Путь с войны

Держали до меня пленного фашиста, понял Ырысту. Потом закутался в тулупы, забылся тревожным сном.

Дневной свет запрыгнул в темь погреба и Ырысту понял, что утро. Поднялся по ступенькам, щуря глаза.

– Садись, – сказал Ракицкий, указывая на чурбачок, стоящий под яблоней. Ырысту помочился на малину, потянулся, сел. Ракицкий достал из-под дерева толстую с шершавой ржавчиной цепь и приковал правую ногу Бардина к яблоне, защелкнул на два оборота круглый замок, затянувший звенья цепи.

– Валет из-за тебя остался без цепуры, – шутливо закручинился Ракицкий.

– Ты смотри ключ не потеряй.

– Сам бы я тебя не вязал, как ты есть дикий собутыльник мово родного дяди. Но начальство приказало.

– Начальству видней, – сказал Ырысту, радостно подставляя лицо крепким солнечным лучам.

– А чтобы не было скучно, есть у меня… ты должен оценить, – Ракицкий положил на колени Бардина толстую книгу в твердой обложке.

– Ух! – восхитился Ырысту. Автор – Гоголь. Дореволюционное издание, текст с извращенскими «ятями» и другими странными буквами.

– Отдыхай, грейся. Я пойду. Попозже принесу курить и жрать.

Ракицкий умчался. Ырысту прочел первые строчки «Сорочинской ярмарки». Красиво: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное…», так и есть, хотя до полудня еще далече, жара уже показывает свою удушающую силу.

Из хаты вышла старуха, посмотрела на Ырысту, сидящего приблудным псом на цепи, и вернулась обратно. Снова вышла. Охая, подбрела и тонкой рукой, напоминавшей скрученную тряпку, протянула зачерствевшую шанешку, сказав детским совершенно голоском: «Н-ня, закуси, ам-ам».

– Спаси Бог тебя, бабушка, – растрогался Ырысту.

Стало почему-то до слез жалко эту старушку, которая, угостив узника, взялась поливать из маленькой чашечки четыре лунки вдоль крылечка, где росли на чахлых стеблях синие цветки – такие не садовые, такие лишние, сорные, но окруженные заботой и оберегаемые, как близкие, последние в жизни друзья.

Ырысту сорвал незрелую ранетку, пожевал – кисло, аж скулы свело. Вернулся к чтению, попытался поместить книгу в тень от яблони, потому что солнце так падало на белые страницы, что читать больно. Вот, Гоголь, писатель – мистик, но его истории такие непритязательные по сравнению с тем, что бывает на самом деле.

Например, сидит под яблоней кёрмёс – душа умершего шамана. Наверное, сказать что-то хочет. «А что сказать? – подумал дедушка Чинат. – Уходить тебе надо».

– Надо, – согласился Ырысту, посмотрел на старушку, та по очереди гладила лепестки цветочков. Цветочки были благодарны.

Старый шаман изрек: жаль, малыш Ырысту, не открылось тебе то, что должно было открыться.

– Мне и того, что есть, хватает с избытком, – подумал Ырысту, имея в виду дар спонтанного предвидения.

Дальше по течению будут сложные времена. Скажу. Вон эта злопердячая бабка уверена, что Бог сотворил человека из глины. Оей! И человек сможет сотворить человека из глины, если в глине найдется хоть волосок. Чинат вытер лоб каемчатым рукавом. Хоть ноготок, угу. А из ребра сотворить женщину! Можно и из пятки. Из ресницы. Так-то. Нарушается. Дальше по течению нарушено равновесие между мирами. Камы пока держат. Мало нас. А там вся приблуда! Трансгуманизм. Клонирование, оёй. Помойная генная инженерия. Трудные времена.

– Но Алтай! – мысленно воскликнул Ырысту.

Седой Алтай удержится. Удержит и тебя. И ты ему поможешь. Должен помочь. Есть важное. Скажу. Не спасай одного, если можешь спасти солюдие.

– Понял. Не забуду.

По полной луне что-то должно изменится.

«Буду ждать полнолуния», – подумал Ырысту, огляделся – спокойно. Визит шамана прошел с соблюдением режима секретности.

Весь день читал. Читал медленно, с удовольствием, запоминая некоторые особо звучные фразы наизусть. Встречались страницы с ровно оторванными клочками – на курево. Кстати, Ракицкий сдержал обещание, подбросил махорки. Про то, что заключенных надо еще и кормить он благополучно забыл.

– Пан полковник с Литовченкой отбыли в город, – сообщил Ракицкий. – Там и про тебя справки наведут. Если все нормально, пойдешь с нами на акцию. А там, как себя проявишь. Ты что можешь-то?

– А ты дай мне винтовку, – предложил Бардин. – Да поставь коробок на полста шагов. Покажу, чем могу.

Винтовки ему Ракицкий, конечно, не дал. Умчался опять. А ближе к вечеру вернулся пьяной поступью и запер Бардина в погребе.

Ырысту заснул, буквально на миг задремал, как услышал голос снаружи:

«Гой еси, баба Яга! Отворяй-ка поруб, да выпускай заточенного угра! Э-гей! Бабка Ёшка, ты оглохла?».

«Твоя правда, болярин, – дребезжащий голосок, – совсем глухая стала».

Засов проскрипел, дверь отворилась, Ырысту вылез наружу. У крыльца стоял Ракицкий в меховой круглой шапке и серебристой кольчуге, поверх которой накинут красный плащ, опускающийся на красные же каблуки высоких сапог.

«Угрин Бард! Иди за мной, великий князь к себе требует».

«О храбрейший, люболепный воевода Ракита, – поклонилась старуха, – Вернете ли пленного угра? Иль не ждать?».

«Повечеряй грибами, да корешками, бабка», – сказал славный воевода и добавил: «Он теперь будет в княжеском тереме».

Бард пошел вслед за Ракитой, думая, как глупо получилось, что он так удачно пробирался тайно через земли Савмата, вез грамоту от угорского кагана, которую поручился лично в руки отдать крулю алеманов, но наткнулся на ватагу шальных бродников. От бродников ушел, от зверей диких спасся, а на рассвете был схвачен дружинниками.

Воевода прикрикнул на дружину, воины удалые были тут как тут, они седлали коней и точили мечи. Здесь же стояла девица с толстой косой и тянула грустную песнь о березке. Какая надобность князю во мне, подумал Бард. Я даже и не знаю, что в той грамоте было, могу догадаться: алеманы и франки хотят, чтоб орда убиралась к восходу в бескрайние степи. А великий каган – не желает. Предлагает договориться и встретиться на ничьем берегу, например – на норманнском.

Князь Романтяй стоял посредь горницы и говорил старику, со спины похожему на дедушку Чината: «Поведай мне, кобник, что делать? Угры прошли через Танаис, уже взяли остров на Борисфене. Скажи, чаклун, какой беды ждать Савмату. Чего от нас нужно каганату?».

«Не кобник я, княже, и не чаклун, – ответил старик. – Я рахмон этого леса от полноводного Тириса до широкого Истра. Я знаю угров. Желание их такое: присоединять новые земли, скакать на быстрых конях до синего моря-окияна, забрать поболе рабов и смердов, ибо жадны они и неуступчивы.

«Какой толк в этом?! – удивился князь. – На что угорским ханам новые земли, когда и на старых порядка нет? На что им больше холопов, когда и на тех, что есть, заботы никак не хватает?».

«Ведут их древние боги, боги силы необыкновенной, идолы дымящихся болот», – рахмон склонил голову.

«Их боги сильнее наших предков? Наших усопших прадедов, победивших в тысяче войн, пращуров, чьи священные кости всегда хранили державу? Не верю. Внегда нужно, я принесу обильные жертвы. Кого, скажи?! Деву? Коня? Дитя новорожденное? Ты только скажи, чаклун!».

«Не чаклун я, а рахмон всех рахмонов. Угры и сами поклоняются предкам, но другим племенам прививают веру в Симаргла и Перуна. Говорят – это самые древние боги. А самые древние, первые песни на свете поются о том – народ наш самый свирепый и сильный, наши боги – единая правда, другие народы должны покориться, убьем, перережем, сожжем! Не будет мира на земле, покуда угры не просветлеют. А жертва предкам должна быть в полнолуние. И для начала нужно найти черного петуха».

«Где воевода Ракита?!», – закричал князь, озираясь.

«Не гневайся Романтяй Ослябич, – Ракита поклонился до земли. – И не вели казнить! Угрин Бард, что в порубе томился, приведен». Воевода подтолкнул Ырысту к князю.

«Номер части! Фамилия командира! – заорал князь Романтяй. – Специальность! Твоя военная специальность?!».

Снайпер-пародист, сознался Ырысту.

«С кем был в лесу?!»

Один.