Кража

Парень пошёл прочь, скрипя сапогами, но из тьмы спросил:

– Хошь – дам рубль?

– Что мне рубль!

– Как желаешь…

Лука в тоске посмотрел на своё место, там монах чистил гребень: держал в зубах нитку и водил по ней гребнем, на колени ему снегом сыпались серые хлопья.

Сидел он плотно, спокойно, широко расставив ноги в тяжёлых сапогах, ряса на коленях у него натянулась, совсем как юбка у торговки на базаре. Лука вспомнил о своём решении идти с ним в монастырь, встал, подошёл к нему, – монах приподнял брови и опустил их.

– Нехорошо вышло, – заговорил солдат.

– Ляг да спи, – посоветовал монах сквозь зубы.

– Не хочу. Это ведь ты, отец, присоветовал мне играть…

Вынув нитку из зубов и навивая её на палец, монах сказал сердито:

– Я и сам проиграл.

Вода под колёсами шумела тоже сердито; ночь совсем окутала реку трауром.

Где-то близко раздался сухой и строгий голос рябого:

– А чем же это вы столько хороши? В чём ваша сдержка? Брось вам кто рубль – все перегрызётесь нещадно…

«Вот, – подумал Лука, – в беде я здесь, а пожалеть меня некому! В городе бы меня хоть Гланька утешила».

Мысль эта застыла у него в голове, он долго рассматривал её, а потом медленно повторил вслух, ожидая, что скажет ему монах, но тот промолчал, неподвижный и чёрный.

– Приду домой, – вяло говорил солдат сам себе, – спросят: отслужил? Мужики подумают – денег принёс. Жена тоже… Брат, конечно, работой давить будет. Теперь мне самое настоящее – заключиться в монастырь.

Последние слова он снова выговорил вслух и посмотрел на монаха, – тот, сидя на скамье с ногами, окутывал их серым одеялом и молчал.

Прошёл мимо рябой, с папиросой в зубах, спросив на ходу:

– Что, солдат, продулся?

– Совсем, – сказал Лука покорно и спросил монаха: – А далеко от Симбирска до монастыря?

– Пятьсот вёрст, – ответил монах глухо и грубо, точно выругался.

Лука понял, что теперь монах не хочет, чтоб он шёл с ним в монастырь, – солдату стало обидно и неловко смотреть на монаха. Тихонько, спустя голову и словно желая спрятаться, он пошёл прочь, мимо людей, съёжившихся на скамьях.

В мутных стёклах лампочек, похожих на водяные пузыри ненастного дня, дразнились жёлтые языки огней, всё вокруг напряжённо тряслось, в груди солдата было темно, мутно и тоже что-то дрожало, растекаясь по всему телу холодом.

Он долго бродил по палубе, вздыхая, дёргая себя за усы, спотыкаясь о чьи-то ноги, потом очутился в узком проходе между фонарём машины и сухопарником. Там, прислонясь спиной к горячему железу стенки сухопарника, стоял рябой, глядя, как за стеклом ворочаются светлые рычаги, качаются шатуны, блестит медь маслёнок, – увидав солдата, он взял его за рукав шинели, властно поставил рядом с собою и спросил:

– Что не спишь?

– Очень я растревожился, – доверчиво сказал Лука, взглянув сбоку в лицо рябого, и вдруг вспомнил осенний тёмный вечер, мелкий дождь и это изжёванное большеносое лицо, в тусклой полосе света из окна, между двух чёрных солдат конвойной команды.

– А ведь я тебя видел! – воскликнул он почти с радостью.

– Где? – строго осведомился рябой.

И, когда Лука рассказал, он, подумав, спокойно заметил:

– Пожалуй, это я и был… О ту пору судили меня судом.

– За что?

– За кражу. Оправдан был.

– Напрасно, значит, судили?..

– Судят не напрасно, а чтобы узнать правду…

– Всё-таки обидно, поди?

– Чего – обидно?

– В остроге, чать, сидел?.. Конвой…

– Какая ж тут обида? Это всё равно: в остроге, на пароходе – везде люди, одни да всё те же…

Рябой говорил дружелюбно, но в голосе его звучали привычные Луке начальнические ноты, внушая почтение к этому плотному и крепкому человеку. Стоять в темноте рядом с ним было спокойно, и хотя слова его были необычны, малопонятны и похожи на балагурство, но и в них звучало что-то крепкое, приятное и нужное Луке в эту минуту.

Поговорили ещё немножко о том, о сём, и Лука вежливо спросил:

– Вы чем же занимаетесь?

– Я? А вот – кражами и занимаюсь.

– Ну-у? – смущённо протянул солдат, не поняв – испугало или только удивило его это признание.

Рябой выговорил свои слова так просто, точно занятие кражами он считал таким же законным ремеслом, как ремесло маляра или слесаря. Его деревянное лицо было неподвижно, пустые глаза упрямо, не мигая, смотрели в машину.

Помолчав, Лука спросил, смущённо улыбаясь:

– А боязно это?

– Попробуй – узнаешь, – предложил рябой.

– Мне нельзя!

– Отчего?