Последний день

– Ах, перестань! Ну, сделаюсь кокоткой – это очень интересно, почитай-ка…

– Вздор!

– По-твоему, и madame Дюбарри – вздор? И Диана де-Пути? – спросила женщина.

Доктор, загнув бородку к носу, молчал, а она говорила с удивлением:

– Просто ужас, какой ты невежда, как мало знаешь историю и женщин… Когда мы будем жить вместе, я тобою займусь. Нужно читать, а то и говорить не о чем, согласись…

В стёкла бил дождь. Сухо скрипел паркет под ногами доктора. Отражение огня, ползая по ножкам стола, странно оживляло его, казалось, он раскачивается и сейчас тоже пойдёт по комнате, звеня рюмками и стаканами.

– Я попробую поговорить с ним о завещании, – говорил доктор. – Но он относится ко мне подозрительно. Он сильно болен. Следовало бы его уложить…

Усмехаясь, Капитолина сказала:

– Уложить – это говорят преступники. Я его уложил, уложу…

Пошатываясь и мыча, вошёл Паморхов, высоко подняв брови, прислушиваясь и спрашивая:

– Вы – о чём?

– Капитолине Викентьевне необходим массаж, если она не хочет полнеть.

– Да, я не хочу. Уж я и так кубышка…

– Э-с, – сказал Паморхов, опускаясь в кресло, – массаж, да… Не перейти ли в гостиную?

– Здесь больше воздуха, – заметил доктор. – И во всех хороших романах беседуют у камина – так? – спросил он женщину.

Она кивнула головой.

– Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? – спросил доктор, усаживаясь против хозяина.

Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал:

– Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло – озорство… Тут пропущены детали, вот в чём дело… Детали – это иногда самое главное…

Он задумался, опустив голову.

– Может быть, ты ляжешь отдохнуть? – спросил доктор.

– Да… со временем, – ответил Паморхов и снова замолчал.

Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос.

– Я – революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти… как-то там расширить власть, раздробить… это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали… и прочее там… Против каждого «нельзя» я ставил своё – «почему?» Я, так сказать, мирный воин… Жизнь – странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или – Гоголь? «С холодным вниманьем посмотришь вокруг – жизнь странная штука». Можешь представить – выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что… оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом… пользуется вниманием, уважением, да…

– Ну – что же? – спросил доктор.

– Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят – мир велик.

– Ты, кажется, что-то устроил ему?

Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив:

– Почему ты знаешь?

– Я встречал его. Вместе жили в Вологде.

– Ну? Он сослан был?

– Да!

– Гм… Какой же он?

– Хороший врач. Пил сильно…

– Пил? Э-с… Удивительно – все встречаются… Он рассказывал про меня?

– Нет. Впрочем, не помню…

– Рассказывал, значит…

Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла.

– Факты! – бормочет Паморхов, наливая коньяк. – Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется – жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь – и всё хлам, пустяки всё… И как будто нет, не было фактов, а только одна философия… чёрт возьми мою наружность!

– Ты бы лёг, в самом деле…

– Не хочу, – грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. – Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок… когда висели драпри, он не лез в глаза так… нахально!

Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно.

– Не хочется света… так уютнее!

Паморхов хрюкнул и снова заговорил:

– Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: «Это был человек передовой и честный». Они меня раздражают… чёрт их знает чем, но – нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то… ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие… с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа… Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся… Идёт гулять с детьми, девочка у него – превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати… Два мальчика… Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, – ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает…

– Ну, чем же кончилось? – тихо спросил доктор.

– Погубила его химия… знаешь, седьмой год, тогда не церемонились…

Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо:

– По-твоему, злой я или нет?

– Вероятно, нет, – сквозь зубы сказал доктор.