Анекдот

– Да – глупый ты человек! Дети-то первые озорники на земле, али ты не знаешь? Ты гляди, как они, зверята, колошматят друг друга.

Племянник замолчал, улыбаясь.

Быкову хотелось обругать его, но он сдержался и, всхрапнув от боли, сказал угрюмо:

– Ну, ладно, ты – иди! Устал я.

Сел у окна и, глядя, как над садами рдеют красноватые облака, крепко задумался: тёмный парень! В мозгах у него – кисель. Туманный парнишка, не нащупаешь его, не даётся.

«О, господи! Везде – задачи, загадки…»

Ест Яков медленно, это признак плохой: тихо едят лентяи. И мало ест, по-барски откусывая кусочки, жуёт долго, как старик, хотя зубы у него крепкие, здоровые. Задумчив, а в его возрасте о чём думать? И ходит не бойко, тоже задумчиво, как по чужой земле. В лице есть что-то от «красной девки», и если б не вихор – лицо было бы совсем бабье.

Жить, как дети… дурак! Попробуй-ка поживи эдак-то! А может быть, он не дурак, но просто – мягкого сердца парень, мало бит, не отвердело сердце? И, по молодости, парень надеется прожить жизнь без обиды себе и другим, без греха? Это – не плохо бы, только – никак не возможно!

Быков взглянул на свою нелёгкую жизнь, и ему стало так жалко себя, что какая-то часть этой горькой жалости перелилась и на племянника.

«Знает, что непохоже на людей трудно жить – должен понять, что без греха – как без масла: каша – суха, работа – плоха! Человеку хочется на мягком спать. Всё ж таки Яков приятный и должна в нём быть капля быковской крови».

Но когда пришёл Кикин, Быков насмешливо заговорил:

– Ну, брат, наследничек мой не боек, нет! Блаженненький. Жить, говорит, надо, как дети, слыхал ты?

– Это из евангелия, – робко сказал горбун.

– Чего это?

– Из евангелия. Христос там…

Быков сердито крякнул и, щупая горящий бок, заворчал сквозь зубы:

– Христос – сын божий, а я – Ивана Быкова, мужика, сын; это надо различать! Христос пенькой не занимался, между нами не жил.

И, озлобляясь, застучал кулаком по кожаной ручке кресла.

– Коли ты собрался Христа ради жить, так пиджак-то скинь и сапоги сними, а ходи во вретище, ходи босой! И – вихор остриги, вихор!

Возбуждение утомило его, он сморщил лицо, замолчал, потом угрюмо упрекнул Кикина:

– И ты тоже бормочешь: Христос, Христос! Христос горбатому не пара. Да. Вот – слышишь? Бесполезные птицы поют, а человек умирает. Христу это незнакомо было.

Кикин осторожно подсказал:

– В Гефсиманском саду и Христос тоже на судьбу свою жаловался…

Это очень обрадовало Быкова, он снова возбуждённо и быстро заговорил:

– А – как же? Я – помню! То-то вот! Преждевременная гибель и ему горька была. А я – человек…

Охнув болезненно, он глубже уселся в кресло, вытянул ноги и стал жаловаться:

– Как же быть, Кикин, а? В какие же руки имущество моё попадёт? Это уж издёвка – собирал, копил, грешил да всё сразу в яму и бросил! А?

Говорил он долго, жалобно, сердито и, вытянув руку, тыкал пальцем в горшки цветов на подоконнике, а Кикин, слушая его, опустив голову, барабанил пальцами по острому колену кривой ноги своей.

– С другой стороны, – сказал он, вздохнув, – ежели Якова – прочь, благотворение – тоже прочь, тогда имущество становится выморочным и его заграбастает казна…

Быков щёлкнул зубами, усмехаясь:

– Вроде как будто я лишённый всех прав и на вечную каторгу осуждён?

– Именно. В том и анекдот!

– Ловко, а?

– Без выхода…

Они оба долго молчали, всё-таки ища выход, и, наконец, горбун посоветовал пригласить Якова Сомова жить в дом, присмотреться к нему получше, поучить его науке жизни, – может быть, парень станет серьёзнее, когда почувствует обязанности, возлагаемые на человека имуществом.

На том и решили.

Дождь хлещет в стёкла окон, гулко воет ветер, и когда стеклянный сумрак улицы освещают вспышки молнии, а в полутёмную комнату врывается синевато-серый свет, – цветы с подоконников, кажется, падают, а все вещи, вздрогнув, скользят по полу к белому пятну двери.

Жарко горят дрова в изразцовой печи, против жерла её сидит Егор Быков, грея холодные ноги, по его серому халату, на коленях и груди, ползают тёплые, красноватые пятна, освещая часть бороды, а лицо остаётся в тени, – слепое лицо с закрытыми глазами.

Кикин угловато съёжился, сидя на низенькой скамейке для ног, спрятав руки под горб на груди, и снизу вверх, странными глазами, в которых колеблются отблески огня, смотрит на лицо Якова; Яков прижался плечом к изразцам печи и говорит тихонько, точно сказку рассказывая:

– Ведь чем больше накопляется имущества, тем больше и озлобления и зависти в людях. Бедные видят огромнейшие богатства…

– Угу, – мычит Быков, открывая глаза, а Кикин, вздохнув, суёт кочергу в печь, ворочает там дрова, яростно трещат угли, брызгая искрами на медный лист перед печью.

Быков шаркает ногою, растирая искры на меди, смотрит исподлобья: как нехорошо всё, как неприятно! Рожа Кикина точно кожаный, разбитый мяч, которым долго играли, на черепе у него торчат какие-то плюшевые серые волосы, лягушачий рот удивлённо открыт, а уши горбуна – звериные. Как у чёрта. Яков точно картинка, нарисованная на белых изразцах, и хотя он одет щеголевато, во всё новое, а приятнее не стал.

– Что же, – насмешливо спрашивает Быков, – по-твоему, бедные эти ограбить богатых решатся, так, что ли?

– Обязательно должно быть справедливое разделение богатств…

– Так, – говорит Быков, – так! Плохо, брат, думаешь ты!

– Это думают миллионы.

– Считал?

– Народ действительно злится, – осторожно вставляет Кикин, глядя в печь. – Очень недовольны все.

Неестественно высоко подняв брови, Быков хрипит:

– Ты – молчи! Видишь – я молчу!