Великий Вспоминатор

– Его давно нет в живых. Он был пьяница, спился и умер. Мать говорит, что у нее был короткий роман с этим русским, когда она еще жила  в Брисбене, как раз перед тем, как она познакомилась с Конрадом и вскоре вышла за него замуж.

– В Брисбене? – пролепетал я, и оцепенел, пронзенный страшным предчувствием.

Я помню это сильнейшее ощущение до сих пор так же явственно, как если бы это случилось вчера. Я весь покрылся обильным потом, в горле, наоборот, пересохло, а на языке был какой-то кислый, терпкий вкус. Меня била дрожь. Это предчувствие сразу каким-то непостижимым образом переросло в точное знание. Я ясно видел все, что будет наперед. Я боялся задать ему вопрос, на который знал ответ. «Господи, неужели это не сон?» – взмолился я внутри себя и спросил Джона:

– А как звали твоего русского отца?

– Мать дала мне одну единственную бумажку, сохранившуюся от него, там написано его официальное имя. Но это имя – поддельное. Настоящее он скрывал, так как натворил что-то в России и был какое-то время в розыске. Мать назвала мне его истинную фамилию, на тот случай, если я когда-нибудь захочу найти своих родственников в России.

– И как же его звали в действительности? – еле выдавил из себя я.

– У него интересная фамилия. – отвечал Джон. – Его звали Виктор Французов.

Вот, собственно, и конец всей истории. На следующий день я приехал к Семенову-Французову и все ему рассказал. Нет нужды описывать здесь его ошеломление и радость, а также последующее изумление Джона. Казалось бы, в реальности ничего не изменилось, но новое знание придавало каждому из нас совершенно иной статус, чем раньше; мы смотрели друг на друга по-новому и видели будущую жизнь по-новому.

Вскоре Французову предложили постоянное место в оркестре Веллингтона и они с Джоном уехали в Новую Зеландию. Джону очень нравится городская жизнь в новой стране, он счастлив с отцом, занимается с ним музыкой и делает успехи. Французов совершенно бросил пить и также чувствует себя прекрасно.

С момента их отъезда прошло уже несколько лет. Раз в год Джон прилетает на недельку погостить, живет, как прежде, у меня, и навещает иногда мать. Я по-прежнему счастлив своей каждодневной работой, мне теперь помогает по хозяйству здоровенный парень лет тридцати, недавно обосновавшийся с семьей в нашей местности. Он, впрочем, берет довольно дорого за свою работу и трудится еще в нескольких местах по соседству, но дело свое знает хорошо, и я с радостью плачу ему столько, сколько он требует – ведь ему нужно выплачивать кредиты, возвращать долги, и вообще, у него еще вся жизнь впереди.

Демидкин

Сегодня мне опять снился Демидкин. Снились его хитрые, шальные глаза, беспрерывно зыркающие по сторонам из-под лихо сдвинутой набок фуражки. Кажется, и Коля был с ним рядом. Как они там сейчас? Завтра ровно год, как мы уехали из Олешни в Белгород, и я жду не дождусь, когда папа выполнит свое обещание – отвезет меня к ним на выходные. А вдруг их уже нет в живых?

Сегодня первое сентября тридцать четвертого года; школа пока закрыта, я сижу дома и обдумываю заданное учительницей сочинение на тему «как я провел лето». Это лето было для меня скучнейшим; рассказывать особо не о чем, и мне пришла в голову дерзкая идея – а не написать ли мне лучше о событиях прошлого лета в Олешне, обо всех испытаниях, которые выпали на мою долю? Да, именно об этом я и напишу!

Зовут меня Витя Аракчеев, мне пятнадцать лет, мой отец – военный фельдшер. В начале июня тридцать третьего года отца перевели по службе из Тулы, где мы жили до тех пор, в деревню Олешню, что лежит верстах в шестидесяти к северу от города Чернигова. В тех местах из-за продолжительного голода не утихали эпидемии тифа и малярии; отца командировали помогать тамошним докторам спасать местных жителей.

Добирались мы до Олешни долго, в неимоверной жаре и пыли; ямщик жалел стареньких лошадей и останавливался возле каждого колодца, чтобы напоить их. Ночами мы отдыхали на хуторах, которые становились все беднее и безлюднее по мере нашего продвижения на юго-запад. Вскоре нас перестали кормить вовсе; местные корчмы стояли вдоль дорог пустые и заброшенные, съестное достать было решительно негде. Меня спасала дико растущая слива и особенно алыча, которую я очень люблю и давно уже не пробовал, а вот родители отказывались ее есть и терпеливо голодали. Папа успокаивал нас всех, обещая, что как только мы прибудем в Олешню, нас поставят на фельдшерское довольствие, вполне пригодное для нашей непрожорливой семьи. Мимо нас то и дело проезжали в обратном направлении громоздкие, крытые рогожей обозы, охраняемые кавалеристами. Однажды папе удалось то ли купить, то ли выменять у начальника одного обоза несколько буханок хлеба и кольцо колбасы; он принес нам эту добычу злой, без единого слова бросил ее на солому, и, обхватив колени руками, долго молчал, наблюдая, как мы с мамой жадно поглощаем ее. «Я так и думал – все эти телеги доверху набиты зерном и хлебом», – сообщил он нам немного погодя холодным полушепотом, и я понял окончательно, что вокруг происходит что-то сильно не ладное.

Уже на самом подъезде к Олешне мы встретили комиссара в черной кожанке со звездами на петлицах и с ним двоих солдат; они вели из деревни побитого мужика, связанного бечевкой поперек холщовой рубахи. Ладони у мужика были синие от боли, причиняемой тугими узлами на запястьях; нижняя губа была разбита и истекала кровью, которую он не мог утереть. Сбоку от мужика, стараясь держаться вровень с ним, бежала девочка лет десяти. Она заливалась слезами и кричала: «Отпустите тятю, он не виноват, он не знал про эти мешки с зерном, это я их спрятала». В ее тонких, загорелых руках трепыхался серый мужской картуз, который ее отец, видимо, обронил с головы по дороге. Наш ямщик остановил телегу, спрыгнул в пыль и что-то сказал мужику, тот запнулся и замедлил шаг, но, получив удар прикладом в спину, зашагал дальше; дочка его снова засеменила за ним. «Отпустите тятю, Христа ради», – продолжала голосить она, хватая комиссара за обшлаг рукава. Комиссар, отмахиваясь от нее, повернулся к нам и крикнул, чтобы мы ехали своей дорогой и что смотреть здесь не на что. В эту секунду один из солдат вдруг подскочил к девочке, и, нагло глядя на нас, размашисто хлопнул ее по заду и весело предложил комиссару: «Давай девчонку тоже с собой прихватим, она ничего такая, ладная». Мой отец тотчас соскочил с телеги и, замахав руками, закричал на солдат: «Да как вы смеете», а несчастный мужик прохрипел, обращаясь к девочке: «Беги, дочка, домой к матери, ничего, я скоро вернусь». Комиссар приказал моему отцу показать документы и они перебросились парой фраз на повышенных тонах. Затем комиссар злобно прошипел: «Забирайте девчонку, доктор, и катитесь отсюда». Мы посадили рыдающую девочку в нашу телегу и отец с мамой принялись ее успокаивать; ямщик сначала отвез ее домой, а затем добрался, наконец, до предназначенной нам избы. Девочка была смуглая, чернявая, звали ее Полиной, она почти не поднимала на нас глаз, и мне показалось, что она вообще не заметила меня тогда в телеге; я сидел, испуганный и подавленный, в самом углу и молчал.

Вечером за ужином мама вдруг совсем расклеилась и не могла остановить плач; папа не знал, чем ее успокоить, и тут как раз выяснилось, что нас уже неделю ожидает здесь письмо от папиного брата Антона. Письма от него всегда приходят из Одессы, хотя живет он в Турции, в Константинополе, куда уехал еще в девятнадцатом году. Дядя Антон младше папы на три года; я, к сожалению, видел его лишь однажды, когда был крошечным малышом, и совсем его не помню. По фотокарточкам он очень внешне похож на папу, но говорят, что по характеру он совсем другой. Дядя Антон – физик и инженер; покинув Россию, он надеялся попасть в Англию, где, по его словам, было море интересной работы и настоящий технический рай. Но выбраться из Константинополя ему так и не удалось; впрочем, он и там устроился каким-то важным инженером на корабельную верфь и вот уже четырнадцать лет вполне доволен там жизнью, за исключением того, что сильно скучает по всем нам. Дядя Антон регулярно обменивается с папой письмами; после их совместного прочтения мама обычно начинает ворчать на папу за то, что мы тоже не уехали, и грозится забрать меня и удрать из России. «Как же ты будешь без наших метелей, без этих ночных весенних гроз и ландышей?» – обычно ласково говорит ей в такие моменты папа; мама хмуро отвечает, что легко обойдется без всего этого, лишь бы только не видеть большевиков. Но мы-то с папой прекрасно знаем, что не обойдется она – ведь как она любит, закутавшись в шаль и укрывшись, как гриб, шляпой, бродить по улицам в разгар самой неистовой пурги; как она не спит весенними ночами, бродя по саду и возвращаясь под утро вся взволнованная и мокрая до нитки. Мама и сама, может быть, в глубине души понимает, что не сможет жить вдали от Родины; писем же дяди Антона она всегда ждет не меньше папы и слушает их с удовольствием, как сказку из заграничной жизни. Вот и в этом письме было много всяких занятных подробностей про Константинополь, что-то про наводнение и ярмарку; папа, читая вслух, несомненно развлек письмом маму и она наконец успокоилась и перестала плакать.

На следующее утро я, едва выйдя на прогулку, встретил Полину. Она стояла с ведром возле колодца, шагах в двадцати от нашего дома, и смотрела на небо, где, похоже, собирался дождь. Засуха, наверное, продолжалась здесь уже несколько недель, земля вокруг вся затвердела и потрескалась, чахлые деревца стояли почти без листьев, несколько полузавявших подсолнухов склоняли свои головы на частокол, тянувшийся вдоль домов по ухабистой, пыльной улице. Заметив меня, Полина нисколько не смутилась, но спокойно раскрутила ворот колодца, дождалась плеска ведра где-то в глубине, и принялась крутить ворот вверх. Она была босая, в сером ситцевом сарафане с передником и повязанной на темных волосах легкой косынке. Я не решался пройти мимо нее по улице, а тем более заговорить с ней, но отступать было некуда – надо было идти, куда шел.

– Вы еду какую-нибудь привезли? – тихо окликнула она меня, когда я, преодолевая смущение, поравнялся с ней и уже прошел несколько шагов дальше, в надежде, что пронесет.

– Вообще почти ничего, – отвечал я, – ну, может, полбуханки хлеба найдется. Хочешь, принесу?

– Меня зовут Витя, – продолжил я, не дождавшись ответа, и подойдя немного поближе.

Полина была красивая девочка, худая, загорелая, лицо ее выражало усталость и озабоченность, круги под глазами, были, конечно, следствием вчерашнего плача.

– Мы давеча приехали, мой отец – фельдшер, это мы подобрали тебя на дороге.

– Да знаю, знаю, – ответила она со вздохом, переливая воду из колодезного ведра в свое.

– Ну так как, принести хлеб?

– Нет, хлеб себе оставьте. Ты ведь знаешь уже, что у нас тут творится?

– Догадываюсь. Подожди здесь минуту, ладно?

Я побежал домой, окрыленный новым знакомством. Вообще-то, я не так просто схожусь с людьми, сделать первый шаг мне всегда тяжело. На комоде, действительно, лежала начатая буханка хлеба, я отломил от нее половину и выскочил обратно на улицу. Полина приняла мой дар с молчаливым поклоном, от которого у меня похолодело все внутри. Я раньше такие поклоны видел только в книжках, на картинках, и не представлял, что дети могут так кланяться. Она отломила кусочек и бережно положила в рот, остальное засунула под передник.

– Скажи, Полина, а твой папа – вернулся?

– Нет, пока не приходил. Мы очень ждем. Мама говорит, скоро его отпустят, а нас тогда могут отсюда переселить, как Буряков – вон, их хата пустая стоит. Скорее бы.

В эту секунду воздух наполнился гудением и полил проливной дождь. Полина схватила свое ведро, и, помахав мне рукой, побежала вдоль по улице домой; я тоже вернулся к себе в избу.

После дождя мы с мамой решили основательно исследовать наше новое место назначения и часа два гуляли по Олешне. Эта деревня оказалась маленьким поселением на три улицы, по нескольку десятков изб на каждой. Улицы заканчивались с одной стороны речкой с пологими лесистыми берегами, а с противоположной стороны вели к большой каменной усадьбе, где находился штаб отряда ГПУ и вдобавок был оборудован медпункт. Проходили мы и мимо церквушки, где также были устроены фельдшерская и больничный покой. На улицах, несмотря на нахлынувшую, наконец, свежесть и прекрасный воздух, было совсем безлюдно; мы встретили лишь пару красноармейцев и нескольких местных, которые опасливо оглядывались на нас и торопились свернуть в проулок. Но под конец нашей прогулки произошла вторая моя интересная встреча за тот день: поворачивая на нашу улицу, мы наткнулись на мальчишку моего возраста, который сидел на корточках и отковыривал что-то с дороги. Он заметил нас, радостно улыбнулся полной, широкой улыбкой, привстал и поздоровался. Мама спросила, как его зовут, он ответил: «Коля» и продолжал стоять неподвижно, смотря на нас и улыбаясь. Он был одет в заплатанную, выцветшую красную косоворотку; коротко стриженные светлые волосы были почему-то еще мокры от недавнего дождя, капли в них блестели на солнце. Рядом с ним на земле стояла большая берестяная корзина, накрытая газетным листом.

– А что ты, Коля, здесь собираешь? – спросила мама.

– Вот, навоз, – простодушно ответил Коля, указывая на полузасохшую коровью лепешку в шаге от него.

– Что же ты будешь с ним делать? – продолжала мама свой расспрос.

– В колхоз отнесу, там за корзину навоза копейку дают.

– А, так ты зарабатываешь этим? И на что ты деньги копишь, если не секрет?

– На рубаху новую, теплую. Эта уже совсем старенькая. Осенью что носить буду?

Мама с изумлением посмотрела на меня и замолчала. Коля продолжал улыбаться и смотрел теперь не отрываясь на меня, без всякого стеснения или принуждения.

– А я Витя, будем знакомы, – я протянул ему руку; его ладонь была горячей и грубой, как наждачка.

Мы немного еще постояли рядом и помолчали, не зная, что говорить; затем мы попрощались с Колей и отправились восвояси.

– Ты-то у нас известный герой, копеечки выпрашиваешь и откладываешь себе на развлечения. А вот мальчик Коля…, – начала мама, когда мы зашли в избу.

– Не надо, мама. Я все понимаю. И так тошно, – прервал я ее, ушел к себе в комнату и лег на кровать. Я думал о Коле, о Полине; о том, какие они диковинные и простые, а я совсем другой; о том, что мне еще не приходилось жить в маленьких деревушках и я хочу обратно в город; о том, как ужасно, что отца вот так бросают с места на место; и о том, как Полина странно поклонилась мне и осторожно, бережно отломила кусочек хлеба от ее полбуханки.

На следующий день отец с мамой вышли на работу в больницу при церкви; мама вызвалась помогать отцу, так как медицинских сестер не хватало, а больных сюда свозили со всей округи. На обед родители вернулись домой, долго кипятили колодезную воду, а потом отмывались ей и керосином, прежде чем сесть за стол. Они рассказали, что здесь, в Олешне, эпидемия тифа уже почти закончилась; те из местных, кто выжил после лихорадки, лежат уже по домам, a церковь забита тифозными из других деревень.

После обеда родители вновь отправились в больницу, а я решил прогуляться к речке и искупаться. Времени было хоть отбавляй, я шел не спеша и внимательно разглядывал деревню. Я обратил внимание, что во дворах нет никакой живности – ни кур, ни уток; не было даже собак, их будки стояли пустыми; двери некоторых амбаров и сараев были выбиты и валялись, разломанные, на траве. Был ясный, теплый день, погода стояла прекрасная, но деревня, как и вчера, была до странности тиха и безлюдна; мне постепенно становилось не по себе от полного отсутствия жизни вокруг. Наконец я увидел возле одной избы плескавшихся в корыте нагих детей, двух-трех лет от роду. Малыши были болезненно худы, но играли с водой и купали деревянных кукол. «Ну конечно, не может же быть, что вся деревня вымерла», – с облегчением и надеждой подумал я. Ближе к реке стали попадаться хаты покрупнее и богаче на вид, с мазаными белыми стенами, в отличие от серых дощатых домов нашей улицы. Здесь я, наконец, увидел и взрослых крестьян, в основном баб, сидящих на завалинках с плетением и шитьем в руках. Бабы тоже были страшно худы, с впалыми щеками и неестественно блестящими, воспаленными глазами. Мне было больно смотреть на них, и они, замечая меня, тоже как будто стыдились самих себя и отворачивались. Я почувствовал, что не нужно глядеть по сторонам и опустил глаза вниз. Меня внезапно охватила паника. «Господи, куда я попал? Что это здесь?» – закричал я внутри себя. И вдруг все увиденное еще по дороге в деревню и уже здесь, в Олешне, сложилось в ясный и пронзительный ответ – это голод. Я вижу лицо долгого, страшного, смертельного голода.

Дойдя до речки, я присел на берегу и задумался. «На улицах никого нет просто потому, что у них нет сил ходить», – рассудил я. «Но откуда же взялся навоз, который собирал Коля, ведь здесь нет ни одной коровы?» – на этот вопрос я тогда не смог сам себе ответить, и лишь много дней спустя я стал свидетелем того, как чекисты проводили по нашей улице коров, конфискованных у крестьян из соседних деревень. Этих коров они вели из Олешни на запад, к железной дороге, там грузили их на поезда и отправляли куда-то дальше. Безмятежный вид речки все же успокоил меня немного, я хорошенько выкупался, благо вода была отличная; затем, уже не глядя по сторонам, я быстро вернулся домой. Вечером перед сном я спросил вконец измотанного отца: «Почему они голодают? Почему у них забирают еду?» Отец обнял меня, ничего не ответил и лег на кровать. «Мы живем в страшное время», – прошептал он куда-то в сторону, отвернулся от меня и тут же уснул.

Назавтра я с самого утра направился к речке и на первой же развилке встретил Колю и еще одного парня постарше; они сразу прервали разговор, завидев меня.

– А, так это, должно быть, и есть дохторенок! – воскликнул парень басом, поворачиваясь ко мне.

Выглядел он довольно грозно: рослый, широкоплечий, с дерзкими голубыми глазами на прямоугольном, будто отлитом в кузнечной форме, лице. Закатанные по щиколотку матросские штаны заканчивались длинными загорелыми ступнями, босыми, как и у всех ребят здесь. По-казацки криво надетая фуражка придавала ему и вовсе бандитский вид.

– А шо ты такой тощий, это же-ж вы, гады, у нас все харчи позабирали? – недобро, с вызовом спросил меня парень.