Волны забытого лета

Получив после ворчания и вздохов американскую пятёрку, он направился в купе проводницы.

– Здравствуйте, Мария. К вам можно на секундочку?

Мария смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась и сказала:

– Ну что, Максюш? Головка бобо? Намешал? Ну, заходи, гусар.

Он вошёл, закрыл за собой дверь и попытался сформулировать фразу. Ничего красивого не выходило. Мозг отказывался слушаться.

– Ну, чего молчим? Ночью ты был более разговорчив! Совсем, что ли, плохо? Понятное дело – намешал. Налить? Таксу знаешь. Надеюсь, не забыл за три часа, – проводница рассмеялась. – Ладно не буду мучить, а то ещё помрёшь, а мне потом протоколы подписывать. Чего налить? Портвейну?

– Нет. Только не портвейна. Полстакана водки. Только холодной. И из новой бутылки. И ещё. Бутылку пива и пирожок с мясом, типа беляш.

– Полстакана не налью. Стакан. Три бакса. Пива нет. Ну правда нет! Всё выпили за ночь. Пирожок есть. Именно типа беляш. Один доллар за пару. Итого с тебя четыре бакса. Знаешь что, гусар, а это в подарок! За стихи и красивые речи. Хотя я думала, что толку с тебя будет больше. – Она достала из холодильника ополовиненную банку с маринованными огурцами и широко улыбнулась:

– Больно компания у вас весёлая была. Да и ты сам ничего мужик. Только молодой пока ещё. Но это скоро пройдёт. И девки твои такие культурные. Может, им чаю сделать? Сладкого? Ещё успеют попить. Или вина? Тоже небось болеют?

Он протянул пятёрку, улыбнулся, собрав последние силы, и произнёс:

– Сдачи не надо. На сдачу открой свой туалет, Маша. Я только умоюсь по-быстрому и челюсти почищу. А чая девушкам принеси. Сладкого. Вина не надо. Они не болеют. Закалка с детства у них. Маша, я тут у тебя потом выпью и покурю. Не прогонишь ведь по старой дружбе?

Облившись по пояс теплой, пахнущей железом и болотом водой, подставив голову под жиденькую струю крана, почистив зубы и причесавшись, он вернулся в купе проводницы. На столе стоял налитый по ободок гранёный стакан с водкой, лежали на салфетке два беляша, а на отдельном блюдце наколотый на вилку огурец, и, как последний мазок художника, завершала натюрморт конфета «Взлётная». Он улыбнулся, взял стакан и тихо сам себе, но почему-то вслух произнёс:

– Ну, полетели!

Отпив половину стакана, он поднял трёхлитровую банку и сделал несколько смачных крупных глотков. Рассол был хорош! Отпил ещё пару глотков, откусил беляш, откинулся на спинку дивана, закурил, закрыл глаза и опять улыбнулся.

– Ну вот и хорошо. Жизнь налаживается. Здравствуй, отдых! Здравствуй, Крым!

Допив стакан, он со вкусом доел пирожок, ещё раз отхлебнул рассолу и, взяв конфету, вышел из купе. Навстречу уже шла проводница.

– Ну как? Полегчало? Вижу, полегчало, – она расплылась в улыбке. – Что бы вы без меня делали?!

– И не говори, Маша! История тебя не забудет! Огромное человеческое спасибо! Век буду за тебя Бога молить! Береги себя. Ты правда очень хорошая женщина. У тебя всё будет хорошо.

– Ну, раз разговорился, значит, и вправду полегчало. Ладно, Максим, иди к своим женщинам. Чаю я им принесла, бельё собрала. Подъезжаем уже. Десять минут, и Феодосия. Да, кстати, там твои соседи так и не проснулись. Я боюсь, они не успеют…

Он задумался. В голове с трудом и со скрипом, но закрутились мысли…

– Точно! Семья же эта «а-ля юра воронцов»… Хорошие парни. Простые. Работяги. Гена и… как его… Вова. Точно. Оба на флоте служили. Северном! И жена его с ребёнком… как её… Галина. Ё… они ж в Харькове десять литров портвейна взяли! И в три ночи ещё вовсю бухали! Точно не встанут!

Он постучал в дверь их купе. В ответ тишина. Он стал стучать сильнее и не переставая. Наконец послышалось шевеление, и запорная щеколда издала характерный, похожий на выстрел звук. Через секунду дверь резко отъехала в сторону, и в проёме, держась двумя руками за верхние полки, показался человек в тельняшке.

– О! Макс! Это ты? Ты чего не ложишься? Ну ты даёшь! Мы уже все попадали на х… А ты крепкий! Сука это вино, что взяли на остановке. Ну типа портвейн… Пипец какое забористое. Мы по паре литров с Вовой дали, и всё – в ауте. А ты всё куролесишь?

– Гена, дружище! Подъём! Через пять минут Феодосия! Все уже собрались и ждут только вас, чтобы дать команду на причаливание.

– Да ладно! Гонишь, Макс! Какая на х… Федосия?! Мы только легли, – он высунул голову в коридор, покрутил ею по сторонам, потом встряхнул, как старый пёс, и произнёс: – Чё? Правда, что ль? Федосия? Ё… – и, повернувшись неуверенно на сто восемьдесят градусов, вдруг закричал, как учили на флоте:

– Па-а-л-л-лундра, братва!

Тут же подпрыгнул спящий на верхней полке Вова, ударился головой о потолок и покатился вниз. Упал на стол, ударился рёбрами и заорал ещё громче:

– Сука! Тонем! Полундра!

Истошно заорал, вторя ему, маленький ребёнок. И наконец басовито, спросонья, ещё не понимая, в чём дело, раздалось громогласное жены:

– А ну, блять, тихо всем! Стоять! Сидеть! Молчать!

Он не стал досматривать, чем закончится побудка в кубрике соседей, и тихонько захлопнул дверь.

– Молодой человек, а что там происходит? Что случилось? Кого-то убили? – спросил пожилой еврей из последнего купе, который уже вытащил свой огромный чемодан в белом, ещё, наверно, царском чехле в коридор в надежде выйти одним из первых.

– Да нет, что вы! Всё нормально! Просто люди проснулись и сейчас ускоренно, по уставу, как учили, готовятся к высадке.

– Как жаль, как жаль… А я думал, что таки убили. После такой ночи это было бы таки справедливо… – И попутчик грустно покачал головой, роняя перхоть на старый твидовый костюм.

Но Максим уже не слышал, что пробубнил себе под нос этот пожилой товарищ. В тот момент он стучал в дверь своего купе.

Вошёл, когда поезд уже въезжал в город. В окнах замелькали нескончаемые склады, боксы, какие-то заводы и бесконечные портовые краны. В открытое окно пахнуло креозотом и дымом.

– Я так понимаю, что ты уже похмелился? Смотри, Наташ, посвежел, причесался. Глазки заблестели! Улыбается! Опять портвейн? – весело спросила Татьяна. Она была уже полностью собрана, в элегантном бирюзовом летнем платье и с лёгким курортным макияжем на лице.

– Да я и не сомневалась, куда он пропал. Свинья грязь найдёт. Шучу, шучу! – Наташа улыбнулась. Ей тоже не хотелось начинать утро с разборок.

– Нет, Натуль, не так ты формулируешь мысли. Хотя и учитель. Точнее, не ту цитату использовала. При чём тут свиньи? «Кто ищет, тот всегда найдёт!» Вот! Жюль Верн и Дунаевский в одном флаконе!

– Максим, а что там были за крики? Это тоже ты?

– Ну в каком-то смысле я, конечно. Но не в том, что я кричал. Это я, выполняя свой гражданский долг, разбудил наших соседей. И не дал им возможности начать отдых с похода в ментовку или поездки в депо. Вы же не додумались этого сделать.

– А что были за крики? Мы думали, что-то случилось.

– Всё нормально. Люди тренированные. Всё по уставу. Произвели побудку, подъём по команде «тревога». Быстро привели себя в порядок. И бодрые и весёлые, как и положено истинным североморцам, сейчас готовятся к выходу, выпивая на посошок оставшиеся пять литров харьковского портвейна.

– Пять литров? На посошок? Да ладно! Ты шутишь!

– Какие могут быть шутки, Танюша! Это же Краснознамённый Северный флот! А Северный флот не подведёт! Не мужики – скалы! Да ты и сама скоро встретишь их на перроне, всю их геройскую семью мореходов. Если захочешь попрощаться, конечно.

– Тань, да что ты его слушаешь?! Он же прикалывается! – сестра расхохоталась.

Было видно, что с настроением у них, несмотря на ранние семь утра, всё хорошо. А теперь, когда и он наконец пришёл в себя, испортить это самое настроение нужно было бы очень сильно постараться.

Вокзал Феодосии, когда-то очень красивое, сталинского ампира здание, встретил их если и не разрухой, то явно неопрятностью и запустением. Было видно, что за три года после СССР ни один маляр-штукатур не подходил к когда-то белоснежным, а сейчас облинявшим серо-жёлтым в потёках стенам. Будто старый дворянин разорился игрой в карты и застрелился, крестьяне разбежались, а его усадьба стоит неухоженная и позабытая, дожидаясь новых владельцев. Обрывки бумаги и скомканные газеты, валявшиеся на перроне, сообщали вновь прибывшим, что ставки дворников на вокзале давно вакантны.

Выгрузились быстро и бодро зашагали на привокзальную площадь, радуясь набиравшему силу солнышку, новому дню и предстоящему морю.

На площади стоял не по сезону одетый Ильич. В засиженном голубями пальто и не менее грязной кепке, он походил на питерского бомжа. Казалось, что он тоже улыбается и призывно машет рукой всем приехавшим. Словно гвардия вождя, вокруг памятника выстроились ряды женщин. Все крупные и дородные, как на подбор, они держали таблички с адресами и, перекрикивая друг друга, предлагали лучший в мире и не с чем не сравнимый по уюту и сервису частный отдых. Сама площадь была запружена автобусами, уазиками-«буханками», рафиками и автомобилями всевозможных марок. Частные таксисты, в большинстве своём армяне, словно соревнуясь с хором «частных риелторов», наперебой приглашали оценить качество их автомобиля и непревзойдённое мастерство вождения, создавая неповторимую какофонию и при этом усиливая свои призывы звуком новеньких фирменных автомагнитол. И вся эта какофония сплеталась с ароматами бензина, солярки, приносимым ветром с путей запахом креозота и растапливаемых бесчисленных мангалов, закручивалась где-то над головой вождя мирового пролетариата в тугой клубок и плыла над площадью, обдавая только что приехавших незабываемым ощущением первого посещения южного курорта. Даже не хотелось представлять, что же тут будет твориться днём или вечером, если уже в семь утра жизнь вовсю била ключом. Причём почти в буквальном смысле этого слова…