Варвары

Надежда. Маврикий! Что ты там нашел?

Монахов. Паука…

Надежда. Какие гадости!

Монахов. Я люблю наблюдать… занятие поучительное…

Цыганов. Чему же учит вас паук, а?

Монахов. А вот он поймал букашку и – сам-то маленький – не может сладить с ней… Посуетился около нее, к соседу побежал – помоги, дескать, съесть…

Доктор(издали, грубо и глухо). Он действует, как вы, Монахов… совсем как вы… (Идет прочь.)

Цыганов. Что такое?

Надежда. О господи… вот испугал.

Монахов. Выпил! В пьяном виде многие философствуют. (Идет туда, где скрылся доктор.)

Черкун. Удивительно грубое животное этот доктор!

Цыганов. Вы слышите, как говорит этот рыжий господин, а?

Надежда. Правду говорит… и это очень хорошо… И всегда Егор Петрович говорит прекрасно…

Цыганов. Нам придется стрелять друг в друга, Жорж, я это чувствую!.. Богиня моя, уйдемте прочь от него… он скверно действует мне на нервы… Давайте гулять по саду и говорить о любви…

Надежда(идет). А вот Егор Петрович никогда не говорит о ней…

Цыганов. Он – личность бесстрастная…

Надежда. Уж это извините… Как вы хорошо зовете его – Жорж.

(Уходят. Черкун озабоченно колотит пальцами по столу и резко насвистывает что-то. Идут.) Анна, Катя, Степан. Со стороны дома слышен торжествующий голос Притыкина. Ко времени, когда Анна начинает говорить о детях, у стола являются.) исправник, Притыкин. Гриша, шевеля губами, внимательно читает этикетки на бутылках.)

Притыкин. А я-таки наговорил словечек старому черту Редозубову, будет он меня помнить. Он боится задеть меня здесь, а я тут – свой человек! (Хохочет.)

Анна. Прошло два месяца, но, право, точно годы я прожила! Так все это страшно…

Степан. Да-с… жизнь серьезная…

Анна. Ты знаешь, Катя, – есть люди, которые с наслаждением бьют женщин… кулаками по глазам… по лицу, до крови… ногами бьют… ты понимаешь?

Катя(негромко, не сразу). Я знаю. Отец бил маму… Гришу бьет…

Анна(тоскливо). О боже… милая моя, дитя мое!

Черкун. Ты сядь… не волнуйся…

Степан. Забавно мне смотреть на вас… вы точно вчера прозрели…

Анна. Какие страшные дети есть там! Они заражены… болезнью… глаза у них тревожные, унылые, точно погребальные свечи… И матери бьют и проклинают своих детей за то, что дети родились больными… Ах, если б все люди знали, на чем построена их жизнь!

Притыкин. Мы знаем! Это вам в диковинку, а мы очень даже хорошо знаем! Народ – зверье… и становится все хуже… Еще бабы – смирнее, а мужики – сплошь арестанты!

Монахов. Ну и бабы тоже. Кто тайно водкой торгует?

Исправник. О да! А вам известно, как они мужей травят? Испечет, знаете, пирожок с капустой и мышьяком и – угостит, да-с.

Катя(горячо). А как же иначе, если они дерутся? Так и нужно.

ПРИТЫКИНа (пугливо). Ах, милая! Ведь что говорит!

Исправник(шутя). А вот за такие речи я вас, сударыня…

Катя. Не дышите на меня… ф-фу!

Анна(растерянно). Но, господа, если вы знаете все это…

Черкун. Не будь наивной, Анна…

Степан(усмехаясь). Кого вы здесь думаете удивить?

Катя. Как не люблю я вашу улыбку… Чему вы смеетесь всегда?

Степан. Жизнь полна преступлений, которым имени нет… и преступники не наказаны, они все командуют жизнью… а вы – все только ахаете…

(Исправник берет под руку Притыкина и уходит с ним.)

Катя. Ну, что же делать?

Анна. Что нужно делать?

(Гриша оглянулся, взял со стола бутылку и уходит с ней.)

Степан. Открывайте глаза слепорожденным – больше вы ничего не можете сделать… ничего!

Черкун. Надо строить новые дороги… железные дороги… Железо – сила, которая разрушит эту глупую, деревянную жизнь…

Степан. И сами люди должны быть как железные, если они хотят перестроить жизнь… Мы не сделаем этого, мы не можем даже разрушить отжившее, помочь разложиться мертвому – оно нам близко и дорого… Не мы, как видно, создадим новое, – нет, не мы! Это надо понять… это сразу поставит каждого из нас на свое место…

Монахов(Кате). А ваш братец бутылку шартрезу взял и – видите? – пьет!

Катя(убегая). Ах… негодяй!..

Монахов. Зелье крепкое…

Гриша(его не видно). А тебе что? Не твое… Пошла, ну… не дам!