Три дня

– Это – верно, – сказал Назаров, тяжко вздохнув. Подбежала Христина с ведром воды и железным ковшом.

– Наклони голову-то! Господи, спаси!

Она вылила на голову ему три ковша студёной, как лёд, воды, а он, судорожно споласкивая щёки, думал:

«Погожу, не буду звать Христинину матку – так сразу в чужие руки попадёшь! Кто знает, что я решу? Нет, Это нельзя ещё!»

А Христина, наклонясь, шептала в ухо ему:

– Ты бы пошёл в избу-то – сейчас обмывать станут покойника, батюшку твоего, – ключ-то от укладки с деньгами взять бы тебе!

– Это – надо, – пробормотал Николай и, отжав мокрые волосы, пошёл в избу – там, раздевая труп, возились тётка и Рогачиха.

– Да ты согни ему руку-то, экая! – уговаривала старуха Татьяну, а та, покряхтывая, отвечала обиженно:

– Легко сказать – согни, не подниму я его!

Покосившись на большое жёлтое тело, Назаров спросил:

– Где ключ?

– Тут где-нибудь – погляди под подушкой, – ответила Татьяна, поддерживая тяжкое тело в то время, как знахарка стаскивала с него рубаху.

Ему не хотелось совать руку под подушку, она казалась влажной и липкой, и он знал, что под нею не найдёт ключа, – отец носил ключ на поясе. Видя, как опасливо шмыгает тётка носом, стараясь не глядеть в лицо Николая, он понял, что она уже спрятала ключ, и снова спросил:

– Пояс где?

– Да погоди, батюшка, постыдись, чать, видишь – дело делаю, – укоризненно и громко сказала Татьяна.

Николай смутился, а старуха Рогачёва скомандовала:

– Теперь – снизу подними!

Татьяна выпустила тело брата из рук, оно шмякнулось о постель, голова упала на подушку боком, на глаз усопшего наползла со щеки кожа. Николаю показалось, что отец подмигивает ему, словно говоря:

«Вот, брат, как со мною обращаются, а?»

– Господи, спаси, помилуй, – бормотала знахарка, стягивая штаны с толстых ног покойника.

– Давай ключ, – глухо сказал Назаров, подвигаясь к тётке, она окинула его суровым взглядом и, сунув руку за пазуху, швырнула к ногам племянника грязный шнурок.

– На, бери!

«Выгоню её!» – решил Назаров, нагибаясь, чтобы поднять ключ.

На двор он вышел сцепивши зубы, угрюмый и подавленный, сел рядом со Степаном на завалинке и сказал, жалуясь:

– Тётка уж подобрала ключ-то!

– Какой?

– От денег!

– Так, – равнодушно отозвался Рогачёв. Он резал ножом поплавок из куска сосновой коры, а у ног его бесстрашно прыгали воробьи, поклёвывая стружки и разочарованно отскакивая.

Назарову хотелось говорить о похоронах отца – как лучше сделать их, о необходимости прогнать тётку, о Христине и своих планах, но он не находил слов и, отягчённый желаниями, вздыхал, почёсывая мокрую голову. По двору бегали девки, нося воду, точно на пожар, ими хозяйственно командовала Дарья, бесцельно расхаживал скучный, измятый Левон, пиная ногами всё, что попадалось по дороге. Вот Дарья облилась водою и стала встряхивать юбку, высоко обнажая крепкие ноги.

«Здоровая девка! – задумался Николай, глядя на неё. – Смирная. Что хочешь, то и сделает. Сирота, к тому же…»

И, думая это, вслух медленно говорил:

– Просто как всё!

– Что? – осведомился Степан, не взглянув на него.

– Да вот, – был человек, распоряжался, боялись его, и нет человека!

– Другой будет.

– Это ты про меня?

– Хоть про тебя.

– Да-а, я уж другой!

Степан, взвесив на ладони вырезанный поплавок, обдул с него пыль.

– Не веришь?

– Чему?

– Что другой я буду?

– Конечно, другой! – не сразу ответил Степан, глядя в открытые ворота на реку.

– Не веришь! – сказал Николай, вздыхая, и опустил голову.

Рогачёв приподнял своё татарское лицо, поглядел в небо, сощурив глаза, и сказал:

– Полдень.

И обернулся к товарищу боком, глядя на деревню из-под широкой ладони. Назаров почувствовал себя обиженным.

Солнце стояло в зените, посреди села, точно огромный костёр, ярко горела красная церковь; от пяти её глав во все стороны, как иглы ежа, раскинулись, ослепляя, белые лучи, золочёный крест колокольни таял в синем небе, потеряв свои очертания. Над песчаными буграми струился горячий воздух, синеватая пелена покрывала лес, по берегу реки бродили полуголые ребятишки, смешно маленькие издали. Раскрашенные солнцем поля, одетые золотом ржи, казались пустынными, горячая тишина стояла над ними, доносился сытный запах гречихи, и всюду, с нагретой земли, напрягаясь, поднималось к небу живое.

Воробьи, чирикая, купались в пыли, из окна избы вместе с тяжёлым запахом изливались скучные слова тётки:

– Живёшь – живёшь, работаешь – ломишь спину, да и охнешь – господи!