Три дня

– А лошадь-то нисколько не устала, – тихо звучал слащавый голосок старухи Рогачёвой, – гляди-ко ты, а?

– И впрямь ведь…

– Взад-вперёд двадцать вёрст! Скоро обернул!

Николай, нахмурясь, слушал, думая:

«Надо Дашку послать, сейчас пошлю…»

И вдруг очнулся от дремоты, вздрогнув испуганно:

«Эдак пойдёт про меня слух, что я нарочно – ах, ведьмы!»

Он тотчас вышел на крыльцо, хозяйственно говоря:

– Тётка Татьяна, пускай Дарья запряжёт гнедого, да сейчас же едет по доктора – живее!

Сел на ступени крыльца и схватился руками за голову, крепко сцепив зубы.

– Икать начал – это нехорошо! – шептала старуха Рогачёва, подойдя ко крыльцу. – Это уж всегда перед концом бывает…

– Плохо, значит?

– Бог боле нас знает, а по моему разуму – попа надо бы! Дарья-то пускай бы заехала?

– Скажи ей…

– А ты не убивайся, ведь не маленький остаёшься, а – как надо быть – хозяин…

Николай встал и ушёл в комнату. «Надо мне ласково с ними, а то они меня ославят», – думал он угрюмо и вяло.

– Что вы все – где? – встретил его отец.

– Я – вот, батюшка!

– Погодите, успеете меня бросить, успеете…

Николай прижался спиною к косяку двери, исподлобья глядя на больного: за ночь болезнь так обсосала и обгрызла старое тело, что сын почти не узнавал отца – суровое его лицо, ещё недавно полное, налитое густой кровью, исчерченное красными жилками, стало землисто-дряблым, кожа обвисла, как тряпка, курчавые волосы бороды развились и стали похожи на паутину, красные губы, масленые и жадные, потемнели, пересохли, строгие глаза выкатились, взгляд блуждал по комнате растерянно, с недоумением и тупым страхом. Больной непрерывно икал, вздрагивая, голова его тряслась, переваливаясь с плеча на плечо, то стуча затылком о стену, то падая на грудь, руки ползали по одеялу, щипали его дрожащими пальцами и поочередно, то одна, то другая, хватались за расстёгнутый ворот рубахи, бились о волосатую грудь. Из открытого рта со свистом и хрипом изливался тяжёлый, острый запах, и всё это отравленное болезнью, рыхлое тело, казалось, готово развалиться по постели, как перекисшее тесто.

– Умираю! – хрипел старик, отделяя каждое слово паузой, едва шевеля пересмякшими губами и облизывая их сухим языком. – Умираю, Николай! Вот, живи теперь своим умом, один. Татьяне – сто рублей дай, корову чёрную, материно там осталось – ей же! Для жены твоей не годится это. Меня хорони – скромно, береги деньги-то! Людям – не верь, гляди, обманут, никому не верь, жене – не верь! Кроме бога – никому! Господь-батюшка да ты. Жену держи в руках, гляди, – кто всего ближе, он всех опасней! Хомутову Василью пошли полста рублей. В Сибири он, Василий Петрович, в Бурнаул-городе. Степана Рогачёва – Степку – берегись, гляди! Он тоже – справедливости ищет, а чуть что – за горло тебя! Знаю я это. Вот и Василий тоже – добра хотел людям мужик, травил меня, как пса чужого. Деньги береги! Бог – всё знает. Ему цена копейки известна, он видел, сколько в неё вложено. Жениться будешь – выбирай девку здоровую. Это прежде всего надо – здоровье! Василью деньги пошлёшь, напиши, что помер я; не согласен был я с ним, обижал он меня, а я – его. Три года рычали друг на друга, лаяли, а – вот оно! Не было дружков крепче меня да его! За тёткой гляди – воровка она…

Николай сидел на скамье, держась за неё руками, слова отца толкали и покачивали его, он слушал их и, чувствуя за ними великое смятение души, сжатой предсмертной тоскою, сам ощущал тоску и смятение.

За окном весело разыгралось летнее утро – сквозь окроплённые росою листья бузины живой ртутью блестела река, трава, примятая ночной сыростью, расправляла стебли, потягиваясь к солнцу; щёлкали жёлтые овсянки, торопливо разбираясь в дорожной пыли, обильной просыпанным зерном; самодовольно гоготали гуси, удивлённо мычал телёнок, и вдоль реки гулко плыл от села какой-то странный шлёпающий звук, точно по воде кто-то шутя хлопал огромной ладонью.

Мимо окна, повизгивая и смеясь, прошли девки работать на огороде – Христина, Наталья, Анютка Сорокина и подросток Устинка.

– Тише, дылды! – закричала на них Татьяна.

Николай встряхнулся, подумав:

«Всё – как следует, как всегда было, а отец – помирает…»

– Иди, поспи, ляг, – хрипел отец. – Не спал ты, иди!

Николай покорно встал и пошёл к двери, но вдруг отец странно и страшно завыл, захрипел:

– Су-укин ты сы-ин! Али не успеешь выдрыхнуться, когда помру я? А-а, ах ты, пёс, бесстыжая рожа…

Николай остановился, мотнув головою, и уставился на отца испуганными глазами.

– Ты же сам велел, – пробормотал он.

– Сам, са-ам, э-х ты! Сам я… пёс, у-у…

Парню показалось, что этот хрип и вой ударил его в грудь, встряхнул и опустошил, – он оглянулся, заметил, что фитиль в лампадке выплыл из жестяного крестика-держальца и синий огонёк чуть виден.

«Надо поправить…»

Качаясь, пошёл в передний угол, но остановился – отец, привскакивая на постели, грозил ему дрожащей рукою и всё хрипел:

– И мать твоя тоже – тоже всё ждала, когда сдохну, – дождалась, а? Нет ещё, нет – погодите! Татьяна знает всё…

Какое-то новое, острое и трезвое чувство вливалось в грудь Николая; стоя среди комнаты, он смотрел на отца, а кожа на лице у него дрожала, точно от холода, и сердце билось торопливо.

– Перестань, батюшка! – глухо сказал он.

Разбирая неверными пальцами бороду и усы, мешавшие ему говорить, точно играя пальцами на губах, старик, вздрагивая от икоты, сучил голыми ногами и бормотал, захлебываясь:

– Ведьмин сын, не криви рожу! Она, мать-то твоя, травила меня, оттого вот – ране времени помираю, – а ты рад!

– А я – рад, – неожиданно для себя повторил Николай и сначала испугался, но тут же вдруг весь вскипел злою обидой.

– Рад? – повторил он вполголоса, подвигаясь к отцу. – Чему рад? Что денег много оставишь? А сколько ты мне ненависти оставишь? Ты – считал это? Деньги ты считал, а как много злобы на меня упадёт за твои дела – это сосчитал? Мне – в монастырь идти надо из-за тебя, вот что! Да. Продать всё да бежать надо…

– Не смешь продать! – дико захрипел отец, выкатив красные глаза, бессильно взмахивая руками и хлопая ими по коленям, как недорезанный петух крыльями. Икота, участившись, мешала ему говорить, язык выскальзывал изо рта, лицо перекосилось, а седые пряди волос прыгали по щекам, путаясь с бородою. Николай снова двинулся в передний угол, говоря жёстко и угрюмо:

– Кто мне запретит? Это не шутка – без вины виноватому жить!

– Прокляну-у, – сказал Фаддей Назаров ясно и громко, но тут же вздрогнул и покатился на подушки, дёргая ногами.

Сын остановился, заглядывая через спинку кровати на тело отца, судорожно извивавшееся и хрипевшее.

«Неужто – отходит?» – мельком подумал он, видя, как шевелятся серые волосы вокруг рта и дрожит, всползая вверх, правая бровь. Осторожно, на цыпочках, вышел в сени и крикнул громким шёпотом во двор:

– Тётка Татьяна!

С огорода доносились девичьи голоса и тихий смех, солнце слепило глаза, кружилась голова.