Скелеты

– Я, Толька, с девушкой разошелся.

«С Машей?» – едва не ляпнул Хитров. Одернул себя, не хватало еще, чтобы друг узнал, что он мониторил его страничку в социальных сетях. Заходит, так почему же не написал?

– Гадко все вышло, – продолжал Ермаков, – ну его. Надо было мне развеяться. Маму повидать… тебя. Ты же отцом стал! Фотка дочурки есть?

Хитров закрыл вкладку с потерявшейся Лилей Дереш. Заставкой на рабочем столе был фотопортрет улыбающейся беззубой Юлы.

– Ух, красотка! Твои глаза, Толька. И лоб твой. Точишь уже кол, чтобы женихов отваживать?

«Мне бы змей из ее спаленки выгнать», – подумал Хитров.

Они обсудили малышку и семейную жизнь.

– Оболванился, – Ермаков кивнул на подстриженные ежиком волосы приятеля. По шажку подходили они друг к другу, присматривались, обвыкались.

– А ты-то. Видок как у комментатора новостей.

– Маскируюсь. Не поверишь, с кем я гулял сегодня утром по нашему топляку.

– С Чупакаброй?

– Не совсем. С Никой Ковач.

– Ого, – поразился Хитров, – и как она?

– Та! – Ермаков округлил рот и изобразил женскую грудь третьего размера. – Помнишь наши игры? Она всегда медсестрой была. Я тебе скажу, медсестричка выросла ого-го. Угадай, у кого завтра свидание?

– В малолетку втюрился, Ермак?

– А пусть бы и втюрился. У меня восемь лет одна женщина была. Эх… пора возвращаться в строй.

– Ты в своем стиле, – покачал головой Хитров. Его, гораздо более скромного и некоммуникабельного, удивляла та легкость, с какой приятель заводил отношения. Девушки к нему так и липли. – Помнишь: Люда, Лида…

– И моя несбывшаяся фантазия Люба! Но Ковач, без шуток, хороша. Неглупая, привлекательная, честная.

– Неплохо ты успел ее узнать за утро.

– Пока так. И главное. У меня же теперь новый друг – Володя Солидол.

– Володя? – вытаращился Хитров.

– Владимир Батькович. Ко мне вчера возле «Омена» его дружок пристал. Э-э-э, сигарету дай. Э-э-э, петарды есть?

Хитров от души расхохотался.

– Чтобы сразу, с вокзала, погрузить тебя в варшавцевскую атмосферу.

– Угу. А Солидол подгреб и вполне так воспитанно общался. Выпить с ними в беседку звал.

– Чего ж отказался?

– Так я без костюма был, некрасиво.

– Солидол после тюрьмы остепенился, – сказал Хитров, – и пьет в меру, и, кажется, не ворует. Сожительницу нашел…

Он осекся и вскинул брови: друг, заговорщически пригнувшись, издавал ртом квакающие звуки:

– Воу, воу, воу.

Хитров улыбнулся. И начал хлопать по крышке динамика.

– Жизнь сурова, как мальчик Вова, – полушепотом запел Ермаков. – Жить не клево…

– Помирать клево! – с азартом подвыл Хитров, выстукивая ритм.

– Местные бизоны побывали на зоне, нормальными людьми возвратились бизоны. И! – дал он команду, махнул невидимой гитарой, переключил невидимую примочку: – Воу-воу-воу…

– Та-та-та-та!

– Вову исправила зона, там…

– Вова обрел Христа! – загорланили они хором.

– Длинные волосы бога смущают Вову, а так…

– Ничто не смущает Вову!

В приоткрытую дверь сунулась озадаченная физиономия сторожа Чупакабры. Убралась, и друзья прыснули от смеха.

– Шутки в сторону, – сказал Ермаков. В глазах плясали веселые чертики. – Где деньги, Лебовски?

– Какие деньги?

– Которые вы заколачиваете с «Церемонией». Где откат? Где оплата авторских прав за придуманное мною название?

– Подавишься, Ермак. Ты ушел из шоу-бизнеса. Капуста наша. Снимай себе лепреконов.

– Жлоб ты, Толя. Песню о Вове я вам петь запрещаю.

– Песню о Вове? Чтобы Мельченко инфаркт схватил, а директриса меня уволила?

– И давно вы играете?

– Полгода. Печаль меня заела, ностальгия. Дай, думаю, попробую, а вдруг… Нашел трех студентов. Лариса, жена моя, говорит, я с детским садом вожусь. Вокалист у нас славный.

– Да ну, – ревниво насупился Ермаков.

– В четверг послушаешь. У нас дебют будет. А потом автограф-сессия. Если повезет, получишь наши автографы.