По Руси

Резким движением он, нахлобучив шляпу на ухо, стал еще более задорным, а затем развел руки и прогудел гибким баском:

– Какое же это кладбище? Это – позорище!

– Не понимаю, чего вы хотите, – осторожно сказал я.

Он живо ответил:

– Я хочу, молодой человек, чтоб ничто, достойное внимания, не исчезало из памяти людей. А в жизни – всё достойно вашего внимания, И – моего! Жизнь недостаточно уплотнена, и каждый из пас чувствует себя без опоры в ней именно потому, сударь мой, что мы невнимательны к людям…

Нервно выхватив из кармана брюк тяжелый, серебряный портсигар с желтым шнуром и обильными монограммами, он сунул его мне, приказав:

– Курите!

Я взял толстую папиросу, думая о поручике:

«А беспокойно, должно быть, людям с тобою…»

Закурили. Табак был страшно крепок, но старик затягивался глубоко и жадно, с шумом выгонял изо рта и ноздрей длинные струи дыма и пристально следил, как тихий ветер относит на могилы синеватые облака. Его глаза потускнели, углубились, красные жилки исчезли со щек, и лицо стало серым.

– Каков табак? – спросил он тихо и полусонно.

– Очень крепок!

– Да. Это меня спасает. Я человек… возбужденный и нуждаюсь…

Не кончив – он замолчал, со вкусом глотая дым и рассматривая большой янтарный мундштук. На монастырской колокольне неохотно ударила к вечерней – ноющий звук поплыл в воздухе лениво, устало, и все вокруг сделалось серьезнее, грустней.

…Почему-то мне неотвязно вспоминался Ираклий Вырубов, в валяных туфлях на тяжелых лапах, толстогубый, с жадным ртом и лживыми глазами, – аккуратный поручик мог бы целиком войти, как в футляр, в это огромное, пустое тело.

…Воскресенье, вечер. На пожарище красно сверкает битое стекло, лоснятся головни, шумно играют дети, бегают собаки, и ничто ничему не мешает, связанное всё поглощающей тишиною окраины города, пустотой широко развернувшейся степи, прикрытое душным, мутно-синим пологом неба. Кладбище среди этой пустыни – точно остров среди моря.

Вырубов сидит у ворот на лавочке рядом со мною, скосив похотливые глаза влево, где, под окном своего дома, на завалине, расположилась пышная, волоокая кружевница Ежова, истребляя паразитов в темных кудрях восьмилетнего сына своего Петьки Кошкодава. Бойко перебирая привычными к быстрым движениям пальцами, она сочным голосом насмешливо говорит в окно невидимому мужу, торговцу старыми вещами на балчуге:

– Да-а, плешивый чёрт, как же… Взял свою цену, да-а… Тебя бы шандалом этим по калмыцкому носу твоему, – дурак! Свою цену…

Вырубов, вздыхая, лениво поучает меня:

– Воля была дана в ошибку, хотя я отечеству моему – ничтожный слуга, а это мне ясно-понятно! Надобно было бы обратить все помещичьи земли в собственность государеву, – во-от как надобно было сделать! И тогда все бы мужики, мещане – словом говоря – весь народ имел бы единохозяина. Народ не может жить добропорядочно, не зная – чей он? Народ – любовластник, он желает всегда иметь над собой единоруководящую власть. Всякий человек ищет над собою власти…

И, повысив голос, насыщая каждое слово приторной ложью, говорит в сторону соседки:

– Вот, возьмите в пример, – работящая, свободная ото всего женщина…

– Это от чего же я свободна? – отзывается Ежова, с полной готовностью на ссору.

– Я ведь говорю не в осуждение, а в почет тебе, Павушка…

– К телке своей ласкайся!

Откуда-то из-за забора звонко вылетает ядовитый вопрос Диканьки:

– Это кто же – корова?

Вырубов тяжело встает и идет на двор, договаривая:

– Все люди нуждаются в присмотре единовластного ока…

Его племянница и соседка поливают друг друга отборной, звонкой руганью. Вырубов встал в калитку, как в раму, и внимательно слушает, причмокивая, приклонив ухо в сторону Ежовой. Диканька кричит:

– А по-моему, а по-моему…

– Ты меня помоями твоими Не угощай, – на всю улицу откликается зубастая Павла.

…Поручик Хорват выдул из мундштука окурок, искоса взглянул на меня и неприязненно, показалось мне, шевельнул толстыми усами:

– О чем, смею спросить, мечтаете?

– Хотелось понять вас…

– Это – нетрудно, – сказал он, сняв шляпу и помахивая ею в лицо свое. – Это – в двух словах. Все дело в том, что у нас нет уважения ни к себе, ни к людям, – вы замечаете? Ага? То-то-с!..

Его глаза снова помолодели, прояснились, он схватил меня за руку крепкими, приятно горячими пальцами.

– А – отчего? Очень проста; как я буду уважать себя, где я научусь тому, чего нет, понимаете – нет!

Он придвинулся еще ближе ко мне и вполголоса сообщил секретно:

– У нас, на Руси, никто не знает, зачем он. Родился, жил, помер – как все! Но – зачем?

Поручик снова возбуждался: краснело лицо, и нервные движения рук стали ненужно быстры.

– Всё это потому, государь мой, что нами – частью забыта, частью не понята, в главном же – скрывается от нас работа человека, так-то-с! И у меня есть идея… то есть – проект, да – проект… это в двух словах!

– Нн-о-у… нн-о-у, – докучно растекалось над могилами холодное пение маленького колокола.

– Представьте, что каждый город, село, каждое скопление людей ведет запись делам своим, так сказать – «Книгу живота», – не сухой перечень результатов работы, а живой рассказ о прижизненных деяниях каждого человека, а? Но – без чиновников! Пишет городская дума, волостное правление, специальная «Управа жизни», – я не знаю кто. Только – без чиновников! И – пишется вес! Все, что необходимо знать о человеке, который жил с нами и отошел от нас!

Он протянул руки к могилам;

– Я должен знать, за что положили свою жизнь все эти люди. Я живу их трудом и умом, на их костях, – вы согласны?

Я молча кивнул головою, а он торжествующе воскликнул:

– Ага, – видите? Обязательно – записывать всё, что человек сделал хорошо или поучительно плохо! Например: некто сложил печь, особенно спорую на тепло, – эапишите-с! Некто убил бешеную собаку – записать! Выстроил школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать: лошадей, всю жизнь боролся словом и делом с неправдой – за-пи-ши-те! Женщина родила пятнадцать человек здоровых детей, – а! – это очень нужно записать: это великое дело – дать земле здоровых детей!

И, тыкая пальцем в серый намогильный камень со стертой надписью, он почти закричал:

– Под сим камнем погребено тело человека, всю жизнь свою любившего одну женщину – одну! – это нужно записать! Мне не нужно имен, – мне нужны дела! Я хочу, должен знать жизнь и работу людей. Когда отошел человек – напишите на кресте его могилы – «крест яко ярем», это надо помнить! – напишите для меня, для жизни подробно и ясно все его дела! Зачем он жил? Крупно напишите, понятно, – так?