Н. Е. Каронин-Петропавловский

Придержал меня за плечо и спросил:

– А на вас, колонист, эта проповедь, кажется, подействовала?

Да, я был угнетён всем, что видел, а особенно моим полным непониманием философских слов. Я попросил у него разрешения зайти к нему.

Милости прошу! – сказал он.

Я видел у него книги Спенсера, Вундта, Гартмана в изложении Козлова и «О свободе воли» Шопенгауэра; придя к нему на другой день, я и начал с того, что попросил дать мне одну из этих книг, которая «попроще».

В ответ мне он сделал комически дикое лицо, растрепал себе бороду и сказал:

– Поехали Андроны на немазаных колёсах!

А потом стал отечески убеждать:

– Ну зачем вам? Это после, на досуге почитаете. А теперь, для знакомства с философией, достаточно будет, если вы прочтёте Хемницерову басню «Метафизик», – в ней всё ясно. Да и всем нам – рано философствовать, нет у нас материала для этого, ведь философия – сводка всех знаний о жизни, а – мы с вами что знаем? Одно только: вот явится сейчас городовой и отведёт в участок. Отведёт и не скажет даже – за что? Кабы знать – за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в участок или нет? А если и этого не позволено знать – какая же тут философия возможна? Нет тут места для философии…

Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.

– Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить – вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим – по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но – произведём самоеда от – сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не «познай самого себя», а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия – итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это – не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон – у вас впереди солдатчина – ведь осенью на призыв?

Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив – я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я…

– Здравствуйте! – сказал он, остановясь против меня и поклонившись. – Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии – замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог… Или – уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую…

Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, – Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.

Гость взял за спинку стул, сбросил с него газеты на пол и сел, молча и сердито поглядывая на меня, двигая большими челюстями.

Я простился с Карониным и больше не встречал его.

Знакомство с ним – одно из самых значительных впечатлений юности моей, и я рад, что мне было так легко вспомнить его слова, точно я слышал их всего год тому назад.

Удивительно светел был этот человек, один из творцов «священного писания» о русском мужике, искренно веровавший в безграничную силу народа, – силу, способную творить чудеса.

Но у Н. Е. Каронина вера эта была не так фанатична и слепа, как у других писателей-«народников», заражённых славянофильской мистикой и, казалось бы, чуждым для них настроением «кающихся дворян». Впрочем, эта зараза естественна для людей, истерзанных своим одиночеством, людей, которым пришлось жить «между молотом и наковальней» – между полудиким правительством и чудовищно огромной, одичалой деревней.

Каронин веровал зряче:

– Надо всё-таки помнить умный стишок Алексея Толстого, хотя Толстой и барин…

Поднял палец и, несколько смущённо, прочитал «стишок»:

Есть – мужик и – мужик,
Если он не пропьёт урожаю,
Я тогда мужика уважаю.

– Мужика надо ещё сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства.

Он многое предвидел, и некоторые мнения его оказались пророческими. После одной горячей беседы на обычную тему «что делать» он сказал угрюмо:

– Эх, замотаются люди на этих поисках места и жизни и нырнут в омут такого эгоизма, что всем чертям будет тошно!

Жил он только литературным заработком, нередко голодал, ему часто приходилось бегать по городу, отыскивая у знакомых рубль взаём.

В один из таких дней я увидал его на балчуге, он продавал старьёвщику кожаный пояс и жилет. Сгорбясь, кашляя, стоял пред каким-то жуликом в очках, сняв пиджак, в одной рубахе, и убедительно говорил:

– Но послушайте, почтенный, – что же я буду делать с семнадцатью копейками?

– А уж этого я не знаю…

– На семнадцать копеек не проживёшь день…

– Живут и дешевле, – равнодушно сказал жулик.

Каронин, подумав, согласился:

– Верно, – живут! Давайте деньги.

Когда я поздоровался с ним, он сказал, надевая пиджак:

– А я вот продал часть своей шкуры. Так-то, барин! Чтобы работать – надо есть…

Он часто говорил о людях, которым тяжело на земле, но я не слышал жалоб его на свою полуголодную жизнь, да казалось мне, что он и не замечает, как живёт, весь поглощённый исканием «правды-справедливости». И, как все люди его линии мысли, верил, что эта правда существует там, в деревне, среди «простых» людей.

Мне кажется, он редко употреблял глагол жить, – чаще говорил работать. И редко звучало тогда слово человек, говорили – народ.

– «Мы должны целиком израсходовать себя в пользу народа, этим решаются все вопросы», – прочитал он мне слова из какого-то письма и, барабаня пальцами по листу бумаги, задумчиво добавил:

– Конечно. Ну конечно! А иначе – куда? На что мы?

Встал со стула, оглянулся.

– Пишет это одна хорошая женщина. Из ссылки.

Полузакрыв глаза, глядя на голую стену комнаты, он тихонько рассказал мне историю девушки: она фиктивно вышла замуж за человека совершенно чужого ей, пьяницу, освободилась от семьи и попала в руки негодяя. Долго боролась с ним за свою свободу, измученная ушла в деревню «учить народ», а теперь зябнет в Сибири. Рассказав это, он грустно добавил:

– Жертва. Тяжело ей. Я знаю, – тяжело! Но – другой дороги не было, барин!

В те дни, когда мне особенно плохо жилось, он посоветовал:

– Вы – странная натура. Всё у вас угловато и как-то отвлечённо. Пожалуй, вам и полезно будет пожить в колонии, с толстовцами, они вас несколько обломают…

Его интерес к «босякам» возрастал, раза три я видел Каронина в трущобах «Миллионной» улицы, и мне казалось, что его несколько смущает увлечение, чуждое вере в деревню.

– Резкий народ, – говорил он. – Очень интересные типы есть. Конечно – отработанный пар, но всё-таки некоторые – думают… А это уже – кое-что…

Жил он в постоянной тревоге о судьбе народа, в непрерывных заботах о хлебе, и эта напряжённая, нервная жизнь очень помогала болезни разрушать тело, измученное тюрьмой, этапами, ссылкой. Всё лихорадочнее горели его глаза, суше звучал кашель.