Сомов и другие

[Терентьев уходит.]

Дроздов. Мы с вами, Катерина Ивановна, встречаемся всегда в хорошие дни.

Арсеньева. Это вы – о погоде?

Дроздов. О ней. Не помню, чтобы встречал вас в дождь, в пасмурный день!

Арсеньева. Редко встречаемся мы.

Дроздов. Значит – надобно встречаться чаще, – верно?

Арсеньева (смеясь). Ловкий вы…

Дроздов. Ничего, парнишка – не промах! И всегда, встречая вас, я чувствую…

Арсеньева. Зависимость погоды от моей личности, да?

Дроздов. Вот – именно! Благодарить вас хочется.

Арсеньева. Не беспокойтесь.

Дроздов. Даже – поцеловать готов.

Арсеньева. А я к этому не готова.

Дроздов. Приготовьтесь.

(На террасу вышел Терентьев с куском хлеба в руках, стоит, прислушивается, хмурясь, пятится в дверь.)

Арсеньева. Вам не кажется, что вы немножко нахал?

Дроздов. Нет, не кажется! Есть песенка:

Ты, говорит, нахал, говорит,
Каких, говорит, немало…

Арсеньева. Не продолжайте, дальше – неверно!

(Терентьев исчез.)

Дроздов.

Но, говорит, люблю, говорит,
Тебя, говорит, нахала…

Арсеньева. Борис Ефимович! Вы бы попробовали отнестись ко мне серьёзно, а?

Дроздов. Вы – обиделись?

Арсеньева. Попробуйте! Может быть, это будет более достойно и вас и меня.

Дроздов. Не сердитесь, не надо! Честное слово… у меня к вам – большая симпатия! Работница вы у нас – что надо! А если я шучу…

Арсеньева. Шутить надобно умеючи, не надоедая. Вы, кажется, у Яропегова шутить учитесь?

Дроздов. Почему – у Яропегова?

Арсеньева. Не идёт это к вам. Человек вы, я знаю, не плохой…

Дроздов (серьёзно). А – чем плох Яропегов?

(Идут Терентьев, Крыжов, за ними Людмила.)

Людмила. Товарищ дядя! Скажи толком – обедать-то будем?

Терентьев. Отстань! Мы с Борисом закусили, Крыжов – не хочет. Погоди, ещё двое придут…

Людмила. Что ж ты не сказал мне? Ведь не хватит.

Терентьев. Иди к чертям, Людмила! Борис…

Крыжов. Порядка-то у вас нет?

Терентьев. Ну-ко вот послушай, Борис… Давайте, на солнышко.

(Арсеньева собирает флаги, хочет уйти.)

Терентьев (сухо). Вы не мешаете нам.

Людмила (Арсеньевой). Давай помогу.

Крыжов (набивая трубку). История, братья-товарищи, такая: приехала к нам, на завод, компания, чтобы, значит, реконструировать, расширить и так и дальше. Завод действительно заслужил этого, ещё до революции износился, и подлечить его давно следовало; мы, старьё, три года этого, как милостыню, просили. Ну, началась работка! Двигается всё туда-сюда, не торопясь, того – нет, того – не хватает. Командовал старик, моих лет, а раньше – Богомолов приезжал, тоже старик.

Дроздов. Яков Антонов?

Крыжов. Кто это?

Дроздов. Богомолов-то?

Крыжов. Не знаю. Детали рассказывать – не буду, а прямо скажу: устроили так, что раньше болванка из кузницы ко мне шла четыре часа, а наладили дело – идёт семь часов. И так и дальше всё. У меня – записано. Я и говорю старикам: как будто чего-то неладно вышло, братья-товарищи? Видим, говорят, однако – может, так и надо.

(Китаев на террасе, мрачно жуёт что-то.)

Крыжов. Всё-таки решили поговорить с директором, он у нас – литейщик с Лысьвенского завода, партизан, красным командиром был, по армии скучает. «Вот, говорим, Демид, брат-товарищ, какие штуковины наблюдаются». – «Вы, говорит, старики, неправильно считаете, и вообще, говорит, специалист, как паук, своё дело знает». И так и дальше. Успокоил.

(Китаев ушёл, потом вынес бутылку пива, сел, пьёт. Постепенно начинает вслушиваться в рассказ, встаёт, подходит к скамье. Людмила шьёт, тихонько напевая, Арсеньева, не переставая шить, внимательно слушает.)

Крыжов. Успокоил, ну – не меня! Я, погодя немного, в завком. Там – тоже успокаивают. Ну, тут я поругался, эх, говорю, братья-товарищи, так вас и разэдак. Н-да. Погорячился. Какие, говорю, вы хозяева? И так и дальше. Вызывают в ГПУ, там у нас хороший парень сидит, однако и он тоже: «Ты, говорит, товарищ, разлад в работу вносишь!» А молодёжь начала и высмеивать меня. В стенгазету попал: склочник, бузотёр. Н-да. Только рабкор один, комсомолец Костюшка Вязлов, на моей стороне, ну – ему веры нет, он у меня на квартире живёт. Даже внука моя, тоже комсомолка, и та – против. Ну, ладно! Однако я всё считаю, записываю и вижу – нет, моя правда: нехорошо сделано! Стало так туго мне, что огорчился, выпивать начал. Девятнадцать лет сверлил, тридцать четыре на заводе, всё знаю лучше, чем дома у себя. Понял, что дело моё – плохо, пожалуй, и пить привыкну на старости лет. Ну и решил, скрепя сердце рассчитался и – в Москву! Вдруг тебя, Иван, вижу на станции. И вот я вам, братья-товарищи, прямо говорю: там дело нечисто, повреждённое дело! У меня кетрадка есть, в ней сосчитано всё, все часы, вся волокита…