Зрители

– Это Смурыгиной постоялец, крючник, видно – пьяный, лается: чего, говорит, мальчишку не свезете в больницу!

– А ему какое дело?

– Пьяный…

Сначала они говорили добродушно, но узнав причину крика – рассердились. Скорняк развеселил их, он незаметно для меня подошел сбоку и высыпал мне на голову пригоршню пыли, это очень рассмешило зрителей.

Сдержав желание изругать их, я начал убедительно доказывать, что нельзя бросать людей на улице, как собак, и что каждый человек, даже маленький, заслуживает сострадания.

– Верно говорит! – согласился со мной некто невидимый.

– Верно? Так сам бы и сбегал за полицией.

– Больной он, видишь ты!

– Больной, а – орет!

– В сам-деле, надо убрать мальчонка, а то придет полиция, потащит нас в свидетели…

– Против лошади – какой же свидетель?

– Тут – жандар!

– И против жандара – не полагается…

Я мотал головой, стряхивая пыль, и вдруг меня мягко ушибла струя холодной воды – это скорняк, увлеченный успехом шутки своей, вылил на голову мне целое ведро. Снова грянул смех.

– Ловко-о!

– Глядите, как осердился!

– Ой, батюшки…

Я крепко обругал веселых зрителей, это не обидело их, а кто-то примирительно заметил:

– Чего тявкаешь? Тебя не помоями облили, а чистой водой…

Это меня не утешило, ругаясь, я продолжал убеждать их:

– Черти клетчатые – ведь вы же понимаете, что мальчонку надо в больницу свезти? Ведь антонов огонь может прикинуться!

Мне возражали:

– Ну – понимаем! А ты что за начальство? Морда!

И снова кто-то, незаметно подкравшись, высыпал на мою мокрую голову горсть пыли, и снова все смеялись весело, как дети, притопывая, всплескивая руками, а я сполз с подоконника и свалился на койку, чувствуя себя раздавленным шутками.

За окном говорили, успокаиваясь:

– Горяч больно!

– Из пожарной бы кишки полить его…

– Кто бы свел мальчонку в участок?

– В аптеку?

– И то! Положить на крыльце, а уж аптекарь распорядится.

– Эй, Коська, вставай! Можешь идти?

– Обмер…

– Надо нести его.

– Это тебе, Саша, надо!

– Отчего – мне?

– Там кабак рядом…

Засмеялись.

– Ну, ладно, я снесу, – согласился Саша и заговорил ласково:

– Эх ты, кусок… Ну, ничего, не пищи! То-то вот, – озоруете вы, материны дети, а я возись с вами ни за что ни про что…

Словно он каждый день таскал в аптеки изуродованных мальчиков.

Зрители разошлись, и снова на улице стало тихо, точно «а дне глубокого оврага.

Воскресный вечер. Красноватые отсветы блестят на стеклах окон единственного дома, видного мне из подвала. Дом – в два окна, старенький, осевший к земле, он похож на нищего, который утомленно присел между двух растрепанных заборов. На лице его застыло сердитое уныние.

По улице бегают дети, поднимая облака розоватой пыли; где-то близко играют на гармонике, рычит пьяный ломовой извозчик, костлявый великан, по прозвищу Сушеный Бык.

Примостившись на подоконнике, я слушаю чью-то ленивую речь:

– От запоя молятся ему потому, что он сам пьяница был…

– Ну-у, – недоверчиво тянет другой голос, – это не резон для святости; эдак-то у нас половина улицы святых…

Первый голос сердито прерывает невера:

– А ты – слушай! Идет он, пьяненький, рано утречком домой, а солдаты христианам головы рубят…

– Чьи солдаты?

– Ихние…