Жизнь Матвея Кожемякина

– Богородица… благословенная…

Отец встал и рявкнул на баб:

– Цыц!

Словно переломившись в пояснице, старуха села, а он широко повёл рукой над столом, говоря спокойно и густо:

– Вас позвали не уставы уставлять, а вот – ешьте да пейте, что бог послал!

– А я не хочу есть! – заявил Яков, громко икнув и навалившись грудью на стол.

– Ну, пей!

– А я и пить не хочу! Вино твоё вовсе не скусно.

– То-то ты сахару в него навалил!

– А тебе жаль?

Чернобородый мужик ударил ладонью по столу и торжествующе спросил:

– Ж-жаль?

– Ну, сиди! – сказал отец, отмахнувшись от него рукою.

Все кричали: Пушкарь спорил с дьячком, Марков – с бабами, а Яков куражился, разбивал ложки ударом ладони, согнул зачем-то оловянное блюдо и всё гудел:

– И сидеть не хочу! Я – гость! Ты думаешь, коли ты городской, так это тебе и честь?

Отец презрительно чмокнул и сказал:

– Эка свинья!

– Кто? – спросил Яков, мигая тупыми глазами.

– Ты!

Чернобородый мужик подумал, поглядел на хозяина и поднялся, опираясь руками о стол.

– Матушка! Марья! – плачевно крикнул он. – Айдате отсюда!

Вскочила молодая, заплакала.

– Дяденька Яков! Баушка Авдотья, тётенька…

– Молчи! – сурово сказал отец, усаживая её. – Я свиньям не потатчик. Эй, ребята, проводите-тка дорогих гостей по шее, коли им пряники не по зубам пришлись!

Пушкарь, Созонт и рабочие начали усердно подталкивать гостей к дверям, молодая плакала и утирала лицо рукавом кисейной рубахи.

«Словно кошка умывается», – подумал Матвей.

Вдруг поднявшись на ноги, отец выпрямился, тряхнул головой.

– Эх, дружки мои единственные! Ну-ка, повеселимся, коли живы! Василий Никитич, доставай, что ли, гусли-то! Утешь! А ты, Палага, приведи себя в порядок – будет кукситься! Мотя, ты чего её дичишься? Гляди-ка, много ли она старше тебя?

– Стеня и трясыйся должен бы ты, Савелий, жить, – говорил дьячок, доставая гусли из ящика.

– А в нём – беси играют! – крикнул Пушкарь.

Матвей прижался к мачехе, она доверчиво обняла его за плечи, и оба они смотрели, как дьячок настраивает гусли.

Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.

Вот он положил гусли на край стола, засучил рукава подрясника и рубахи и, обнажив сухие жилистые руки, тихо провёл длинными пальцами вверх и вниз по струнам, говоря:

– Внимай, Савелий, это некая старинная кантата свадебная!

И приятным голосом запел, осыпая слова, как цветы росой, тихим звоном струн:

Венус любезная советовалася
Яблок, завистная, отняти,
Рекла бо: время нам скончати прения,
Сердца любовию спрягати…

Матвей, видя, что по щекам мачехи льются слёзы, тихонько толкнул её в бок:

– Не плачь!

А дьячок торжественно пел, обливая его лицо тёплым блеском хороших глаз:

Загадка вся сия да ныне явная,
Невеста славная днесь приведётся;
Два сердца, две души соединилися,
И – се – песнь брачная поётся…

– Не плачь, говорю! – повторил Матвей, сам готовый плакать от славной музыки и печали, вызванной ею.

Она наклонилась к нему и прошептала знакомые слова:

– Скушно мне…

– Хорошо, да не весело! – буйно кричал отец, выходя на середину горницы. – А нуте-ка, братцы, гряньте вдвоём что-нибудь для старых костей, уважьте, право!

– И веселие свято есть, и ему сердцем послужим! – согласно проговорил дьячок.

Марков схватил гитару, спрятал колени в живот, съёжился, сжался и вдруг залился высоким голосом:

Эх, да мимо нашего любимого села…