История рока. Во всём виноваты «Битлз»

День на четвертый выяснилась одна любопытная деталь: наши милые хозяева ни о каком «марше» и не слыхали, а просто узнали от каких-то знакомых, что должны приехать русские музыканты, после чего, испытывая здоровый интерес к нашей стране, решили их принять и поближе познакомиться.

Было не очень-то ловко, но вскоре мы-таки нашли этот «Марш мира», а он – нас, и историческая справедливость была восстановлена.

***

Михаил Шуфутинский был руководителем ансамбля «Лейся, песня» до 1979 года. Руководителем хорошим – в меру жестким, в меру демократичным. Миша закончил дирижерско-хоровое отделение консерватории и очень хорошо поставил в ансамбле вокал. Отношения были нормальные, коллектив был на подъеме, и ничто не предвещало скорого расставания с руководителем.

Как-то на гастролях я зашел вечером к нему в номер. Миша говорил по телефону с Москвой, и я стал рассеянно перебирать газеты и книги на его тумбочке в надежде найти какой-нибудь детективчик на ночь – и нашел. Книжечка называлась «Овцеводство в Австралии» и содержала ряд интересных сведений о численности и популяциях бараньего поголовья в этой далекой стране.

Так у меня зародилось жуткое подозрение, что Шуфутинский уезжает.

Кстати о самом слове «уезжать»: в те времена этот глагол не требовал дополнения. Не надо было уточнять, куда и зачем. Если говорили, что кто-то уезжает, то всем было совершенно ясно, что конкретный товарищ навсегда покидает Советский Союз ради Израиля, США или Австралии. У Миши с Австралией не сложилось, потому что как раз в тот период австралийцы ввели для эмигрантов возрастной ценз, по которому он с семьей не проходил. Но тогда он еще об этом не знал и на всякий случай интересовался овцеводством.

Через пару месяцев Шу, – так его звали друзья, – собрал собрание и объявил о своем решении уволиться. Все были в шоке. Такого еще не бывало; был прецедент, когда целый ансамбль «Самоцветы» ушел от руководителя, но наоборот…

Миша объяснил, что он очень устал от поездок, что не имеет возможности посвящать достаточно времени семье, и извинился перед всеми за то, что он, видимо, вынужден будет объявить нас перед руководством подонками и бездельниками для убедительной причины увольнения.

Мы, обалдевшие, дали полное согласие считать нас кем угодно, а руководство реагировало однозначно, тут же предложив разогнать к чертовой матери зарвавшуюся сволочь, но Миша настоял на своем и уволился один.

Он поступил очень мудро и честно, потому что даже через полтора года, когда он уехал, не имея к «Лейся, песня» никакого отношения, у ансамбля были большие неприятности: размагниченные фонограммы, отмененные съемки, несостоявшиеся гастроли.

Где-то году в 84-м, уже в «Машине», после концерта я вошел в наш «Икарус» и, усевшись, услышал из водительского магнитофона развеселую музычку про Брайтон-бич, небоскребы и т. д. – голос был совершенно незнакомый.

Водитель сказал, что это – какой-то Чухатиньский, последний писк эмигрантского творчества.

Я никак не мог себе представить, что это поет Миша, так как еще в «Лейся, песня» он никогда не пел и, раздавая партии вокалистам, всегда предпочитал сыграть мелодию на рояле. Слух у него был отличный, но что-то не то с дикцией, и он даже немного этого стеснялся.

А тут прямо соловьем разливается. Оказалось, что все-таки Шуфутинский. Видимо, это в «Нескучном саду» соловьи не поют, а в «Булонском лесу» поют, да еще как весело!

На протяжении этих лет я слышал, что Миша был сначала в Нью-Йорке, потом переехал в Лос-Анджелес, и у него там какое-то дело, связанное с рестораном: не то у него ресторан, не то он часто туда ходит. Но адреса не было, а повидаться очень хотелось: вот, мол, я в Америке, и не сбежал, а так – захотел и приехал.

Как-то, идя по улице, спрашиваю Маделину, не знает ли она такого Шуфутинского? Маделина, жуя резинку, улыбаясь, постреливая глазами и не забывая качать бедрами, подбежала к телефону-автомату, схватила и сунула мне толстенный справочник. Открываю и между мистерами Шмуцем и Шутцем коричневым по розовому написано: мистер Шуфутинский.

Я позвонил ему, разговаривал с женой, которая меня не узнала, и выяснил, что мистер Миша будет сегодня вечером в ресторане «Атаман», который, собственно, ему и принадлежит.

Ребята все взволновались: некоторые тоже знали Шуфутинского еще по Союзу, а другие – просто от возможности сходить в Америке в ресторан.

Я уже упоминал, что разговаривать с Маделиной было бы трудно, даже если бы она говорила не по-английски, а по-русски, но с такой же пулеметной скоростью и ковбойским акцентом; поэтому приходилось отделываться многозначительным «о, кей».

Кое-как договорились, что она заедет за нами в 6 часов на своей широченной шаланде и отвезет в «Атаман».

Все «почистили перышки» и приоделись во все чистое, чтобы предстать перед «владельцем заводов, газет, пароходов» во всем блеске. Градский долго возился с механизмом шапочки, потом плюнул и надел ради разнообразия не черную, а белую рубашку.

Где-то в половине восьмого я уже стал сильно нервничать, потому что Маделина, хотя и была женщиной, но все-таки старалась не опаздывать более чем на час – значит что-то случилось.

Так оно и было. Вскоре она позвонила (переводил Лэни-Тайгер) и рассказала, «что у машины не было номера, а полиция спрашивает, а машина принадлежит одному другу, а друг уехал неизвестно куда, а полиция машину забрала, а она теперь без машины, а в общем, все о, кей, и через 10 минут она будет».

Действительно, минут через десять Маделина явилась на новом «мустанге», мы погрузились и поехали.

Поинтересовались, у кого она взяла эту тачку, и есть ли на нее документы? Ответ был такой:

– Все есть, все о, кей. Я ее по дороге купила.

«Атаман» был просторным рестораном, специализирующимся на французской и русской кухне. Оркестр только что закончил очередную песню, и Миша с радиомикрофоном спускался с эстрады в зал под аплодисменты русско-французского стола.

Я вышел прямо к эстраде, и сюрприз был так сюрприз. Меньше всех, кого он ожидал увидеть, так это меня. Он расчувствовался до слез, я тоже.

Больше того, многие присутствующие сразу узнали Макаревича и Градского, подходили, жали руки, но им сразу было объяснено, что мы приехали не насовсем, а на гастроли.

Вечер прошел чудесно.

На следующий день Миша катал нас по Лос-Анджелесу на своем «Мерседесе», у которого на номере вместо цифр написано «Атаман». Проезжали мимо его дома в самом престижном районе города – Беверли-Хиллз. Подумать только! Еще недавно я смотрел интересный видеофильм «Полицейский из Беверли-Хиллз», а тут сам разъезжаю.

Миша небрежно вел машину и рассказывал, рассказывал… О том, как трудновато с рестораном без официальной лицензии на алкоголь, о том, что заключил контракт с телохранителями, которые должны защищать его даже против его воли. Тут вот какая тонкость. Если подойдут к Мише незаметно преступманы, приставят пистолет и прикажут отослать телохранителей, то те никуда не уйдут, если только сами не захотят.

В конце экскурсии Шуфутинский все-таки спохватился, что уж очень круто взял, и сказал, что жилье очень дорого, поэтому он не может себе позволить в этом миллионерском районе целый дом, а только пятикомнатную квартиру.

Я немного успокоился, а то ведь известно, что на Беверли-Хиллз живут самые богатые звезды Голливуда и вообще всякие знаменитости.

На Мишиной улице проезжаем мимо одного особняка, перед нами на лужайке дядька черный с детьми бегает.

– Знаешь, кто это? – Миша небрежно спрашивает. – Знаменитый Кассиус Клей, он же Моххамед Али, знаешь?

Я плюнул на все, говорю: «Не-а».

***

Несколько раз в Штатах в разных городах нас таскали на настоящие приемы со свечами, бассейнами и слугами-неграми в белых перчатках. Все было очень богато, и я поражался, насколько сильную любовь испытывают к «Машине» простые американские миллионеры.

Правда, потом оказалось, что средства, ассигнованные богатыми людьми на такие приемы, проходят как благотворительность, и им за это снижают налоги.

Это не значило, конечно, что с таким же успехом можно было выбросить деньги на помойку, ведь гораздо приятнее их пропить с замечательными ребятами из Москвы, чем снабдить пару сотен бродячих собак «долгоиграющими» резиновыми костями.

Американцы все время улыбаются: неосознанно во сне, дома, на улице, – ходят прямо так и улыбаются, а уж если к нему обратиться с вопросом или как, тут уж приходится опасаться, как бы он челюсть не вывихнул.

Еще они друг друга хвалят и никогда не жалуются – всегда все о, кей.

Вот он подходит здороваться: «How are you?» (Как поживаешь?). Надо ответить: отлично, шикарно, бесподобно.

А если буркнуть, как у нас принято: «Ничего», – тут он уже подумает, что у тебя кто-то умер.

Часто спрашивают, уловив малейший акцент: «Откуда ты (или вы)?» Говоришь: «Из Советского Союза». Не понимают. Надо отвечать: Россия, Москва.

Так что мы еще до развала Союза уже отвечали, что – русские.

Один только раз очень правильно нас поняли. Был сильный дождь, а автобус не смог подвезти к самым дверям гостиницы. Три часа ночи, несемся, гремя сапожищами. На втором этаже открывается окно, и заспанный голос спрашивает: «Откуда это вы летите, как сумасшедшие?»

– Из Советского Союза, – отвечаю.