Зрители

Голоса звучат тягуче, в каждом слове чувствуется клейкая русская ленца. И солнце заходит лениво, как будто ему известно, что завтра оно будет светить тем же людям, услышит те же речи.

Маленькая девочка идет мимо моего окна и, отирая слезы, шепчет громко:

– Ведьма… погоди!

– Рубят, значит. Поглядел Вонифантий, поглядел, а был он доброй души человек, хотя и богач…

– Что ж, и между богачами добряки есть, примерно – Троеруков, Петр Иванов…

Какая-то женщина просит:

– А ты не перебива-ай!

– Я – к слову.

– Да. Поглядел, да и говорит: «Ах вы, говорит, такой-сякой народ! За что вы этих избиваете насмерть? Я, говорит, сам во Христа верую!» Тут его сейчас схватили и – р-раз! – тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!

– Т-та? Пошел?..

– Так и в житии написано?

– А то сам, что ли, я придумал!

– Н-да! Эдак – не выдумать. Ах ты, боже мой! Поглядеть бы раз в жизни на эдакое чудо, а то – живешь, живешь…

Рассказчик продолжает:

– Тут солдаты эти и все зрители, испугавшись до смерти, бросились бежать кто куда и тоже уверовали!..

– Уверуешь!

– А он идет и поет – Христос воскресе!

– В нашу бы пору что-нибудь эдакое…

– Наша пора – что? Слава те господи! А тогда – чихнул не так – башку долой! Строгость была.

– Человек – нипочем, дешевле дров…

– Дай-кось покурить…

Замолчали. Над криками детей грянул бас Сушеного Быка:

– И я те дам пудовку в маковку!

За моим окном снова начинается беседа; знатока римской жизни спрашивают:

– А как тогда – богаче жили люди?

– Ровнее. Особенных богачей не было, ну, и бедность не дозволялась.

– Не дозволялась? Как же это?

– Такой закон был.

– Умный народ…

Женщина спрашивает:

– А сказывается – христиане бедные были?

– Это – после.

– После чего?

– После турецкого разорения. Как турки Царьград забрали, тут пошло разорение… разорился весь народ и принял нашу веру…

– Ага! Так-так-так…

Веселый женский голос крикнул:

– Глядите-ко, – кого это Гущин везет?

По улице шагала пегая лошадь, влача за собой разбитую телегу, на телеге сидел пьяненький ломовик Гущин, весело помахивая вожжами, спиной к нему торчал полицейский, а между ними помещался тесовый, окрашенный охрой небольшой гроб.

– Гущин – кого везешь? – спросил голос, рассказывавший о мученике Вонифатии.

Старичок извозчик охотно отозвался:

– Вашего… этого – сиротку…

– Коську?

– Его.

– Неужели – помер?

– А – как же? Живого не схороним, не бойсь!

Телега проехала. Откуда-то выскочил Буян, понюхал землю, фыркнул и, поджав хвост, скрылся в щель забора. Мальчишка кричал:

– Братцы – это Коську.

– Н-да-а, – говорили у мальчонко…

– А ведь смирный был!..

– Больница!..