Путеводный камень

Путеводный камень
Максим Олегович Неспящий

Молодой следователь, терзаемый жестоким синдромом ПТСР от столкновения с маньяком-убийцей, чуть не лишившим его жизни, оказывается втянут в расследование новой цепочки необъяснимых загадочных убийств.

Максим Неспящий

Путеводный камень

Я ненавижу звёзды – они знают,

Что я не могу до них дотянуться

И смеются.

Сквозь годы и расстояния посылают

На Землю лучики света, чтобы я их увидел и тоже смог улыбнуться.

И смеются.

Я ненавижу звёзды за то,

Что они уже и по ночам мне снятся.

Я запираюсь в бездонном шкафу за тем, чтобы никто

О том, кто я и где я не смог догадаться.

Я ненавижу звёзды, напрасно мечтая,

Что есть тот, кто сможет дотянуться до звезды, играя.

И в бессильной злобе и ярости

Я кричу им: “Ну где же?! Где тот, кто вас погубит?!”

Я ненавидел звёзды до самой старости,

И умирая

Я ненавидел звёзды. А они живут и меня любят.

Пролог

Свет фар от пронёсшейся мимо машины полоснул по глазам. Возмущенный звук сигнала стремительно умчался за ним, понижая тональность по мере удаления. Ледяной пот заливал лицо, шею, грудь, прыткими змейками струился по спине, но паралич, превративший тело в неподвижную дубовую колоду, не позволял даже протереть глаза.

Что со мной происходит?

– Безрассудный. – снова раздался голос из магнитолы – басовитый, пустой, будто сгенерированный нейросетью, – Слепой. Мудрый.

Каждое слово, даже будучи лишённым эмоциональной окраски, звучало как обвинение. Ну да – безрассудно отказываться от своего будущего в слепой погоне за призрачной мечтой. Более взрослый, более успешный, более мудрый, отец наверняка знает, как будет лучше для него. Но что об этом всем может знать голос из магнитолы, и какое ему дело? Руки начало выкручивать, причиняя не боль даже, а скорее дискомфорт из-за невозможности оказать сопротивление.

Что со мной происходит? Может, это сон? Как один из тех, где тебя преследует чудовище, от которого невозможно убежать или, когда просыпаешься ночью, и не можешь пошевелить ни единым мускулом, а что-то наваливается сверху на грудь, и душит?

– Безрассудный. Слепой. Мудрый. – снова монотонно прогремела магнитола.

Наташа. Мне не следовало так с ней поступать. Я был слеп и глух по отношению к ней. Это было безрассудно, да. Мудрый человек никогда не поступил бы так. Но кто этот голос из магнитолы, чтобы осуждать меня?

Теперь было больно, чертовски: шею будто сдавило обручем, плечевые суставы ломило, как после тяжёлой работы.

– Безрассудный. Слепой. Мудрый.

Последнее слово он уже не слышал: его уносило куда-то далеко на гребне волны невыносимой боли, окружённого оглушительным треском раздираемой ткани и звоном бьющегося стекла. В неподвижную вязкую темноту.

1.

День для следователя Моровецкого Ильи Ивановича начался в четыре часа утра. Он открыл глаза, глянул на часы, прислушался к ровному глубокому дыханию Елены, затем, осторожно, боязливо – к своим ощущениям. Неужели опять? Боль раскаленной точкой в области солнечного сплетения отметила будущее место вторжения в его жизнь, что через десять-пятнадцать минут вынудит уйти на кухню, чтобы не разбудить жену. Там боль бурлящей вулканической лавой расползется по всей верхней части груди, толкнет его на колени, согнёт в позе кающегося грешника и целиком подчинит себе. Возможно, так чувствует себя улитка, заражённая паразитом, заставляющим в самоубийственном порыве ползти как можно выше – туда, где пролетающая мимо птица сможет увидеть её и положить конец мучениям. Но кухня, как всегда, окажется пустой и тёмной – никаких птиц с милосердной смертью на кончике клюва. Он будет малодушно поскуливать как умирающий пёс, вилять задом в надежде растрясти горящую лаву, заставить ее провалиться дальше в кишечник, или провалиться к чёрту – куда угодно, лишь бы это наконец прекратилось. Но это не прекратится. Не помогут ни обезболивающие, ни обволакивающие. Спустя вечность мучений он сможет наконец убедить себя отправиться в туалет и сунуть в рот два пальца, чтобы исторгнуть жгучую комковатую субстанцию, приглушённо вскрикивая от нестерпимой боли, обжигающей пищевод и гортань. Но это принесет облегчение лишь на несколько коротких минут – очень скоро боль вернётся, чтобы с прежней силой выжигать его изнутри. К шести часам утра истощённый, измученный организм наконец приглушит болевые рецепторы, и Илья забудется прямо на полу кухни жадным пустым сном, не дающим отдыха, громко взрыгивая во сне.

Он обречённо вздохнул и пошел на кухню, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В пятнадцать минут восьмого, побритый и помытый, одетый в любимые поношенные джинсы и бордовую рубашку «поло», Илья пил чёрный кофе без сахара, мрачно уставившись в телевизионные сводки новостей невидящим взглядом. В желудке постоянно что-то урчало и ворочалось. Елена закончила суетиться у плиты, поставила перед ним тарелку свежеприготовленной овсянки на молоке. От запаха еды болезненная судорога прострелила желудок.

– Опять болел?

Он скривился, махнул рукой – не бери в голову, мол.

По телевизору, будто издеваясь, крутили ролик какого – то обезболивающего препарата.

– Поешь.

Илья молча отодвинул тарелку, встал и вышел из-за стола. Пятью минутами позже хлопнула входная дверь.

Зябкое туманное утро начала октября пока не оправдывало ожиданий синоптиков на плюс двадцать после обеда. Белая плотная пелена оставляла от удалённых предметов лишь зыбкие призрачные очертания, колеблющиеся словно мираж в пустыне. Туман вытягивал из мира краски – даже пёстрые курточки будто погруженных в воду, медленно бредущих в школу детей, казались матовыми, бледными. Туман сглаживал контуры, пытался скрыть от Ильи правду: окружающий мир – заводная игрушка, искусно выполненная диорама, в которой все, кроме него – бездушные автоматы, лишь притворяющиеся живыми. Движения детей слишком неестественные, дёрганые, мальчик в желтой шапочке только делает вид, что держит девочку с зеленым шарфом-косынкой за руку – на самом деле их руки просто висят рядом, сбитые гвоздём или спицей. Дворник механически метёт одно и то же место, собака возле мусорного контейнера – просто таращится нарисованными выпученными глазами и мотает головой и хвостом как фигурка на торпеде автомобиля, голуби похожи на заводных цыплят из детства, что весело прыгают по полу после нескольких оборотов ключа. Если присмотреться, можно даже заметить вращающийся ободок между перьями. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк.

– Мужик, ты, может все-таки отойдешь?

Морок спал – он стоял на парковке, преграждая путь щёлкающему поворотниками «Логану». Мужчина в неуклюже сдвинутой набок твидовой кепке высунулся из-за опущенного стекла. Илья слышал где-то, что из-за систематического недосыпания и напряженной работы нервная система истощается, и человек может начать видеть микросны наяву, постепенно теряя связь с реальностью. «Только бы эта связь в дороге не потерялась», – мрачно подумал он, пропуская «Логан» и уже ища глазами свою серую «девятку».

По дороге позвонил Никон, привычно спросил, как дела, сообщил, что совещание будет проводиться в актовом зале, и сразу дал отбой, сославшись на нехватку времени. Совещание в актовом зале могло проводиться по двум причинам – взбучка за плохую раскрываемость или грязное дело, требующее решительных оперативных действий. Так как грязных дел в Людиново не было уже более трёх лет, не требовалось быть сотрудником следственного комитета, чтобы определить правильную.

Подождав долгий светофор у торгового центра, Илья свернул с улицы Фокина на Рагули, и найдя место для «девятки» сверкнул ксивой на входе. Почти весь второй отдел по расследованию особо важных дел был на месте, не хватало только старшего следователя Никанорова Сергея Фёдоровича. За пять лет службы отношений с коллегами Илья завязать не смог, да и не сказать, чтобы очень пытался. Среди сослуживцев лейтенант юстиции Моровецкий Илья Иванович имел репутацию человека нелюдимого и недалекого, занимающего должность только благодаря высокопоставленному другу по университету. В глаза ему, конечно, никто этого не говорил, однако Илья был прекрасно осведомлён о своей внешности неандертальца, а ведь именно по внешности люди судят о человеке.

Кивнув тем, кто отвлекся от обсуждений рыбалки или вчерашнего футбольного матча, чтобы обернуться, когда он вошёл, Илья занял излюбленное место в углу, подальше от сцены. Внезапно он почувствовал на себе чей-то взгляд, нашел глазами незнакомого ему парня лет двадцати, сидевшего у окна в противоположной части зала. Странный субъект нахально сверлил Илью взглядом. Посадка с подчеркнуто ровной спиной и слегка наклонённой головой, яркий парфюм, забивающий все остальные запахи, правильные черты лица, чёрные волосы, собранные в хвост, фарфоровая кожа и официальный тон одежды – что называется “с иголочки” – непроизвольно наводили на мысль о нетрадиционной сексуальной ориентации, которую Илья почти сразу попытался отогнать, вспомнив об обманчивости своей собственной внешности. Смутившись, Илья сделал вид, что его заинтересовал импульсивный рассказ Лёни Саломатина о решающем голе во время пенальти, однако продолжал буквально кожей чувствовать пристальный назойливый взгляд.

– Приветствую, коллеги, – Никон как всегда был в форменной одежде, хотя никакого дресс-кода, требующего этого в обыкновенные, будние дни, не существовало. Илья думал, что так старший следователь пытается подчеркнуть свой статус руководителя, – давайте рассаживайтесь, и постараемся управиться побыстрее.

Илья знал капитана еще в те счастливые беззаботные времена, когда оба они были зелёными студентами, поэтому формальная манера речи, немного рассеянный взгляд и бордовые пятна на шее, выглядывающие из-за воротника рубашки сразу сказали следователю о том, что начальник сильно чем-то обеспокоен, и возможно его опоздание связано с очень неприятным телефонным разговором.

– Так… – Никон пролистал какие-то распечатки, собираясь мыслями, – Саломатин, что там с этим Петровым?