По Руси

– Ну, начнем… чего там!

– Яков! – густо позвали из дома.

Он вытянулся, как солдат.

– Поди-ко сюда…

Губин пошел ко крыльцу, четко топая ногами. Надежда, стоявшая на верхней ступени, повернулась боком к нему, неприятно сморщив лицо, а потом поманила меня к себе, тихонько кивая головою:

– Что он говорит, Яков-то?

– Ругает меня.

– За что?

– За то, что я сказал тебе…

Она тяжко вздохнула.

– Ах – смутьян! И чего ему надо?

Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.

– О господи… чего людям надо?

По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.

– Это – маменька, – тихонько молвила Надежда. – Она ему задаст! Она меня бережет…

Но я не слушал ее – меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.

– А ты полно-ка, полно… Ведь это ты от безделья в праведники лезешь…

Я подвинулся ближе к окну – Надежда беспокойно сказала:

– Ты – куда? Тебе слушать не надобно…

А из окна доносилось:

– И бунтовство твое противу людей – у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты – бесу работник…

Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна, – я сказал ей:

– Мне надо знать, что он говорит…

Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:

– Я ей покаялась: «Маменька, говорю, дошла до меня беда!» – «У, ты, дура», – говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего – она меня жалеет!.. Ей – ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества… наследника…

В комнате Губин крикнул:

– Если грех против закона, так…

Заглушая его, мерно потекли веские слова:

– Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом…

Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно – Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.

– Осудить человека – не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется – осудить! А ты – дай человеку развернуться до конца – ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а – дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф – он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы – все – евреи, так-то! А мы – торопимся осудить да наказать…

– Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна, – сказал Губин. – Как столкнусь я с тобой да вспомню…

– Не надо вспоминать…

– Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую…

– Что было – прошло, а чему надо было быть – того не убежишь…

– И внутреннего состояния лишился я через тебя…

Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:

– Верно, значит, говорили – видно, был он в любовниках у нее!

Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.

– Ой, господи… что я? Ты – не верь… Злобятся на нее все, очень умная она…

– Коли было злое – жалобой его не поправишь, – спокойно падают из окна слова женщины. – Кому что дадено, тот того и держись, а не удержал, значит – не по силам ноша.

– Всё я на тебе потерял, оголила ты меня…

– Тобою – потеряно, а мной приумножено. Никогда ничего, Яков Петрович, в жизни не теряется, а просто переходит из рук в руки, от неумелого к умелому. Кость, собакой оглоданная, и та в дело идет.

– Вот я – кость!..

– Зачем? Ты – человек еще…

– А что толку?

– Толк-от есть, да не втолкан весь, Яков Петрович, сударь мой! На-ко вот, возьми на гулянку себе да иди с богом… А женщину – не тронь, зря про нее не говори чего не следует… это тебе во сне приснилось.

– Эх, – подавленно вскричал Губин. – Ну – ладно! Твой верх… не желаю я, не хочу огорчать тебя… а – все-таки…

– Что – все-таки?

– А то, что умнейшей твоей душе на том свете…