За дядиколиной спиной

– Ну, брат, что видишь? – с надеждой спросил Халила сержант, но тот лишь смущенно оглянулся и пожал плечами.

– Тогда с богом! Каски снять, котелки – прочь, чтоб не брякали, «сидора» – тоже вон! – подал команду Носков…

Рассредоточившись, они поползли в том направлении, откуда прозвучал последний выстрел – медленно, осторожно. Кешка, как мог, копировал ловкие движения Носкова, ужом сновавшего между кочек и мимо трупов убитых снайпером бойцов. Сержант, казалось ему, будто шапку-невидимку надел: вот только секунду назад в трех шагах мелькнула подошва его сапога, а теперь на этом месте пусто – даже трава не примята. Но снайпер, в отличие от Кешки, всё видел и начал постреливать в их сторону – поначалу все больше для острастки.

Вдруг Халил, словно сурок посреди степи, настороженно поднял голову и закричал:

– Коля-агай, сол жерден атылады! Жар?ыл! (Дядя Коля, оттуда стреляет. Вспышка!) Башка вижу, там-там!

– Я те дам, башка! Свою бестолковку спрячь. Пригнись, балбес, он же по тебе бьет! – злым и громким шепотом Носков пытался образумить казаха, но тот не унимался.

– Кола-агай, сонда ату (Дядя Коля, туда стреляй)! Ми… – на звонкой ноте оборвался голос Халила, так и не успевшего выучить русский. Снайпер, как всегда, бил без промаха…

– Да что ж ты… Эх, Халил, Халил! – покачал головой Носков, глядя на застывшую фигуру казаха. Увы, в такой позе могут застыть только мертвые…

Догнавший сержанта Кешка тоже хотел посмотреть на Халила, но увидел перед своим носом кулак:

– Чуешь? А-а-а.. Ни за понюшку табаку! Ты еще у меня только попробуй высунуться, молокосос!

– Дядя Коля, а я ведь тоже засёк, откуда снайпер лупит. Он не под кусточком, а чуть в сторонке засел. Во-он там, – Кешка вновь попытался приподняться, но увесистый подзатыльник пришмякнул его к земле. И вовремя – пуля сочно жулькнула в бочажинку в полуметре от Кешкиной головы.

– Я кому сказал – лежать! Да что ж вы делаете со мной, ребятки?.. Так, остаёшься здесь! – принял решение Носков. – Мне одному сподручней. Как управлюсь – поднимусь, а ты дашь ракету.

– А если не управитесь, а, дядя Коля? – забеспокоился Кешка.

– Не управлюсь – значит, не поднимусь…

Носков по-пластунски – от кочки к кочке – подбирался к истрепанному взрывами кусту. С нашей стороны редко и наугад бухала полковая пушчонка, короткими очередями плевался «максим» боевого охранения. Так было уговорено: комполка Маковецкий приказал отвлекать немцев от группы Носкова беспокоящим огнем. Гитлеровцы лениво ввязывались в перестрелку, отвечая вяло и тоже не прицельно. Носков слышал, как из немецких окопов, наспех опутанных частоколом с колючей проволокой, доносились отрывистые команды офицеров, бряцанье оружия и унылая мелодия губной гармоники. Фрицы ждали новой атаки, а никак не вылазки охотников за своим снайпером. Но сам снайпер знал, что изощренный садизм русские ему не простят и обязательно попытаются найти и наказать. Однако он все равно отказался от подстраховки, на которой настаивало командование: опасался, что не такие опытные, как он сам, дублёры только раньше времени демаскируют его позицию. Поэтому немецкий снайпер предпочитал помощь напарников неодушевленных, которых использовал в качестве приманок: одного он называл Адольф «Мертвая голова», второго – колченогий Йозеф.

В полусгоревшей избе украинского села снайпер нашел подушку-думку, углем нарисовал на ней челку, слегка бесноватые глазки и ставшую модной в рейхе щеточку усов. Натянул на нее солдатскую каску, снятую им с березового креста на воинском кладбище – вот и получился Адольф «Мертвая голова». Мертвая – это потому что голова живая не выдержала бы столько попаданий, сколько пришлось принять бедному «Адольфу». А Йозеф напротив был совсем без головы, как и его прототип Геббельс, – просто набитый соломой мешок, облаченный в мышиного цвета шинель. Зато Йозеф умел передвигаться – снайпер тянул его за веревочку, ожидая, когда на этого «живца» клюнет неосторожный красноармеец.

Бедного Йозефа он потерял утром при минометном обстреле – его клочья разбросало по всей «нейтралке», но успел отомстить за марионетку. Снайпер увидел, как на его поиски выползли трое русских. Двоих он точно убил, но третий словно растворился, и это действовало ему на нервы.

Носков попытался поставить себя на место противника и туго задумался – спрятаться на голой болотистой равнине было попросту негде. Земля вокруг куста была изрыта мелкими воронками – наши мины ложились густо, и вряд ли что живое могло уцелеть. На изломанных сучьях болтались ошметки обмундирования – видимо, кому-то все-таки досталось. Однако в выемке у вывороченного корневища Носков заметил торчащую каску. Давно еще заметил, и с того момента она ни разу не шевельнулась, даже когда вокруг земля кипела от взрывов. Подозрительно…

И тут даже не глазами – кожей «увидел» Носков легкое движение, чуть правее куста словно ветерком по поверхности земли дунуло. Едва заметная кочка с торчащими будылинками слегка приподнялась, и из-под нее дохнуло почти невесомым куржачком пара. Все-таки не выдержал фашист: может, затекла рука, сжимающая цевье винтовки, или букашка настырная заползла под мотню и щекочет.

«Вот глазастый-то! – тепло подумал о Кешке Носков. – Вставил фитиля старому охотнику… И Халил туда же указывал, хотел меня, ворону слепошарую, предупредить».

«Ну, теперь ты мой, голубчик! – Носков осторожно перевернулся на спину, одновременно снимая ППШ. – Автомат – лишняя тяжесть. Пальнуть, конечно, можно, да ведь еще хрен попадешь! А он, собака, не промажет в ответ».

Он полёгал на руке старый финский нож, которым еще в Очёре свежевал убитых волков. Эта финка уже попробовала и человечьей крови – на плацдарме, в рукопашной. Если, конечно, считать фашистов людьми… За голенище сапога Носков по-охотничьи, как учили дед с отцом, запрятал второй нож – черный кинжал с вороненым клинком, который сержант машинально попробовал пальцем. Бритва! Это редкое оружие ему подарил старый знакомец по Свердловску, с которым он когда-то учился на курсах рационализаторов, а теперь тот воюет в Уральском добровольческом танковом корпусе.

На одном вдохе, одним броском Носков преодолел расстояние, что отделяло его от снайпера. Немец не успел выстрелить, но хитрым кульбитом вскочил на ноги, словно разорвавшийся снаряд, взвихрив комья земли, жухлую траву и опавшую листву. Когда все опало, перед Носковым, будто чудище из детской страшилки, вырос двухметровый гигант, опутанный балахоном маскхалата, в котором он казался еще шире и громадней.

«Ого, какой верзила – пудов восемь, не меньше! – сержант был неприятно удивлен. – Как он прятаться-то умудрялся, комодище такой?»

Носков с ходу ударил немца финкой в грудь, но тот, выставив локти, отбил атаку. Сержант даже не заметил, как быстро в руке снайпера оказался большой офицерский тесак. Резкий выпад – и теперь уже Носков едва увернулся от смертоносного лезвия. Качнув телом, он исхитрился пнуть носком сапога по кисти: н-на! И тесак отлетел далеко в сторону. Таким приемом Носков когда-то, еще в Гражданскую, во время кулацкого бунта под Оханском, обезоружил пьяного бандита, что исподтишка хотел пырнуть ножом-свинорезом красного продкомиссара. Но тот детина был обыкновенной куражливой деревенщиной, а этот фриц – натасканный убийца. Сержант упустил момент, когда немец, по-бычьи нагнув голову, кинулся на него и, боднув в живот, повалил на землю. Несколько секунд они катались по болотной жиже: сержант был ловчее, но снайпер – в два раза тяжелее, поэтому быстро подмял Носкова под себя и начал душить.

Фриц по самые брови зарос пегой бороденкой, словно барбос свалявшейся шерстью. От него и воняло псиной. А еще тошнее – загаженным сортиром. Снайпер не первые сутки лежал на позиции в полной неподвижности, поэтому нужду справлял прямо под себя. Сержант пытался добраться до его лица, но пальцы путались и застревали в маскхалате, расшитом какими-то сеточками и тесемками, как в рыбацком бредне. Тогда Носков схватил немца за мизинец и отжал до упора, пока на услышал хруст рвущихся связок. Снайпер закричал от адской боли, однако хватку не ослабил. Наоборот, еще крепче заклещил горло сержанта железной удавкой, помогая всей тяжестью своего могучего тела. Оба разом побагровели от напряжения. Носков обеими руками сцепив фашисту запястья, из последних сил пытался сдержать напор.

Сержант извивался как червяк под сапогом, но вывернуться из-под такой туши нечего было и думать. Он ногами молотил того по загривку, однако немец ударов, казалось, не чувствовал. Носков понимал, что если он освободит одну руку, тяжесть давления на горло мгновенно удвоится, и кадык может просто не выдержать, хрустнуть словно грецкий орех в дверном косяке. Но и дальше изображать из себя Поддубного было рискованно: весовые категории разные – немец намного сильнее и все равно рано или поздно его переборет. Прав был комполка – не окреп еще Носков, чтоб с такими боровами возиться, да и раны, чувствовал он, открывались одна за одной – швы трещали и кровоточили. Единственный шанс – молниеносно добраться до голенища, где давно жжет икру златоустовская сталь заветного черного ножа…

Немец заверещал еще громче, как бы помогая себе криком. С обеих сторон одновременно загремели частые выстрелы, словно деревенские собаки разноголосым лаем отозвались на ночной шум. Пули засвистели прямо над ними, и снайпер инстинктивно сжался, на мгновение расслабившись. И тогда Носков решился: отдернув руку от запястья, он без замаха ткнул выпрямленными пальцами прямо в глаз немцу, почувствовав, как в глазнице что-то лопнуло и маслянисто потекло по ладони. Снайпер по-волчьи взвыл, а Носков согнул ногу в колене и сумел дотянуться до голенища. Ладная рукоять дарёного ножа словно влилась в ладонь. Носков боялся, что нож может высклизнуть из липкой руки, поэтому ударил коротко, под ремень. Немец охнул и захрипел, невредимый его глаз едва не вылез из орбиты, но второй удар – прямо в сердце – затуманил взгляд матовым стеклом смертной тоски. Изо рта фашиста выбулькнул кровавый пузырь, и тело мертвого снайпера тяжелым зельцем растеклось по Носкову…

Как ни торопился Носков выбраться из-под убитого, это ему сразу не удалось. Сержанта душили приступы кашля: казалось, немец – вот он, мертвее мертвого, но фантомную хватку его рук на своем горле сержант все еще чувствовал остро и явственно…

Носков встал в рост и махнул Кешке шапкой, подавая сигнал. Парень не проспал – красная ракета, по-кошачьи фыркая и шипя, взмыла над равниной.

– Впере-е-ёд! – одновременно с трелью офицерского свистка раздался зычный возглас командира, что через миг утонул в многоголосой лавине беспощадного «Ура-а-а!» поднявшихся в атаку бойцов.

Носков, шатаясь от усталости, брел обратно. По нему не стреляли – фрицам не до него было. Грязный, помятый – будто коровье стадо по нему пробежало, в кровище с ног до головы – тут и своя, и с немца натекло, как с поросюка. Силы оставляли его, поэтому он по земле волочил за ремень трофей – винтовку с оптическим прицелом. На ребре ее приклада он разглядел зарубки. Много зарубок…

Сам Носков своим жертвам счет не вел. За него синодики писали другие: когда к Герою представляли, сорок семь фрицев насчитали только за один бой. А сколько их было, боёв-то…

Носков вспомнил, как на плацдарме он гранатой уничтожил пулеметный расчет вместе с десятком фашистов, засевших в тесном блиндаже. А спустя час из трофейного «МГ» сыпанул кинжальной очередью в самую гущу немецких солдат, что скапливались для контратаки, превратив их в гору трупов. А когда эта контратака все-таки началась, и её дорогой ценой отбили, уничтожив всех до одного прорвавшихся в наши окопы гитлеровцев, то вокруг Носкова нашли еще дюжину застреленных, заколотых, зарубленных саперной лопаткой и задушенных голыми руками врагов.

«Вот и пометил гада, – подумал Носков, пряча за голенище нож. – В аду будет помнить такие зарубки. Зададут ему там чертенята в самую патоку – будет знать, как людей почем зря губить и мучить, и других во грех вводить». Ведь убивать людей его – мирного очерского рабочего, в отличие от фашистского снайпера, никто и никогда не учил…

Носков медленно подходил к радостному Кешке, когда спятившие немцы неожиданно перенесли огонь на «нейтралку». «Вилка» минных разрывов неминуемо приближалась к молодому солдату, и сержант из последних сил подбежал к Кешке и закрыл его своим телом. Спину Носкова ожгло будто кипятком из банного ковшика, но он был так помят и истерзан, что не почувствовал пару каких-то жалких осколков.

А вот Кешке досталось: от контузии он тряс головой и что-то бессвязно выстанывал, прижимая руки к ушам.

– Я знал, что ты поднимешься, дядя Коля, – разобрал, наконец, его речь Носков, а Кешка, по-детски всхлипнув, впал в забытьё.

– Спи уж, воин! – усмехнулся Носков и, кряхтя, взвалил бойца на свою израненную спину…

Из нашего блиндажа на выручку Носкову бросился сам комполка.

– Михалыч, родной, эх, как тебя опять попятнали-то! Ах ты, господи! Ко второй звездочке представлю! Подумать только – будешь первым в дивизии дважды Героем! – Маковецкий распростёр объятия.

– Да не тискайте вы так меня, товарищ подполковник! Меня уже помикосил один сегодня – до сих пор нутро со всех дыр наружу лезет. – Носков снова натужно закашлялся. – Не меня – вот его награждай, Федор Ефремыч. Если б не Кешка, не засек бы я снайпера…

– Зелен больно для Героя! Его слава еще впереди – такой своё обязательно найдет, – улыбнулся компока, глядя на раскинувшегося в забытьи молодого бойца. – Начштаба, пиши реляцию на «Отвагу». А как фамилия-то у пацана?

– Там не до знакомств было, товарищ подполковник. Смоктунович, кажись, или как-то так, – устало пожал плечами Носков, вздохнул, снял свою взопревшую от солдатского пота шапку и по-отцовски бережно нахлобучил ее на стриженную голову спящего Кешки…

***

Спустя полвека эту затерявшуюся в коловерти событий медаль торжественно вручали после спектакля на МХАТовской сцене импозантному мужчине с гордой осанкой и в пышном обличье Людовика Четырнадцатого. Народный артист Иннокентий Михайлович Смоктуновский в величии своем ничуть не уступал «Королю-Солнце». Случайно брошенное пророчество комполка сбылось: он нашел свою славу, и слава его тоже нашла…

Никогда еще не слышал Смоктуновский столь оглушительных аплодисментов публики. Держа в руках коробочку с медалью «За Отвагу», великий актер плакал, вспомнив суровую осень 1943 года, когда никому не известного солдатика Кешку Смоктуновича на себе вытащил с передовой известный на всю Красную Армию герой Николай Михайлович Носков. И не закрыл бы своим телом – не было б у нас ни Деточкина, ни Гамлета, ни Плюшкина…