Три дня

– Торопить надо, что вы-и…

Он снова начал бредить и стонать.

Николай отошёл к окну и сел там, задумавшись; он не помнил, чтобы отец когда-нибудь хворал, и ещё в обед сегодня не верил, что старик заболел серьёзно, но теперь – думал, без страха и без сожаления, только с неприятным холодком в груди:

«Пожалуй, не встанет. Узнают, что не посылал я за доктором – осуждать будут, нарочно, скажут, сделано это…»

За рекой над лесом медленно выплывал в синее небо золотой полукруг луны, звёзды уступали дорогу ему, уходя в высоту, стало видно острые вершины елей, кроны сосен. Испуганно, гулко крикнула ночная птица, серебристо звучала вода на плотине и ахали лягушки, неторопливо беседуя друг с другом. Ночь дышала в окна пахучей сыростью, наполняла комнату тихим пением тёмных своих голосов.

У постели шептались женщины:

– Умный мужик был Хомутов-то…

– Живи, как все, небойсь, никто не тронет…

Николай вспомнил бородатого рослого мужика с худым, красивым лицом и серьёзными добрыми глазами, вспомнил свою крёстную сестру, бойкую, весёлую Дашутку, и брата её Ефима, высокого парня, пропавшего без вести. Слова тётки напомнили ему рассказы Рогачёва, обвинявшего отца в том, что он разорил и довёл до тюрьмы кума своего Хомутова, и теперь, слушая шёпот Татьяны, Николай испытывал двойственное чувство: её слова как бы несколько оправдывали его холодное отношение к отцу, но, в то же время, были неприятны, напоминая о Степане, – не хотелось, чтобы Степан был прав в чём-либо.

– Будет, тётка! – сказал он. – Лучше вот – как насчёт доктора-то? Не посылал ещё я за ним, думал, обойдётся без него. Послать, что ли?

Женщины замолчали, слышнее стал зовущий на волю звон воды – потом старуха Рогачёва тихонько и как бы с некоторой обидой сказала:

– Что ж – иной раз и доктора помогают…

– Уж лучше позвать бы, коли просит он, – подтвердила Татьяна.

– Тогда придётся самому мне ехать – кого пошлёшь?

– Дашку можно, – предложила тётка. – Я схожу, найду её, она на селе шлёндает где-нибудь с парнями…

– Нет, – сказал Николай, подумав, – я сам съезжу верхом…

Татьяна удивилась:

– Почто верхом? А доктор как?

– У него лошадь есть. Да, может, ещё не застану…

Последние слова вырвались как-то сами собой, Николай тотчас понял, что они – лишние, и добавил:

– Он ведь тоже гоняет день и ночь…

– Теперь, летом-то, не так, – заметила Рогачёва.

Николай подозрительно взглянул на неё и вышел из комнаты, а вслед ему, точно подгоняя, текло густое храпенье задыхавшегося старика.

Он вывел коня, бросил на хребет его вчетверо сложенное рядно и шагом съехал со двора в открытые тёмные ворота.

– С богом, – сказала Татьяна.

– Спаси бог, – ответил он машинально.

Ему не хотелось ехать через мост и селом, он направил лошадь вдоль реки – там, версты на четыре ниже плотины, был брод, а ещё дальше – другой, новый мост. Ехал шагом по узкой тропе, среди кустарника, ветки щекотали бока лошади, она пугливо прядала ушами, качала головой и косилась, фыркая. Справа по растрёпанным кустам, освещённым луною, ползла тень, шевеля ветки, а слева за чёрной грядою блестела вода, вся в светлых пятнах и тёмной узорчатой ткани. На той стороне у самого берега тесно стоял лес, иногда мелькала, уходя глубоко в него, узкая просека, густо покрытая мелкою порослью, и часто там, в чёрных ветвях, что-то вздыхало, вздрагивало.

Он дёргал повод, тихонько чмокал и думал об отце, доискиваясь чего-то прочного, решительного.

За всё время, как Николай помнит себя, он не слыхал ни одного искренно доброго слова об отце. Если отец помрёт – после него останется много долгов, надо будет собирать их, и Николай знал, что это ещё больше восстановит против него людей, хотя – долги платить надо.

«Отказаться разве, – пусть пойдёт в поминок ему?» – спросил он себя, но вспомнив, что долги восходят до двух тысяч, тяжело вздохнул.

«Со многих, всё равно, ничего не получишь», – думал он и вдруг почувствовал, что думает об этом нарочно, чтобы заглушить другие мысли, более серьёзные, – и вот они быстро побежали одна за другой.

«Не жалко мне его, а даже – хочется, чтоб он помер. Христина, давеча, догадалась об этом, она прямо намекала, чтоб не боялся, – уж, наверно, она об этом. Бедная, а бедные – все жадные; винить их в этом и нельзя, пожалуй…»

Из кустов выпорхнула, перелетев тропу, какая-то птица, лошадь, вздрогнув, остановилась, Николай качнулся вперёд и, рассердясь, ударил её по бокам каблуками сапог, но когда она пошла рысью, он приостановил её, продолжая думать всё открытее.

«Павел Иваныч и Степан ждут всё, что между людьми образуется связь и все друг другу близки будут, – нельзя в это верить, нет! Если у сына с отцом – у людей одной крови – связи нет и живут они без жалости друг ко другу – чего ждать между чужими? Дети не считаются за людей и сами отцов нисколько не уважают – это везде! Значит – положено это навсегда, если даже между отцами-детьми нет связи».

Впереди река развернулась в небольшое, почти круглое озерко, и в середине его стояла, колыхаясь, чёрная длинная точка, похожая на рыбу. Николай, потянув повод, остановил лошадь.

«Степан!»

Ему хотелось поворотить назад, и он стал дёргать направо, а лошадь топталась на месте и не шла в кусты.

«Услышит», – сердито подумал Назаров, и в то же время челнок вздрогнул, поплыл к берегу, скользя по светлой, гладкой воде быстро, бесшумно и оставляя за собою чешуйчатый след.

Николай видел, что ему не миновать встречи с Рогачёвым; это рассердило его, он зло ударил лошадь; подбрасывая его, она поскакала, споткнулась, и он перелетел через голову её в кусты, а когда поднялся на ноги, Степан, разведя руки, стоял на тропе, чмокая и ласково оговаривая испуганную, топтавшуюся на месте лошадь.

– Не ушибся? – участливо спросил он.

– Нет, – сердито ответил Назаров и тотчас прибавил: – Это ты её испугал!

– Ну вот, – усмехнулся Степан, звучно похлопывая лошадь по шее, – я вон откуда услыхал топот и вдруг – что такое? И побежал.

Говорил он ласково и весело, видимо, чем-то довольный.

– За доктором, что ли?.

– Да.

– Хуже отцу-то?

– Хуже.

– Ну, садись, поезжай…

Назаров не торопясь оправлял одежду и молчал, не вылезая из кустов.

– Да ты, может, ушибся? – беспокойно спросил Степан, присматриваясь к нему. – Ты – вот что, иди-ка домой, а я – поеду, слышь?