меня. Я понял, что никогда не умел мыслить и, что самое печальное, не научусь. Моя мысль, уклончивая, извилистая, видящая в любом pro его contra, ускользает от ответа и наслаждается игрой в перепады смысла и его подмену в многозначных понятиях».

Его увлечение марксизмом не на шутку встревожило родителей.

«Мир материален и, следовательно, един. Критерий истины – это практика. Познание – это овладение».

«Удивительно, что бытие, признаваемое всеми как философская категория, ни разу не стало объектом научного исследования. Жизнь человека и человечества, случайности, стечение обстоятельств, удача и неудача, непостижимая закономерность (реальная или кажущаяся?) в судьбах народов, желание и его реализация – все самые животрепещущие и важные проблемы почему-то были отданы на откуп спекулятивным умам. Создавая одну абстракцию за другой, они умножали сущности, но что стоило их знание, если оно не умножало власть?»

Он верил в науку и в то, что верное учение должно быть всесильным. Весь вопрос в инструментарии. Те инструменты, которые имели в своём распоряжении марксисты, разочаровывали. Ощущая себя богачами, они позволили себе роскошь пренебречь всем, что не вписывалось в окостеневшую парадигму. Где же здесь диалектика?

На той, теневой стороне методы лежали грудами. Тысячелетиями мистики, колдуны, прорицатели и адепты тайных орденов искали способы воздействия на реальность, используя метод неочевидных связей.

«Иногда эти методы эффективны. Иногда они даже подвергались формализации и рационализации на базе господствующей парадигмы. В этом плане наиболее интересна „Книга Перемен“. Однако в целом естественно-научные опытные методы воздействия на реальность оказались более эффективными. Найденные в политике и экономике рациональные и воспроизводимые средства вытеснили магию на задворки культуры, оставив ей область случайного».

Религия, гадание, интуиция…

«Исследованию подлежит „вязкость“ истории и бытия. То поле, посредством которого вечное и вневременное вмещается во времени и пространстве. Оно живёт в своём невидимом ритме, который воплощается в чёт и нечет земного бытия. То колесо причин и следствий, которое вращает шестерёнки жизни. Те невидимые приводы, которые связывают воедино механизм вселенского существования».

По привычке он продолжал рисовать сны и как-то даже составил карту своего сонного мира. Но всё чаще тропы сна выводили Женю куда-то вовне, в мир без сновидений, где был покой и тишина, но не было памяти. Полностью расслабившись, затаив дыхание, он пытался уловить хотя бы отблески потерянного, пока однажды ослепительно яркая вспышка не озарила всё его существо.

Он вспомнил сон, невероятный по глубине и интенсивности переживаний. Это было звёздное небо. Пронзительное и бездонное, схватившие его за самую тонкую трепещущую часть души, никогда ранее не являвшуюся на свет. Никогда ни до, ни после с ним не случалось ничего подобного, но с тех пор ощущение живой бесконечности больше не покидало его. Он понял, что нашёл дверь, и теперь мог входить.

Увиденное за порогом превосходило всякое ожидание. Прекрасный и чудовищный, переливчатый и игривый, этот мир притягивал, как наркотик. Он был и смыслом, и целью, и запретным плодом. Мир ангелов и бесов, он вмещал в себя всё – рай и ад, Валгаллу и Тартар. Зыбкий и неимоверно реальный, он обволакивал тебя, и каждый попавший в него становился главным героем величественного и феерического спектакля.

Но чем дальше, тем больше он убеждался, что этот мир гигантской космической игры был рабски прикован к земле, и те же невидимые импульсы, что тяжело ворочались, приводя в движение косную земную материю, вспыхивали яркими протуберанцами в рассеянной атмосфере астрала.

И он продолжал искать.

* * *

– Там, в астрале, есть закрытые ходы в запретные миры, – сказал Рыжий, – оказывается, это Основная Программа их запирает.

Запретные миры… Они надолго пленили его воображение. Не раз он видел их двери, наглухо замурованные гладкими, как стекло, плитами. Одна из дверей была вырублена прямо в гранитном утёсе у подножия стального замка. Рыжий сказал, что, видимо, раньше они отпирались очень просто, – эти заклинания и обряды он во множестве находил в старинных магических трактатах.

– Я подозреваю, что большинство древних чародейств, ныне бессильных, связано с запретными мирами. Но потом кто-то без предупреждения сменил пароли.

Проникнуть туда Евгению помог случай.

Вагон электрички пропитался жаром, почти непрозрачные от грязи окна, даже открытые, не желали впускать воздух.

– Если не дадите закрыться дверям, включу отопление! – но и чёрный юмор машиниста действовал на разомлевших пассажиров слабо.

На Выхино в вагон вплыла команда цыганок и, шурша юбками, рассредоточилась, выискивая жертву. Напрасно Евгений, уставившись в окно, пытался согнать с лица интеллигентность, его уже облюбовала самая старая и опытная ведьма.

– Счастья тебе, удачи тебе! Дай на ребёночка 10 копеек! Всё как хочешь будет. Не пожалей, дай, я тебе погадаю. Сам ты не местный, по особому делу едешь. Ой, опасность тебе грозит! – Стремительным движением цыганка вырвала у него прядь волос. – Заверни в денежку, заверни!

От неожиданности Евгений вздрогнул и протянул ей сотню. Стеклянной плиты больше не было. Цыганка не отпирала её, она просто прошла, потому что не знала, что вход замурован. И Евгений смог пройти следом.

Это была долина богов.

В той долине всегда был туман. Он вошёл через чугунные ворота. Над головой сплелись чёрные голые ветви, заблудившаяся дорога всё глубже проваливалась в клубящуюся тишину. Вдоль бесконечных давно позабытых аллей белели и чернели статуи, бесстрастные, безмолвные, погружённые в сон. Они были здесь все – прекрасные и чудовищные, с шакальими и орлиными головами, корявые, причудливые… Бесконечный некрополь.

Но нет, это были не статуи. Иногда он чувствовал на себе пронзительные взоры… Вот приподнял увенчанную короной голову спящий за пиршественным столом король.