Три дня

– Как же быть?

– Да никак! Что тебе?

– Что? Хочется жить примерно, чтоб дурного не говорили…

– Не делай – не скажут.

– А что я сделал?

Степан подумал и ответил просто, без упрёка:

– Надо было всё-таки позвать доктора тотчас, как он лёг.

– Да ведь никогда не хворал!

– И умирает – впервой.

Николай замолчал, оглянулся и сконфуженно сказал:

– А тут – есть хочется до смерти!

– Так что ж? Вон еды сколько!

«Да – стыдно!» – хотел сказать Назаров, а сказал: – Отрезать нечем.

– Чудишь ты что-то! – медленно выговорил Рогачёв, сунув руку в карман вытертых и заплатанных шаровар. – Будто ножа в дому нет! На вот!

Он протянул складной нож, присматриваясь к Николаю и говоря:

– Осунулся за ночь-то…

Назарову было приятно услышать это. Кромсая хлеб, он переспросил:

– Осунулся? Тяжело мне!

Потом, сидя на мешках, они смачно жевали хлеб с ветчиной, а через минуту дверь открылась, Дарья сунула к ним своё румяное лицо и, поражённо открыв рот, с ужасом прошептала:

– Глядите-тко – ест!

– Чего тебе? – спросил Николай, но она уже исчезла, а Рогачёв тихо засмеялся, говоря:

– Побежит теперь и всем скажет о жестоком твоём сердце – отец у тебя помирает, а ты – ешь!

Назаров отложил в сторону кусок хлеба, встал, угрюмо оглянулся и вздохнул.

– Надо было дверь запереть!

– Вот! – кивнул головою Степан. – А то не есть вплоть до поминок – ещё лучше!

Снова отворилась дверь – тётка Татьяна пропела голосом нищей:

– Пошёл бы ты, Николаюшко, к родителю-то, в остатний раз, поглядел бы, как расстаётся душенька его добрая с телом-плотью-то!

– Иду, – сказал Николай, отирая рот рукавом рубахи, и, прежде чем тётка скрылась, проворчал:

– Слышишь – добрая душенька! Я те скажу – терпеть она его не может, отца-то, да и он ею помыкал хуже, чем Дашкой, воровкой звал и всё…

– Уж так, брат, повелось, – усмехнулся Рогачёв.

Около постели, вздыхая, перешёптываясь, отирая дешёвые слезы, стояли девки, уже много набилось людей из села, в углу торчал, потирая лысину, Левон, пьяный и скучный с похмелья, а на скамье сидел древний старик Лукачёв, тряс жёлтой бородою и шепеляво бормотал, точно молясь:

– С малых лет знал его, господи Исусе, махоньким знал…

Крепкий запах пота девок, смешанный с тяжёлым запахом больного, наполнял горницу, в окна вместе с солнцем смотрели чумазые рожи детей, к спинке кровати были прикреплены две восковые свечи, тихо колебались бледные огоньки с тёмными зрачками внутри, похожие на чьи-то робкие, полуслепые глаза. Отец лежал спокойно, сложив руки на груди, коротко и отрывисто вздыхая, в чёрные пальцы ему тоже сунули зажжённую свечу, она торчала криво, поднималась, опускалась, точно вырываясь из рук, воск с неё капал на открытую грудь, трепет огня отражался в блестящем конце носа старика и в широко открытых, уснувших глазах.

Глаза смотрели сосредоточенно и важно, отражение огня свечи оживляло их, казалось, что свет истекает из их глубины, что он и есть – жизнь, через некоторое время он выльется до конца – тогда старик перестанет дышать и прекратится это опасное качание свечи, готовой упасть и поджечь серые волосы на груди умирающего.

– Царица небесная, матушка, – всхлипывая, шептала Татьяна, девки сморкались, шелестел голос Лукачёва, а Христина, стоя в стороне ото всех, наклонив голову и глядя на руки свои, беззвучно шевелила губами и пальцами.

«Словно деньги считает», – мельком подумал Николай и спросил тётку: – Где же поп?

– Чай пить пошёл с доктором, послали за ним!

– Христе милостивый, – бормотал Лукачёв, – со святыми упокой иде же нет печали и вздыхания…

Здесь печали было так много, что Назаров чувствовал, как она, точно осенний туман, обнимает всё его тело, всасывается в грудь, теснит сердце, холодно сжимая его, тает в груди, поднимается к горлу потоком слёз и душит.

– Ко-ончился, – неестественно взвизгнула тётка Татьяна.

Николай ткнулся головой в стену и завыл угрюмым, волчьим воем, топая ногами, вскрикивая:

– Батюшка, – как же я теперь? Батюшка, – родной!

И все завыли, точно устав покорно наблюдать тихую работу смерти, хотели как можно скорее оповестить друг другу, что все они остались живы.

Испуганного почти до обморока Николая Степан и Христина вывели на двор, на солнце, и посадили его под окном на завалинке – Рогачёв молчал, ковыряя землю пальцами ноги, а Христина, наклонясь к Назарову, плачущим голосом говорила:

– Николай Фаддеич, миленький – как же быть-то? Все помрём! Не убивайся, не надрывай сердечко!

День был жаркий, сухой, солнце смотрело прямо в мокрое лицо Назарова, щекотало веки, заставляя щуриться, и сушило слёзы, покрывая кожу точно коростой. Он двигал мускулами, чувствуя всё лицо склеенным, плакать было неудобно, а перестать – неловко. Да уже и не хотелось плакать.

– Дайте умыться! – попросил он расслабленно. Христина убежала, а Степан сел рядом и негромко посоветовал:

– Теперь – гляди в оба! Начнут воровать – растащат всё!

– Кто? Тётка? – спросил Николай, настораживаясь.

– Кому удобно, всякий! Ты вот что – позови Христинину мать, она баба честная, да и тёщей тебе будет, ей есть интерес добро твоё беречь!