Порча

Оказалось, не противно.

Копия Лица двигалась по ее морщинистому животу – потоки молока имитировали движение. Лицо нашло в зеркале ее горящие глаза и позвало.

Тамара наспех оделась. Племянница, допоздна игравшая в телефоне, крепко спала. Напихав под лифчик салфеток, Тамара бежала ночными улицами, и луна напоминала сочащийся молоком сосок.

Млечные соки омывали холм и школу. Трава из зеленой превратилась в белую, окна мерцали, как серебряные пластины.

Тамара вынула из кармана огромную связку ключей.

Грудь была теплой, словно пара угревшихся за пазухой кошек.

Учителя и школьники, когда замечали вахтершу, называли просто: баба Тамара. Реже – тетя Тамара. По имени-отчеству обращался только Костров, и ее душа таяла. Даже когда отчитывал. Племянница Лиля говорила: «Теть-Том», почти «Тетом», одним выдохом.

Но был на свете человек, который давно-давно звал ее Звездочкой. Так нежно, что можно умереть от счастья.

В Горшине никто бы не догадался: невзрачная баба Тамара когда-то сводила мужчин с ума. По крайней мере одного, самого красивого. Она тоже была красивой: худенькой, дерзкой. Звездочка с острыми лучами.

Она жила в деревне под Самарой. Гришу ее родители на дух не переносили. Выпивоха, бабник, картежник. Что они смыслили! В Гришиных объятиях Тамара плавилась восковым столбиком. В его глазах была королевой. Солома жалила голую спину – она не чувствовала ничего, кроме мужских рук, губ, мужского естества.

Грише доверяла беззаветно. Сразу согласилась поехать с ним в город, пойти к магазину ночью. Плевое дельце – она смотрит, чтоб дружинники не нагрянули, Гриша вскрывает кассу. Пока деньги отлеживались под ее матрасом, как Гриша учил, экспроприировали самогонщицу.

Гриша привез аметистовые бусы. Давал ей вино изо рта в рот. Она мечтала о детях.

Караулила во дворе дачи – даже не знала чьей. Достаточно Гришиных слов: «Зажиточные, в Пицунде сейчас отдыхают».

Звездочка улыбалась, накручивала на палец локон. В доме вскрикнули коротко – женский голос. Потом заплакал ребенок. Потом все утихло, и Гриша вышел на крыльцо, пьяно пошатываясь, утирая пот. С зажатого в кулаке сапожного шила капала кровь.

– Худо, – промолвил он, – ой, худо, Звездочка.

В газетах написали, он зарезал двоих. Хозяйку и трехлетнего мальчонку. Его арестовали по горячим следам. Про сообщницу не прознали. Гришу поставили к стенке.

Тамаре снился расстрел. Снились захлебывающиеся кровью жертвы.

Она покинула село и проделала долгий путь, чтобы забыть случившееся.

За страшный грех Бог наложил печати на ее чрево, и племянница – точнее, внучатая племянница – была единственной отрадой пожилой женщины.

А сегодня Бог сказал ей: «Прощена».

Пустил молоко.

Лунное сияние проникало в окна, лакировало школьный паркет. Кишка предбанника… засов… двенадцать ступенек и выключатель.

В подвале пахло, как в церкви.

Бог смотрел со стены.

Как же она могла, как? Огульно… на святое…

– Я пришла, Отче.

Тамара читала где-то: образ Девы Марии проявился на скале в Мексике. Паломники молились чуду.

Но фреска под школой не желала огласки… пока.

Лицо улыбалось Тамаре, и в нем угадывались черты Гриши. Хотя оно не было Гришиным.

Просто Бог – это любовь.

Тамара стащила кофту и лифчик. Грудь увеличилась на два размера – до той полноты, которую баюкал Гриша в ласковых ладонях. Отечная, блестящая, в переплетении голубых вен. Тамара ощупала себя и обнаружила комки под кожей. Подушечками пальцев протряхнула уплотнения.

Грудь болела. Фонтанировала молоком.

– Покорми меня, Звездочка, – прошелестел голос где-то за переносицей.

Меж нарисованных губ Лица зияла впадина, дефект, дырочка в бетоне. Была ли она вчера? Не важно.

Омываемая любовью высшего существа, Тамара подошла вплотную к стене и аккуратно всунула сосок в отверстие. Глаза ее при этом смотрели в глаза Бога.

Душа воспарила. Лицо принялось сосать.

Марина (3)

Расправившись со шторами, Марина долго глотала минералку из бутыли. Теплый ветер дул в распахнутые окна, шевелил тюль. Колени подгибались от усталости, но настроение было превосходным. Подвиг Геракла зачтен. Конюшни расчищены.

Кабинет – ее личный кабинет! – благоухал полиролем и освежителем. Запах ремонта практически выветрился. Завхоз приволокла три банки голубой краски. Остальное Марина купила за свои кровные. Сама орудовала валиком и кистью, сама покрывала лаком мебель. Идущие мимо школы дети могли видеть взгромоздившуюся на подоконник девушку, в процессе работы подпевающую Робби Уильямсу.

За седьмым классом числилось двадцать шесть стульев, тринадцать парт, учительский стол, доска и допотопный, частично отреставрированный по урокам из ютуба, шкаф. Макулатуру, набивавшую ящики, помогли выносить пригнанные Костровым одиннадцатиклассники. Книги по марксизму-ленинизму, собрание сочинений Иосифа Сталина в тринадцати томах, пятнистые слипшиеся методички (ничего не выбрасывать! – хлопотала завхоз).

Из бывшего кабинета Ахметовой переселились классики. Шолохов, Толстой, Маяковский. Их портреты заняли место над дверью.

Мелом Марина написала на доске: «Крамер – ты лучшая!» Пририсовала сердечко. Снаружи раздались шаги – Марина быстро вытерла тряпкой самовосхваление.

В кабинет вошла блондинка лет тридцати пяти. Раньше они не встречались.

– Тук-тук-тук. Здесь снимают передачу «Квартирный вопрос»?

– Уже сняли. Бюджетный выпуск.

Марина отряхнула ладони и пожала протянутую руку.

Блондинка присвистнула, оглядываясь:

– Да ты – волшебница.

– Только учусь, – польщенно ответила Марина.

– Я, как узнала, куда тебя квартировали, Кострова чуть не прибила.