Великий Вспоминатор

– Чертова кукла, – орал он, – хозяин фургона божился, что оно сюда поместится.

– Не поместится никак, дружище, – произнес я успокоительным тоном, – нужна машина побольше, ну, хотя-бы, вот такая, – и я показал ему на свой пикап, в котором еще оставалось полно места. – Я еду в Серебряные Ручьи.

– Правда? – отвечал он, – Нам по дороге, но мне значительно ближе.

Во взгляде его я заметил сожаление за первоначальную грубость со мной; он уже действительно устал, осознал свое поражение, и стоял в замешательстве, стесняясь воспользоваться шансом.

– Садитесь ко мне вместе с вашим оркестром, я довезу вас обоих, – предложил я после небольшой паузы.

Он, похоже, оценил мою шутку, с благодарностью согласился и мы в секунду затащили пианино на пикап и поехали. Ему было, наверное, под пятьдесят, он был лет на шесть моложе меня. Высокорослый, худой, с растрепанной полуседой шевелюрой, с кругами под глазами, но хитрым, глубоким выражением в них, он был идентифицирован мной как спивающийся интеллигент, может быть, музыкант. Впоследствии оказалось, что я попал в самую точку.

В дороге мы познакомились, он назвался Иваном Семеновым, безработным пианистом; в Австралии, по его словам, он жил уже лет двадцать, и хлеб свой добывал частными уроками, урывочным музицированием в ресторанах, и тому подобной, по его выражению, «лабудой».

Он снимал небольшую квартиру в пригороде Мельбурна; мы вкатили туда пианино и Семенов предложил мне кружку пива. Было жарко, я с удовольствием согласился, он исчез на кухне, а я тем временем рассматривал фотографию, висящую над только что привезенным пианино. Там был запечатлен, по-видимому, сам Семенов в молодом возрасте, в обнимку с человеком постарше, и меня кольнуло чувство, что где-то я уже видел этого старика. Да, несомненно, я знал его! «Но кто же это?» – я глядел на картинку, силился вспомнить, и вдруг этот образ из прошлого ясно всплыл в моем мозгу, размахивая руками на университетской кафедре. Это был профессор Французов из моего факультета филологии.

– А это я с отцом, лет двадцать назад, – раздался голос появившегося с бокалами Семенова.

– Это ваш отец? – с удивлением протянул я.

– Да, а что?

– Дело в том, что он очень похож на моего университетского профессора Французова. Да нет, это определенно он!

Семенов вдруг очень смутился. Он сел на диван и принялся смотреть куда-то в сторону, забыв про свое пиво. Я же в полной тишине выпил свой бокал, и, видя, что мой новый знакомый не может овладеть собой, попрощался и поспешил удалиться. «Здесь какая-то тайна. Ну и хрен с ним, мое дело десятое», – подумал я. Номера своего телефона я ему не оставил и назавтра я уже совершенно забыл об этом эпизоде.

И что же, через неделю Семенов вдруг появился у меня на ферме. Он зашел, мрачно поздоровался, затем сел, мялся, собирался с силами, и все не мог приступить к тому, что, по видимому, хотел сказать мне.

– Пойдемте, покажу вам мое хозяйство, – предложил я, чтобы как-то разрядить ситуацию.

Мы прошлись по ферме, поглядели на животных. Царящее вокруг умиротворение, вид жеребят и телят, похоже, немного успокоили его; мы вернулись в дом и он тихо произнес:

– Я навел о вас справки. И все-таки не могу спокойно спать.

– А в чем, собственно, дело?

Он опять сильно смутился и замолчал.

– Иван, говорите прямо, что вам от меня нужно? Вы можете положиться на мое слово – все, что вы мне расскажете, останется между нами. Я живу уединенно, мало с кем общаюсь, и вообще, я равнодушен к чужим тайнам и сплетням, – сказал ему я.

– Ладно, я вам скажу, зачем я к вам приехал. Я знаю, вы говорите правду, что мало с кем общаетесь и почти не выезжаете из своей фермы. Я просто не выдержал давления, не выдержал страха, – проговорил он сбивчиво, с волнением в голосе.

– Какого страха, вы долго еще будете говорить загадками?

Медленно, опустив голову, и твердо, отделяя каждое слово, он выдавил из себя:

– Я боюсь, что вы донесете на меня в полицию, что я на самом деле Французов.

– Господи, да вы в своем уме? Почему я должен идти в полицию? Вы на самом деле Французов? Что в этом плохого?

Мы помолчали с полминуты.

– Это даже очень хорошо и занятно, что вы Французов, ведь ваш отец был замечательным преподавателем, – продолжил я, – он читал лекции у меня на втором курсе.

Я стал рассказывать о его отце, озвучил пару интересных эпизодов из его лекций; по правде говоря, только его уроки и запомнились мне из всего моего университетского периода. Семенов-Французов как будто не слушал, и внезапно резко оборвал меня словами:

– Вы можете мне пообещать, что не пойдете в полицию?

– Да почему я должен туда идти, во имя всего святого? Конечно обещаю, чудак вы человек!

– Ну хорошо, – он с усилием овладел, наконец, собой, и натянуто улыбнулся. – Мне довольно вашего слова. Я приехал только просить вас о том, чтобы вы не рассказывали никому, тем более властям, что мой отец – Французов. Я вижу, что вы человек добрый, великодушный, и поймете меня: я не могу открыть вам всю правду, не могу сказать, почему я прошу вас об этом. И называйте меня впредь только Семеновым, пожалуйста.

– Ладно, конечно, обещаю! – воскликнул я.

– Хорошо, – сказал он, посмотрел мне глубоко прямо в глаза и вышел прочь.

«Вот чудак», – подумал я, «да мне нет никакого дела до его тайн».

Однако, не прошло и трех дней, как этот Семенов опять приехал ко мне. «Может быть, он сумасшедший?» – подумал я.

– Я делаю ошибку за ошибкой, – с досадой сказал он. – Я теперь целиком я ваших руках. Я бы просто уехал отсюда, но, во первых, все равно найдут, здесь не скроешься, а во вторых, я уже достаточно покатался по Австралии, и мне нравится здесь, в Мельбурне.

– Я же вам пообещал, вы что, не верите моему слову?

– Честно? Не верю, – с каким-то ожесточением ответил он.

С этими словами он достал из привезенного пакета устриц, коньяк и салями.

– Посидим, поговорим? – монументально произнес он и прочно опустился на диван.

В течение последующего часа он поведал мне свою историю, которая все объяснила – почему он боялся, что вскроется его настоящая фамилия. Как выяснилось, по-настоящему его звали Виктор Французов; его уже много лет искал Интерпол, ибо в России, давным давно, он, в порыве страшной ревности и гнева, убил свою жену и ее любовника. Ему удалось подделать документы и бежать в Австралию, и вот сейчас перед ним в первый раз встала угроза разоблачения. Говорил он очень пылко, красочно и, без сомнений, абсолютно искренне. Было в его владении русским разговорным языком нечто очень притягательное для меня, давно забытое; пожалуй, только друзья родителей, когда бывали у нас в гостях в моем далеком детстве в России, могли иногда говорить подобным образом. Местный эмигрантский русский язык всегда удручал меня, и Французов, конечно, потряс меня в этом смысле; поразила меня и его искренность и открытость передо мной. Мы много общались в тот вечер, и я, как мне показалось, также понравился ему: в конце концов, я тоже был когда-то выходцем из интеллигентной семьи. Мы расстались во взаимной симпатии и я почувствовал, что теперь, полностью открывшись передо мной, излив всю душу, он уже не боится, что я выдам его.

Он стал периодически приезжать ко мне, и продолжал делать это в течение полугода. Мы живо общались; он подробно и красочно описывал свою страсть к убитой им жене. «Любовь – это болезнь», – говорил он, и из его рассказов я ясно видел, что он, действительно, не мог любить по-другому. Семенов был человеком крайностей и высоких устремлений, воспламенить его душу могли лишь по-настоящему сильные раздражители, и пожар в ней невозможно было потушить. Пожар этот бушевал подобно стихийному бедствию; выдержать любовь такой исполинской силы смогла бы лишь исполинша, равная самому Семенову; похоже, его жена была близка к этому качеству, но, все-таки, не полностью. Она была талантливой скрипачкой, и, к тому же, творческой, самостоятельной натурой. Он заваливал ее вниманием и подарками, не давал ей прохода, хотел всегда быть с ней и исполнять любые ее капризы. Она любила его и отвечала ему взаимным вниманием, хотя и не такого размаха. Они провели целый год совершенно вместе, и днем и ночью, и слились в одно существо. Однако, для нее, как позже понял сам Семенов, это было чересчур, ей нужно было иногда одиночество, спокойствие, время побыть с самой собой. Он чрезвычайно болезненно воспринимал любые ее попытки провести время не вместе с ним, устраивал сцены и истерики. Он был по-настоящему болен ей. Она же плохо переносила эти его скандалы, между ними начался разлад, в который вмешался, к тому же, роковой третий. Лишним в этом треугольнике оказался, к сожалению, именно Семенов и окрас его страсти мгновенно переменился с красного на черный, при той же самой космической амплитуде. Слушая его, я поражался самой возможности существования такого рода страстей, никогда ничего похожего я сам и близко не испытывал. Когда-то в юности я читал о подобных вещах в книжках, но тогда совсем не понимал и не мог воспринять их; теперь же я прекрасно чувствовал, о чем идет речь. В обычные, свободные от пожара в душе, времена, Семенов откровенно скучал, много пил, вел беспорядочный образ жизни, и томился в ожидании следующего пожара, искал его. Кроме любви, огонь в его душе могли зажечь масштабные, сложные гастроли, требующие глубокой подготовки – он был известным в музыкальных кругах пианистом, и его иногда приглашали на серьезную работу. В такие периоды он целиком отдавался ремеслу и доводил свое мастерство до совершенства. Однако, по его собственным словам, его бедой было то, что он не являлся, как его убиенная жена, подлинно творческим человеком – он скучал наедине с самим собой, никогда не писал музыки, а лишь любил ее виртуозно исполнять. Ему нужно было взаимодействие с внешним предметом для самовозгорания и самореализации, подобно тому, как порох не является самодостаточным телом для горения – ему требуется соприкосновение с кислородом.

Можно сказать, что мы неплохо сошлись с Семеновым. Я видел, что он в полной мере удостоверился в моем молчании относительно его тайны, и что он теперь приезжает ко мне от чистого сердца, как к другу. Он, впрочем, не во всем был приятен мне – частенько приезжал пьяным, и всегда был равнодушен к моим животным. Он любил говорить о женщинах, и поведал мне, что когда-то был женат вторично, на местной, это было в Брисбене, и на этот раз, несмотря на страсть, он сумел мирно развестись с ней. Семенов, к моему удивлению, любил детей – он хорошо играл с Джоном и даже иногда с его друзьями на соседской ферме. «Славный у тебя мальчишка, а мне вот в старости некому будет и стакан воды подать», – говорил он мне. Со временем Семенов стал приезжать ко мне все реже; иногда звонил, говорил, что сидит без работы и крепко пьет.

Спустя несколько месяцев с тех пор, как Семенов был у меня в гостях в последний раз, у нас прошел слух, что в усадьбе Олафссонов случился серьезный конфликт между родителями Джона, и Конрад собрал вещи и уехал. Точных деталей не знал даже Джон, но для меня это обернулось неожиданным подарком: его мать посетила меня и предложила официально усыновить парня. Я был этому несказанно рад и мы назначили слушание в суде Мельбурна, где должны были оформить все бумаги. У нас с Джоном была на примете большая ферма неподалеку, которая давно стояла на продажу; ее владелец знал о наших намерениях купить ее со временем, и мы решили сразу же после усыновления осуществить эту затею и переехать туда. И вот, буквально за два дня до судебного заседания, Джон отправился вечером в усадьбу к родителям и вскоре вернулся, возбужденный и злой.

– Хочешь сногсшибательную новость? – прокричал он.

– Да, – насторожился я, – выкладывай.

– Я был сейчас у матери. Она мне передала документы для суда и рассказала удивительную вещь. Это просто потрясающе! Она скрывала это от меня всю жизнь, и только теперь призналась и выдала мне правду о моем настоящем отце.

– Твоем настоящем отце? – вскричал я в изумлении, – Твой отец не Конрад Олафссон?

– Точно так, и знаешь, что самое поразительное? Я русский, как и ты! Мой отец был русский! Мать разошлась с ним, когда только забеременела мной, потом она вышла замуж за Конрада Олафссона и всю жизнь говорила нам, что он и есть мой отец. Вот черт, я понимаю теперь, почему я никогда не находил с отцом общего языка. Ну, то есть, с Конрадом. Вот так дела! А я-то ничего по-русски не знаю, кроме нескольких слов, которым ты меня научил.

– А где теперь твой русский отец, мать тебе сказала?