Супруги Орловы

Когда её ласки укротили его несколько, он озабоченно спросил её:

– А ты не боишься?

– Чай, вместе будем, – просто ответила она.

Ему приятно было слышать это. Он сказал ей:

– Молодчина!

И так ущипнул её, что она взвизгнула.

Первый день дежурства Орловых совпал с очень сильным наплывом больных, и двум новичкам, привыкшим к своей медленно двигавшейся жизни, было жутко и тесно среди кипучей деятельности, охватившей их. Неловкие, не понимавшие приказаний, подавленные жуткими впечатлениями, они растерялись, и хотя пытались работать, но только мешали другим. Григорий несколько раз чувствовал, что заслуживает строгого окрика или выговора за своё неуменье, но, к великому его изумлению, на него не кричали.

Когда один из докторов, высокий черноусый человек с горбатым носом и большущей бородавкой над правой бровью, велел Григорию помочь одному из больных сесть в ванну, Григорий с таким усердием цапнул больного подмышки, что тот даже крякнул и сморщился.

– А ты, голубчик, не ломай его, он и целиком в ванну уберётся… – серьёзно сказал доктор.

Орлов сконфузился; больной же, сухой и длинный верзила, усмехнулся через силу и хрипло сказал:

– С нови… Непривычен.

Другой доктор, старик с острой седой бородой и блестящими большими глазами, сказал Орловым, когда они пришли в барак, наставление, как обращаться с больными, что делать в том и другом случае, как брать больных, перенося их; в заключение спросил их, были ли они вчера в бане, и выдал им белые передники. Голос у этого доктора был мягкий, говорил он быстро; он очень понравился супругам. Вокруг них мелькали люди в белом, раздавались приказания, подхватываемые прислугой на лету, хрипели, охали и стонали больные, текла и плескалась вода, и все эти звуки плавали в воздухе, до того густо насыщенном острыми, неприятно щекочущими ноздри запахами, что казалось – каждое слово доктора, каждый вздох больного тоже пахнут, раздирая нос…

Сначала Орлов находил, что тут царит бесшабашный хаос, в котором ему ни за что не найти себе места, и что он задохнётся, заболеет… Но прошло несколько часов, и, охваченный веянием повсюду рассеянной энергии, он насторожился, проникся желанием приспособиться к делу, чувствуя, что ему будет покойнее и легче, если он завертится вместе со всеми.

– Сулемы! – кричал доктор.

– Горячей воды! – командовал худенький студентик с красными опухшими веками.

– Вы – как вас? Орлов… трите-ка ему ноги!.. Вот так… понимаете?..

Та-ак, та-ак… Легче, – сдерёте кожу! – показывал Григорию другой студент, длинноволосый и рябой.

– Ещё больного привезли! – раздавалось сообщение.

– Орлов, тащите его.

Григорий усердствовал – потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с тяжёлым туманом в голове. Порой чувство личного бытия в нём совершенно исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых тел – всё это сжимало сердце тоской и вызывало тошноту.

Несколько раз в коридоре барака он мельком видел жену; она похудела, и лицо у неё было серое и растерянное. Он охрипшим голосом спросил её:

– Ну, что?

Она слабо улыбнулась в ответ ему и молча исчезла. Григория кольнула совершенно непривычная ему мысль: а пожалуй, он напрасно втиснул сюда, в такую пакостную работу, свою бабу! Захворает она… И, встретив её ещё раз, он строго крикнул:

– Смотри, чаще руки-то мой, – берегись!

– А то что будет? – задорно спросила она, оскалив свои мелкие белые зубы.

Это разозлило его. Вот нашла место смешкам, дура! И до чего они подлы, эти бабы! Но сказать ей он ничего не успел: поймав его сердитый взгляд, Матрёна быстро ушла в женское отделение.

А он через минуту уже нёс знакомого полицейского в мертвецкую.

Полицейский тихо покачивался на носилках, уставившись в ясное и жаркое небо стеклянными глазами из-под искривлённых век. Григорий смотрел на него с тупым ужасом в сердце: третьего дня он этого полицейского видел на посту и даже ругнул его, проходя мимо, – у них были маленькие счёты между собой. А теперь вот этот человек, такой здоровяк и злючка, лежит мёртвый, обезображенный, скорченный судорогами.

Орлов чувствовал, что это нехорошо, – зачем и на свет родиться, если можно в один день от такой поганой болезни умереть? Он смотрел сверху вниз на полицейского и жалел его.

Но вдруг согнутая левая рука трупа медленно пошевелилась и выпрямилась, а левая сторона искривлённого рта, раньше полуоткрытая, закрылась.

– Стой! Пронин… – захрипел Орлов, ставя носилки на землю. – Жив! – шёпотом заявил он служителю, который нёс с ним труп.

Тот обернулся, пристально взглянул на покойника и с сердцем сказал Орлову:

– Чего врёшь? Али не понимаешь, что это он для гроба расправляется?

Айда, неси!

– Да ведь шевелится, – трепеща от ужаса, протестовал Орлов.

– Неси, знай, чудак-человек! Что ты слов не понимаешь? Говорю: выправляется, – ну, значит, шевелится. Эта необразованность твоя, смотри, до греха тебя может довести… Жив! Разве можно про мёртвый труп говорить такие речи? Это, брат, бунт… Понимаешь? Молчи, никому ни слова насчёт того, что они шевелятся, – они все так. А то свинья – борову, а боров – всему городу, ну и бунт – живых хоронят! Придёт сюда народ и разнесёт нас вдребезги. И тебе будет на калачи. Понял? Сваливай налево.

Спокойный голос служителя, его неторопливая походка действовали на Григория отрезвляюще.

– Ты, брат, только духом не падай – привыкнешь. Здесь хорошо. Харч, обращение и всякое другое – всё в аккурате. Все, брат, мертвецами будем; это самое обыкновенное дело. А пока что, – живи, знай, не робей только – главная причина! Водку пьёшь?

– Пью, – сказал Орлов.

– Ну вот. Вон тут в ямке у меня бутылочка есть на всякий случай, айда-ка, проглотим несколько.

Они подошли к ямке за углом барака, выпили, и Пронин, налив на сахар мятных капель, подал его Орлову, со словами:

– Ешь, а то пахнуть водкой будешь. Здесь насчёт водки – строго. Потому вредно пить её!

– А ты привык тут? – спросил у него Григорий.

– Я – спервоначалу. При мне тут народу перемёрло – сотни, прямо сказать. Житьё здесь беспокойное, а – хорошее житье, ежели говорить правду.

Божье дело. Вроде как на войне… ты про санитаров и сестёр милосердия слыхал? Я в турецкую кампанию насмотрелся на них. Под Ардаганом, под Карсом был. Ну, а это, брат, чище нас, солдат, люди. Мы воюем, ружьё у нас есть, пули, штык; а они – безо всего под пулями, как в зелёном саду, гуляют. Наш, турка – берут и тащат на перевязочный. А вокруг них – ж-жи! ти-ю! фить!

Иногда ему, санитару-то, в затылок – чик! – и готово!..

После этого разговора и здорового глотка водки Орлов несколько приободрился.

«Взялся за гуж, так не бай, что не дюж», – усовещивал он себя, растирая ноги больного. За его спиной кто-то жалобно стонущим голосом просил:

– Пи-ить! Ой, голу-убчики-и!

А кто-то гоготал: