Анекдот

– Плохой анекдот, – уверенно сказал робкий горбун, мигая круглыми глазами.

Болезнь как будто ожидала разрешающего слова доктора, после визита его она заторопилась, рвущая боль в боку стала сильнее, мутила разум, и Быкову казалось, что в каждой точке тела его неустанно работают, шевелятся червячки тоски и обиды.

– Как дела? – осведомлялся Кикин.

Быков сердито хрипел:

– Трудно, первый раз умиряю, навыка нет.

Он любил шутки и умел шутить; это умение очень помогало ему в те минуты, когда люди, обиженные им, упрекали и ругали его.

– Так бог велел, чтоб я тебя одолел, – говорил он тому или иному человеку.

Но теперь шутки не удавались, и лишь по привычке он, как всегда, высмеивал Кикина, уже недоступного насмешкам. Целые дни Быков лежал на диване, головою в угол, под образа, чувствуя, как голова его беднеет мыслями, пуста, как бубенчик, и бьётся, звенит в ней только одна дума:

«Умираю. За что?»

Иногда, чтоб заглушить вопрос этот, он вспоминал полузабытые слова молитв.

«Владыко господи, вседержителю… соблюди от всякого ада, от всякой лютости… от духов лукавых, дневных же и ночных…»

И чувствовал, что слова эти, не примиряя его с волею бога, – неизбежностью преждевременной смерти, – ещё более усиливают лютость обиды и тоски.

Вставал и, накинув на плечи серый, суконный халат, шёл мимо зеркала к синей, бездонной дыре окна, – зеркало отражало длинную фигуру арестанта, тёмное лицо с мутными глазами, всклоченную бороду. Взяв гребёнку с подзеркальника, он садился в кресло, расчёсывал волосы на голове, бороду и смотрел на улицу, на дома, разделённые густыми садами, построенные солидно, крепко, в расчёте на века.

На улице тихо, безлюдно, жарко. Хозяева разъехались по дачам, у ворот лентяйничают дворники. Очень тихо, только в садах хлопотливо щебечут птицы, не мешая думать о несправедливости бога. Ведь вот – дома эти, глубоко врытые фундаментами в землю, кирпичные человечьи гнёзда, будут стоять неисчислимое время, а человек, строитель домов, украшающий землю трудами рук своих, осуждён на смерть через краткий срок – за что? За что наказывается преждевременной смертью георгиевский кавалер и купец второй гильдии Егор Иванов Быков, человек, не доживший и до полусотни лет? Разве он грешнее других, и разве за грехи смерть человеку?

Вечерами, когда приходил Яков Сомов, больной чувствовал себя легче, речи племянника отвлекали от угрюмых мыслей, вызывая острое любопытство к этому парню, желание понять его и едкую зависть к нему – он будет жить долго, спокойно, богато и всё это за счёт чужой силы; безгрешно может жить. Вот уж несправедливая и даже насмешливая глупость!

Речи Якова были очень интересны; Быков часто и приятно удивлялся их новизне, но замечал в словах племянника необыкновенное сочетание глупости и ума; это мешало ему остановиться на определённом отношении к Сомову, а он очень торопился найти такое отношение.

«По природе он глуп или по молодости?» – спрашивал себя Быков, слушая Якова, а тот, задумчиво улыбаясь, говорил:

– Похоже на людей жить – скучно, а непохоже – трудно.

– Это – так, – соглашался Быков. – Однако – люди разны!

И было очень досадно, когда этот красивенький парень, не возражая, а всё же с упрямством, говорил:

– В главном – все одинаковы, если присмотреться.

– А что – главное?

– Расчёт на чужую силу.

Поглаживая бороду, Быков молчал, внимательно присматривался. Верно говорит племяш. Но – ведь он сам будет жить чужой, его, Быкова, силой, – понимает он это или нет? Если понимает, значит говорит против своего интереса и – глуп, а не понимает – тоже глуп.

И, стараясь найти самое существенное в характере Якова, Быков говорил:

– Жизнь, братец мой, война, закон её простой: не зевай!

– Совершенно верно. Оттого и все неприятности.

– Без этого – нельзя, без неприятностей-то!

Яков, улыбаясь, молчал.

Быкову казалось, что улыбки являются на девичьем лице племянника не вовремя, неоправданно, ненужно и есть в них что-то обидно снисходительное.

«Видать – умником считает себя», – соображал он, разглядывая Якова прищуренными глазами.

И ещё более неприятно было видеть, как Сомов в середине беседы молчал, опустив глаза, – молчал, как будто он – человек, который знает что-то важное, а сказать не хочет, играя чайной ложкой или костяной пуговицей пиджака.

Это молчание однажды так рассердило Быкова, что он закричал, захрапел:

– Ты – что, не понимаешь, чего тебе говорят, или – как?

Вежливо и даже как бы виновато Яков ответил:

– Понимаю, только – не согласен!

– Это почему же?

– Я – в других мыслях.

– Каких? Скажи! Ты – говори, оспаривай! Какая у тебя причина молчать?

Всё так же вежливо Яков сказал:

– Спорить я не люблю да и не умею. По-моему, споры только утверждают разногласие людей.

– Значит – молчать надо людям, – так, что ли?

Но племянник не ответил, продолжая свою мысль:

– Ведь спорят не для того, чтоб найти правду, а больше для того, чтоб скрыть её. Правда очень простая дана людям: будьте, как дети, любите ближнего, как самого себя. Против этого спорить бесстыдно.

«Блаженный», – с досадой подумал Быков и сердито засмеялся, хотя смех усиливал боль.

– Ты – что же – умеешь жить, как дитё, можешь? И ближнего умеешь любить, ну? Эх ты! Сам же согласился, что жизнь – война, а теперь говоришь… э, брат, это слабо!

Но, не смущаясь его насмешками, Яков сказал с тихим упрямством:

– Всё-таки кроме этого – нет иного разрешения жизни от несчастий и надобно двигать мысли в эту сторону.

– Куда-а? В какую?

– А чтобы жить просто, как дети.