– Ну что, купили? – спросил он трагическим шёпотом.
– Купил, – ответил человек и почему-то испуганно оглянулся на монитор.
Марк Ароныч выхватил у него из рук свиток, писанный еврейскими письменами, а другой рукой достал из кармана очки, погрузился в чтение.
Человек незаметно сидел, уставясь на ковёр, и лишь иногда закладывал то правую ногу за левую, то наоборот.
Наконец Марк Ароныч кончил читать, снял очки, достал платок и снова протёр им лысину.
– Боже мой, боже мой! – сказал он, наконец. – Так я и знал.
Фрагмент 5
Лев Наумович Хоцоман печально брёл по берегу пруда. В руке он держал портфель, а в портфеле, завёрнутая в газету, лежала старинная рукопись, писанная еврейскими письменами. Иногда Лев Наумович останавливался, вглядываясь в тёмную воду, словно прикидывая, достаточно ли здесь глубоко. Нет, топиться Лев Наумович не собирался. Он обдумывал вопрос, не утопить ли ему здесь портфель.
Чтобы портфель стал достаточно тяжёлым, Хоцоман положил в него два кирпича. Помимо прочего, они должны были помочь Хоцоману преодолеть нерешимость, потому что долго два кирпича не протаскаешь. Мысль о том, чтобы уничтожить рукопись, да ещё старинную, переполняла его суеверным ужасом, но и о том, чтобы оставить её на свете, не могло быть и речи.
Этот свиток прислал Льву Наумовичу для знакомства его друг Одинштейн. Зачем Одинштейн это сделал, Лев Наумович не знал. Но одно он знал совершенно точно: пока этот свиток существует, жить дальше на Земле и спокойно спать никак не возможно.
«Марк, – сказал он про себя, мысленно обращаясь к Одинштейну, которого звали Марк, – возможно, это редкая вещь или твой служебный документ, но я тебе его не верну, даже если ты позвонишь в милицию. Потому что то, что здесь написано, не имеет право быть. И можешь считать меня жидом».
Наконец, когда Лев Наумович устал носить кирпичи, и ему показалось, что здесь достаточно глубоко, из кустов вышли двое, и один из них сказал: «Здорово, жид», а другой: «А что это у тебя в портфеле?» И Лев Наумович понял, что это грабители-антисемиты.
– У, блин, тяжёлый, – заметил грабитель, вынимая портфель из похолодевших пальцев Хоцомана.
– Это кирпичи, – честно сказал Лев Наумович.
– Ага, – сказали недоверчивые антисемиты, – гуляй, дядя.
И Лев Наумович кивнул, ещё раз осознав горькую истину: что бы хорошего или плохого не сделали на этом свете евреи, антисемиты это обязательно присвоят.
Глава 2. Пророки
Текст 4
Это место называлось Гара. Что-то омерзительно-босяцкое было в этом названии. Не гора, не гарь, а именно Гара.
Есть такие места неподалёку от Кольцевой, которые недавно ещё были простыми нормальными подмосковными местами. Но потом, откуда ни возьмись, на них наползла Москва, позакрывала с трёх сторон горизонты многоэтажками. Нарыла каких-то канав для неведомых, но ужасно важных коммуникаций. Ещё чуть-чуть, год-полтора – и будет на месте деревушки весёленький микрорайон. Уже и замахнулась было Москва, да призадумалась, и осталась стоять с оттянутой рукой. А здесь всё так и замерло в тревожном ожидании. Жизнь не жизнь. И легла на всё печать какой-то ненастоящести. Вот вроде бы и дома, и рощи, и поля. А всё в них какое-то неправильное, как будто не должно их тут быть.
Где-то рядом гудит автострада, а здесь по раздолбанной бетонке угрюмо ползают самосвалы и ходит по какому-то неведомому расписанию полудохлый дребезжащий автобус, и настроены какие-то гаражи и сараюги, а за рощей, самоотверженно изображающей зелёную зону, несколько домиков, уснувших среди задичавших яблонь, и так, похоже, и не понявших, что же вокруг происходит.
Называлось всё это конечно не Гара, а как-то по-другому. Может, «совхоз имени 60-летия Леонида Ильича», или как-то там ещё, но приклеилась эта самая Гара.
Однажды в серый и промозглый денёк из переполненного воинственными пенсионерами автобуса на остановку вывалился плотного сложения мужчина лет эдак шестидесяти. Несмотря на солидное брюшко, был он весь какой-то упругий и прыгучий, и даже прямо-таки моложавый дядечка. Он поглядел на унылое поле, на покосившуюся остановку с загадочными англицкими письменами, на гаражи и произнёс что-то вроде – «эка!». И решительно непонятно было, что он имел в виду.
Протопав с полкилометра по грязи, держа курс на унылого вида хибару с поломанным забором и заросшим бурьяном садом, он снова произнёс «эка» и, пройдя через распахнутую калитку, постучал в окно.
– Витёк, ээ-э Витёк! Ты, того, встречай гостей, что ли.
Тишина. Дядечка сменил окошко и снова постучал.
– Витёк, ты, эта, открывай.
Дверь веранды медленно отворилась, и на пороге появился человек в тапочках. Вид его был страшен. В руке он держал топор, и на хмуром челе его читалась несокрушимая решимость пустить его в дело.
«Эка!» – в третий раз издал дядечка загадочное восклицание.
– Э-ээ, Витёк, аль ты топором меня решил рубить?
– Изыди, – прорычал мужик – надо полагать, Витёк.
– Не узнал, вижу, не узнал, – жизнерадостно заорал дядечка – а это я, Бобус. Боб Варикозный, Роберт Харитонович, а вовсе не то, что ты подумал. Ты, эта, топором не маши.
Витёк присмирел, съёжился куда-то вглубь телогрейки.
– Ходит, – произнёс он сипло, – ходит тут.
– Ага, ага – весело подтвердил Боб Харитоныч, втискиваясь в дверь. Зрелище, которое предстало ему внутри, было не для слабонервных. По полу, по стенам, по потолку небольшой задрипанной комнаты ползали, кишели, шипели разнообразные гады неизвестной биологии, но на редкость препоганой наружности. Боб Харитоныч в изумлении замер на пороге и не сразу обрёл дар речи.
– Эка, – вымолвил он наконец, – экая у тебя, брат, антисанитария!
Потом потряс головой, и гады исчезли.
– Сам гонишь? – спросил он, принюхиваясь к подозрительного вида агрегату, стоящему в углу.
Попробовав на вкус бесцветную жидкость, стекающую из трубочки в эмалированную кастрюлю, он даже присвистнул.
– Эка! – сказал он почти одобрительно.
– Тошно мне, Бобус, – произнёс вошедший следом в комнату Витёк, – а там, – махнул он куда-то за дверь, – всё ходит и ходит, ходит и ходит.
– Печень бы поберёг, Витенька, – пропел Бобус, – если уж мозгов тебе не надо. Дай поцелую тебя, – и чмокнул печального Витеньку в щёку.
– Ну, за встречу!
– Тошно мне, Бобус. Заберут меня скоро.
– Э-ээ, Витёк, – Бобус махнул рукой. Они снова выпили.
– А помнишь, Витёк, – спросил Боб вкрадчиво, – как добыл ты платочек шёлковый с планом? А?! Мог же ведь! С Буддой, помнишь? Интересно мне взглянуть на него. А?
Витёк тупо смотрел в стену:
– Xодит, понимаешь, день и ночь ходит и в стены стучит, – потом, словно очнувшись, всхлипнул: – Раздавили нас, Бобус.
– Ты эта, эта, сопли-то не распускай. Ты погляди, что вокруг развёл, смотреть тошно. – Боб, не глядя, махнул рукой в сторону окна, – Замаскировался! А автобус-то, автобус! Надо же такое придумать! Чудила! Ты мне, эта, платочек покажи.
Витёк, как будто оглох. Боб Харитоныч, взяв его за плечи, несильно тряхнул: