Мужик

– Интеллигенция-с! А если бы вооружиться нам деньгами…

– Аким Андреевич! – сказал Малинин, встав со стула и строго глядя на Шебуева. – Вы слышите? Это ваша мысль!

– Почти, – сказал Шебуев спокойно, выдерживая возмущенный взгляд Малинина.

Он ел свой бифштекс, а лицо у него было равнодушно, и, казалось, он не слушал разговора. Но в глазах его то и дело вспыхивали какие-то искорки, и во внимании, с которым он разрезал мясо, было слишком много озабоченности.

– Почти? – переспросил Малинин, и уже строгое выражение его лица изменилось в умоляющее. – Но вы видите, какая это опасная мысль?

– Вижу…

– Это не опасная, это ценная, здоровая мысль! – с жаром заговорил Нагрешин. – Подумайте, кто мы? У крестьян есть мир, у мещан – управа, у купцов, у дворян – у всех классов есть нечто… а у нас намерения, идеалы и прочее и прочее… невесомое и нереальное… И все мы – какие-то выдуманные люди. А вооружись мы тем же оружием, что и враг наш…

– Котлета-то у вас простыла, Павел Иванович! – вдруг сказал Шебуев, не поднимая глаз от тарелки. Голос у него звучал удивительно равнодушно, даже обидно равнодушно.

Малинин удивленно взглянул на него и взялся за нож и вилку. А Нагрешина эти простые слова точно сшибли с какой-то высоты. Он схватился за бородку и, крутя ее, начал бормотать:

– Да-с… Вот как… Так вы, господа, приглашены…

Через несколько минут он простился и ушел, так же шаркая ногами по полу, но уже не такой оживленный и сияющий.

– Боже мой! Что ом говорил! – с отвращением воскликнул Малинин.

– Говорил не красно…

– Только?

– Мм… Видите ли что, непорочный Павел Иванович! – не переставая есть, спокойно заговорил Шебуев. – У него имеется крупное смягчающее вину обстоятельство… впрочем, общее всем разночинцам. Парнишка – слабый, худого питания, в организме недостаток всяких здоровых соков. Поступает в гимназию… Курточка прорвана, постоянно голоден, товарищи смеются и поколачивают его… Дома – теснота и грязища… Восемь лет сидит под прессом классицизма. Кончил гимназию. Университет… Голод, холод, урочишки, униженьишки… Парнишка, повторяю, слабый. Люди ходят по улицам в крепких калошах, в теплых пальто, бывают в театрах, валандаются с девицами, даже влюбляются… а у него – всё удовольствие в том, чтобы поесть досыта… Эх, Павел Иванович, какое иногда большое… даже сладострастное удовольствие может испытать человек, поглощая вареную колбасу с черным хлебом!.. Такие наголодавшиеся люди, вступая в жизнь, вносят с собой неутолимую алчность к ее благам… но некоторые из них остаются аскетами до конца дней. Аскетизм – тоже уродство и болезнь, а потому я не знаю, кто лучше – аскет или Нагрешин… Заметьте вот еще что: иные жаждут миллиона не ради того чтобы свинничать, а лишь желают им, как фиговым листом, прикрыть наготу своей души. Душа у них – голая, ограбленная жизнью, нет в ней ни надежд, ни мечтаний – ничего нет! А желание чем-то быть, что-то представлять собою – осталось… И вот человек пытается прикрыть наготу души своей обаянием денег… Этот Нагрешин… слов нет – довольно противная фигура… Но – вы слышали? – он надеется, что миллион очеловечит его…

– Не знаю – так ли это? – сказал Малинин, недоверчиво поглядывая на архитектора. – А Нагрешин… всем известно, что он жил и, кажется, еще живет на содержании у старухи Дятловой…

– Такие, как он, и на это способны… – заметил Шебуев, прихлебывая вино.

– Аким Андреевич! Вы не возмущаетесь? – нервно отталкивая от себя тарелку с недоеденной котлетой, подавленным голосом спросил Малинин.

Архитектор прищурил один глаз и, подняв стакан с вином на свет, внимательно посмотрел на него открытым глазом.

– Пожалуй… нет, не возмущаюсь… Я, надо вам сказать, полагаю так, что если мы станем уделять хорошим людям побольше внимания, а дурным поменьше, то от этого и те и другие сильно выиграют. Хорошим людям будет легче жить, а дурным тяжелее. Мне всё думается, что дурные люди еще хуже становятся, когда на них обращают внимание. «А! ты меня видишь – значит, я величина!» – думает мерзавец и надувается, рисуется, капризничает. Надо бы помнить, что все дурные люди ужасно самолюбивы. Не троньте, не замечайте его, и он лопнет, исчезнет, ибо без внимания жить не может. Вот вы дотронулись до Нагрешина, а он вздулся свыше меры… и уж, верно, наврал на себя, зарвался…

– Это называется «индифферентизм», – уныло сказал Малинин. Его, видимо, угнетало спокойствие собеседника.

– Ага! Вот как это называется. А я по части номенклатуры слаб… и до сей поры не знал имени моего порока…

– Вы относитесь ко мне… без достаточного уважения, Аким Андреевич! – опустив голову, тихо сказал Малинин. – За что? Ведь я только понять хочу вас… я воздерживаюсь судить. Мне многое не нравится, многое пугает меня… вы такой… духовно пестрый человек. Слишком резко переплелось в душе вашей черное и белое… слишком запутано всё! Но и то и другое… привлекает меня к вам… Я хочу разобраться… хочу понять. А вы – отталкиваете… Разве я так груб?

Шебуев быстро схватил его руку и крепко сжал ее. Глаза у него вспыхнули, и лицо так странно изменилось, точно с него маска упала. Это было лицо человека бесстрашно искреннего.

– Отталкивать вас я не хочу, – вы ошибаетесь! – негромко заговорил он, и на скулах у него вспыхнули красные пятна. – Я желаю близости с вами… она мне приятна и нужна. Вас многое пугает во мне? Я понимаю это… я сам порой чего-то боюсь в себе… Вы парень честный… как хорошее зеркало… ваше отношение ко мне я оценил, поверьте!

– Пустите руку! – тихо и болезненно крикнул Малинин.

Он был бледен, губы у него вздрагивали, а когда Шебуев выпустил его руку из своей, он поднял ее и, помахивая ею в воздухе, сказал:

– Ка-ак вы стиснули…

– Простите! – глухо молвил Шебуев, не глядя на него.

– Это вы должны извинить мне… – смущенно улыбаясь, говорил Малинин, разглядывая покрасневшую руку. – Я вам испортил хорошую минуту… да?

– Ничего!.. Она воротится… Однако уже два часа… Мне надо сходить на стройку и к Суркову… Вы вечером у Варвары Васильевны?

– Да, непременно…

– Значит – увидимся… Давайте, я пожму вам левую руку. До свиданья!

– Вы извините меня? – беспокойно спросил Малинин.

– Э, боже мой! Ну конечно! И что случилось? Экий вы мнительный…

На улице Шебуев почувствовал, что этот тихий крик «Пустите руку!» звучит в его памяти, звучит и, проникая всё глубже в душу, будит в ней уже знакомое ему ощущение одиночества. Раньше ощущение это не тяготило его, а, напротив, только увеличивало его бодрость и уверенность в себе: он даже гордился перед собой тем, что одинок. Но теперь каждый раз, когда это чувство являлось, вместе с ним в душе Шебуева возникало злое пренебрежение к людям. Раньше он раздражал людей, не желая этого, теперь он к этому стремился, хотя и сдерживал себя. Он знал, что в городе на него смотрят как на человека с гибкой моралью, как на узкого практика, склонного к наживе.

Это его обижало, и бывали минуты, когда ему трудно было скрывать в себе обиду. Он уже замечал за собою, что иногда, в спорах, он доводил свои взгляды до крайностей, не свойственных им и противных его чувству порядочности; он видел, что делает это намеренно, для того, чтоб раздражать людей, обидеть их. Он понимал, что усиливает подозрения против себя, укрепляет в интеллигентных людях отношение к нему как к человеку карьеры.

И он видел, как к тому, что он считал своей правдой, что вынес из непосредственного знакомства с жизнью и чем свято дорожил, уже примешивается нечто постороннее, чуждое ему, коверкающее его душевный строй. В этом он считал виновными людей, – это они своим недоверием к его искренности, своей сухостью в обращении с ним сеют в душе его темные зерна.

В кружке Варвары Васильевны только она и Малинин относились внимательно и с искренним интересом к нему и его деятельности, хотя в этом внимании и чувствовалось что-то близкое к опеке. Хребтов, видимо, сторонился от него, Кирмалов рычал и тоже смотрел с угрюмым недоверием, а доктор уже не мог скрыть явно враждебного чувства.

С некоторого времени он заметил за собой, что ему хочется видеть в спокойных глазах Варвары Васильевны еще больше ласкового внимания к нему.

Но, заметив это, он тут же сказал себе: «Рано…», хотя с этой поры стал чаще бывать у Любимовой.

Теперь, шагая по улице, он взвешивал в уме отношение публики к нему и свое к ней, пытаясь определить – кто кому больше портит крови? Он чувствовал желание сказать: «Я больше!..»

Шел он к Суркову, и его мысль всё чаще останавливалась на этом человеке. Неугомонная живость, смелость и горячий задор юноши – всё это нравилось Шебуеву, и в то же время он замечал, что с некоторого времени Сурков придирается к нему меньше, чем к другим, и не говорит таких резких дерзостей, как раньше. Это очень усиливало интерес Шебуева к «сущему декаденту», как звала юношу Татьяна Николаевна.

Остановясь пред крыльцом маленького домика в три окна с зелеными ставнями, Шебуев дернул ручку звонка и посмотрел на дом. В маленьком палисаднике перед его окнами густо разрослись сирень и акация; на крыше торчали три шеста со скворешницами. В фасаде, дома, окрашенном в коричневую краску, было что-то старчески приветливое и ласковое. Крыльцо, под деревянным навесом, гостеприимно подвинулось к самому тротуару тихой улицы, со множеством садов, а сзади домика росли огромные, старые липы, и ветви их осеняли крышу.

«Гнездо не по птице», – подумал Шебуев, За дверью раздались неторопливые и твердые шаги. Щелкнул замок, и пред Шебуевым встал высокий старик с длинной белой бородой и большими неподвижными глазами.

– Вам кого? – глухо спросил он, глядя через плечо Шебуева на улицу. А выслушав ответ гостя, он прежде отхаркнулся и высунул голову на улицу и, плюнув, сказал: – Идите!

– Гурий Николаевич! Кто это? – раздался откуда-то сверху голос Суркова.

– Мужчина… – ответил старик.

Шебуев поднял глаза кверху и увидал в квадратном отверстии на потолке крыльца щетинистую голову хозяина дома.

– Здравствуйте, Владимир Ильич!