Тимка

– Семен Петров – ты что же? Ты человек разумный, ты его учи.

– Я не могу учить чужого человека, – говорит Кешин кротко, но как-то подзадоривающе. – Кабы он мне сын был, а то – племянник и прочее, пятое, седьмое…

– Ах, господи! – горестно изумляется огородник, закатывая под лоб маленькие, беспокойные глазки.

Он, к сожалению, читает по утрам местный «Листок», и у него, кроме канунов праздников, всегда имеется множество оснований запрещать пение: похороны известных людей, крушение поездов, слухи о плохом урожае хлеба, болезни высоких особ и разные несчастья на суше и на воде.

– Тимка, окаянная душа! – неистово орет он, высунувшись из окна и размахивая газетой. – Третьего дня Исай Петров Никодимов скончался, первейший благодетель города и кавалер орденов, его сейчас отпевают в соборе в присутствии всех именитых людей и губернатора, – не стыдно тебе, лубочная рожа?

Тимка – поет.

– Ты бы, Тимоха, тово, уступил бы и прочее, пятое, седьмое… – осторожно говорит Кешин, когда вой домохозяина надоест ему.

– Ничего, съест, – бормочет Тимка.

Хлебников трясется, топает ногами, лицо у него синее, глаза выкатились. Он доходит в гневе до того, что начинает швырять в хромого кусками обручей, палками, но это не возмущает Тимку; бросив работу, певец удивленно смотрит на огородника и потом, согнувшись, хлопнув себя по коленям ладонями, – смеется, говоря:

Вот – домовой!

– Не дразни, – советует Кешин негромко и – кажется – неохотно.

– Да я его не трогаю, – спокойно говорит Тимка, принимаясь за работу.

А Хлебников, еще более раздраженный этим спокойствием, крикливо жалуется дьякону, задыхаясь, размахивая руками:

– Отец, – ты что же глядишь, ты должен унять его…

– Взбучку дать надо, – рычит дьякон гробовым басом, но когда Хлебников уходит, он грозит вслед ему волосатым кулаком и говорит:

– Фарисей.

И советует Тимке:

– Ты ему, другой раз, повеселее спой!

Все жители Хлебникова с величайшим интересом наблюдают, как, день за днем, растет ненависть огородника к хромому бондарю, – чуть только на дворе зазвучит сиплый голос хозяина – отовсюду из углов, из окон высовываются встрепанные головы, напряженные, измятые рожи.

Никто не осуждает Хлебникова, никто не спрашивает его о причинах ненависти к Тимке, все только любуются ею как забавным представлением, а некоторые поощряют хромого, науськивая его, как собаку:

– Ты про него спой!

– Чего про него споешь!

– А ты – придумай.

Только дьякон спросил однажды Орлиху, подругу своей жизни:

– Что это он воюет против мальчишки?

Умная и злая актриса объяснила, позевывая:

– Пришел срок, – он, может, всю жизнь ждал случая, на ком зло сорвать, а по плечу ему – никого не было. Теперь нашел подходящего человека и утешается…

Дьякон промолчал, видимо, не поняв старуху, а мне ее слова показались верными. Тимка же как будто хвастался отношением Хлебникова к нему:

– Здорово не любит он меня, видно – встал я ему поперек сердца!

– А что он за человек, по-твоему? – спросил я.

– Дурак человек, – ответил Тимка, не раздумывая.

– Как ты думаешь – за что он тебя не любит?

– Больно мне нужно думать о нем, – равнодушно сказал Тимка и звонко запел:

Метель-вьюга-а…

Кешин поглядел на него, на меня, усмехнулся и погладил усы.

Эх, – метель-вьюга в поле стелется

поет Тимка,—

Идет Дуня за околицу,
На дорогу на проезжую,
Под березы под столетния-а!

– Завыл, волк! – кричит Хлебников из двери сарая.

Отовсюду на голос Тимки выползают оборванные бездольники, забытые люди, а огородник – неистовствует, кричит Кешину:

– Семен Петров, ты человек благочестивый, – как же ты греха не боишься? Василиса Яхонтова вторые сутки разродиться не может, а он…

– Перестал бы, Тимоха, – говорит Кешин. – Что сердишь зря?

– Никто, кроме его, не сердится, – правильно замечает подмастерье и – поет, а мне кажется, что если б его только хвалили, он пел бы хуже. В воротах явилась и стоит избочась торговка полотном, за спиною у нее тяжелый узел, в руке железный аршин. Ее лыковое лицо без бровей напряжено, губы приоткрыты, точно у птицы, которая хочет пить.

– Сапог нет у подлеца, – кричит Хлебников, – штаны завтра свалятся…

Тимка задорно поет:

Эх, ждала я тебя сорок ночей,
Ожидала – не дремала, не спала,
Черны думы горько думала,
Истомила свою душеньку!

Кешин, помахивая молотком, идет к воротам, говоря:

– Здорово, Прасковея Филипповна! Каковы дела?