Ралли Родина. Остров каторги

Ралли Родина. Остров каторги
Максим Привезенцев

Остров Сахалин стал синонимом каторжного явления в России. Три путешествия, три временных среза, три рассказанные истории. 1890 год – путешествие из Москвы на Сахалин Антона Павловича Чехова. 1967 год – путешествие моего деда Владимира Андреевича Привезенцева на мотоцикле с Сахалина в Ленинград. 2015 год – мое путешествие на мотоцикле от Сахалина до Санкт-Петербурга. Это три истории о том, как страна, «ушибленная пространством», по меткому выражению Николая Бердяева, относится к своим «крепостным» гражданам. Страна, в которой с рождения ее граждане должны и обязаны, жестоко подавляет встречные вопросы о том, что должна им страна?

Посвящается Сахалину, где я родился, моему дедушке Владимиру Андреевичу Привезенцеву,

а также Антону Павловичу Чехову.

ПРОЛОГ

2015

– Я хочу на «Уралах» помчать с Сахалина в Питер. Ты – в деле?

Звонок Макса застал Сашу Нахмановича врасплох. Привезенцев, как обычно, начал с места в карьер – удивил, оглоушил новой идеей, с ходу разжег интерес, чтобы потом неторопливо, со вкусом, рассказывать подробности, отлично понимая, что собеседник никуда уже не денется.

– Что… куда… какие «Уралы», Макс? – пробормотал Нахманович. – Это же древность!

– Ты помнишь, я как-то рассказывал про ралли, в котором мой дед участвовал? Ралли «Родина» к пятидесятилетию Октября?

– Ну что-то такое припоминаю, да.

– Так вот я нашел его фильм, тут, на Сахалине, – продолжил Макс. – Прочел его дневники и… в общем, я загорелся идеей это повторить. Хочу воссоздать то ралли, проехать по тем местам. Но мне нужны попутчики, чтоб все было, как в шестьдесят седьмом.

– Дай угадаю: ты уже позвонил Ламе[1 - Так друзья называют байкера Бориса Каца после его путешествия на Тибет.], Сашке Никифорову и теперь звонишь мне…

– А вот не угадал: тебе я набрал первому.

– Надо же, какая честь! – хмыкнул Саша. – Польстил старику…

– Заканчивай ерничать, Ребе[2 - Дружеское обращение к Александру Нахмановичу из уважения к его знаменитому предку Рабби Нахману из Брацлава (Ребе Нахман) (1772-1810).], – рассмеялся Привезенцев. – Скажи лучше, ты в деле или нет?

– Да… думаю, да, – поколебавшись, ответил Нахманович. – Наверное, должно быть… интересно. Как минимум. Но это предварительное согласие, надо ж еще дату обсудить, маршрут, все дела…

– Обсудим обязательно! – заверил Макс. – А пока надо убедиться, что вообще есть, с кем обсуждать. Ты, в общем, за? Тогда звоню Боре с Сашкой…

– За, за!

– Все, до связи…

– До связи, – эхом отозвался Нахманович.

В мобильнике послышались короткие гудки. Саша положил телефон на тумбочку, повернулся к окну и, щурясь, уставился на солнце, свет от которого разливался по деревьям и кустарникам, голым с зимы. Скоро все должно было зазеленеть; снег сошел, и постепенно наступала долгожданная весна – синоптики утверждали, что после восьмого марта можно будет надолго отправить теплую одежду, в Сашином случае пуховик, в шкаф и забраться в любимую джинсовку.

Саша смотрел на возрождение природы с легкой улыбкой. Пейзаж радовал глаз, но мыслями Ребе был уже далеко отсюда – где-то на Сахалине, верхом на допотопном «Урале», рядом с верными друзьями во главе с Максимом.

Тот, кто плохо знает Привезенцева, решил бы, что для подобных мыслей еще слишком рано. Но Саша дружил с Максом не первый год и потому давно усвоил: если тот поставил перед собой какую-то цель, то обязательно ее достигнет.

«Поэтому можно уже сейчас собираться, – подумал Нахманович. – Чтоб потом впопыхах не пришлось… Надо Алле сказать… или все-таки дождаться конкретики, и тогда, в красках, да с конкретными датами?..»

Снаружи завыл ветер. Его вой походил на рев старого советского мотоцикла.

* * *

1890

Бывать на каторге Чехову прежде не доводилось. Отправляясь на Сахалин в конце апреля, он, конечно, морально готовил себя к некоторым душевным потрясениям, но все равно испытал порядочный дискомфорт. Каждый унылый пейзаж, каждый встреченный на острове человек, отчаявшийся и сломленный, производил на литератора неизгладимое впечатление. Когда пред ним ломали шапки сморщенные, поникшие люди, вдвое старше него, Антон Павлович невольно испытывал чувство стыда – как будто не по государственному приказу, а по его, чеховской, прихоти все эти бедолаги оказались сосланы сюда и припечатаны сверху тяжелым сводом законов.

«И чем, интересно, они отличаются от крепостных? – размышлял Чехов, глядя на очередного каторжанина, согнувшегося при виде гостя в низком поклоне. – Так же пашут на барина с утра до ночи, так же кланяются… Разве что живут, как говорят, немного получше, но и то далеко не факт…»

Позавчерашним днем Сахалин встречал пароход «Байкал», на котором плыл литератор, три сотни солдат и несколько заключенных, ярким заревом пожаров. Капитан решил к берегу не причаливать, покуда пламя не потушат, оттого ночевали снова на воде и в Александровский порт прибыли только наутро. Благо, Антон Павлович уже свыкся с тяготами путешествия и потому воспринял эту весть безо всякого внутреннего содрогания. Солдаты, конечно, поворчали малость – мол, сухопутные они, а не морские, сколько можно на воде-то болтаться? – а заключенных, разумеется, никто и не спросил. Как гремели они кандалами в трюме под бдительным оком сторожащих их вояк, так и продолжили – угрюмые, грязные и, судя по выцветшим глазам, совершенно отчаявшиеся.

– А когда, говорите, меня примет Владимир Осипович? – спросил Чехов у своего спутника, молодого светловолосого офицера Ракитина, который особым распоряжением начальника острова был приставлен к Антону Павловичу провожатым.

Собственно, помянутый Владимир Осипович Кононович тем начальником и был.

– Сказал, что завтра утром, – ответил Ракитин, поправив сползшую на лоб фуражку. – Сегодня занят он больно: вчерашнего дня снова горела казарма, народу погибло полтора десятка. Пока велел вас к себе препроводить, на вопросы ответить, какие зададите, а назавтра, как документы вам соответствующие выдадут, сможете уже начать ваше… обследование.

Чехов видел, что его спутник силится изъясняться грамотно, дабы уважаемый гость из цивилизованного мира ненароком не счел его неучем, но, ограниченный скудным словарным запасом, был вынужден брать частые паузы и постоянно запинаться.

«Отчего многие хотят казаться не такими, как есть? – улыбаясь про себя, подумал Антон Павлович. – Разве обязательно нужно, общаясь с писателем, самому им быть?»

Впрочем, своего провожатого Чехов ни мыслью, ни тем более словом обижать не хотел, а потому сделал вид, что не заметил неловкости, и как ни в чем не бывало задал новый вопрос:

– И часто у вас казармы горят?

– Об этом вам лучше с Владимиром Осиповичем поговорить, – помедлив, ответил Ракитин. – Он журналы ведет, отчеты высылает периодически…

Антон Павлович нахмурился было, но быстро понял, отчего его провожатый замялся.

«Велено так – Чехову отвечай, но лишнего не болтай, если что, на меня ссылайся, а я уж сам решу, что можно говорить, а что нет… Типичный подход высших чинов».

Теперь Антону Павловичу стало вдвойне интересно, что за фрукт этот Кононович – то ли местный самодур, при котором обычный солдат имеет статус немногим выше обычного каторжанина, то ли просто старый, умудренный опытом офицер, слишком заботящийся о своем реноме.

– Ну раз он ведет, то с ним тогда и поговорю, – сказал Чехов вслух.

Провожатый, заслышав это, облегченно улыбнулся краешком рта и, осмелевший, сам решился спросить:

– А вы к нам с какой целью пожаловали?

– Ну так обследовать же, – ответил Антон Павлович. – Сами ведь только что говорили.

– Ну обследовать-то по-разному можно, – заметил Ракитин. – Вы же и врач, и автор… Кто знает, что именно вас интересует? Говорят, вы в основном карточки заполнять будете, болячки переписывать…

– Это кто так говорит?

– Ну… разные… – уклончиво ответил провожатый, почему-то смутившись.

Сзади что-то грохнуло. Чехов оглянулся: сопровождающий их солдат выронил походный саквояж, отчего тот раскрылся, обнажая содержимое – сменную рубашку, блокнот, набор перьев и чернильницу, замотанную для верности в видавшие виды тряпицу.