Дом для нас

– Мне нравится просто быть живой.

Мы замолчали, я пытался понять.

– Жить в мире с собой, – продолжила она. – Ловить момент, даже если он пустой. Мне нравится дышать, видеть сны, нравится чувствовать ветер и просто осознавать, что я жива. Почему никто не ищет удовольствия в малом?

Я отчаялся.

– И тебе понравится ещё целую жизнь просто дышать воздухом? Одной?

Теперь я думаю, что в тот момент она тоже отчаялась донести до меня свои мысли, но её лицо сохранило безмятежность.

– Если мне захочется, я найду, что добавить, но мне точно не нужен спутник. Моих родителей больше нет. На их примере я узнала, что бывает, когда ради отношений ограничиваешь себя. А я не хочу никем владеть и не хочу быть собственностью.

У меня не нашлось ответа. У метро мы расстались, послезавтра мы снова должны были встретиться на сцене. Я вызвал такси и по дороге домой много думал. Я столкнулся с худшим, с чем может столкнуться влюблённый человек, с невзаимностью. Зоя мне отказала. Осознание этого постепенно вдавливало меня в землю, и я знал, что если не возьму себя в руки, то отчаяние меня задавит. Любовь к другому человеку – слишком неуправляемое чувство; его нельзя вытравить логикой, можно только сдерживать. Ждать, пока оно само не уменьшится до размера, когда разум наконец возобладает и решит проблему.

Такси доставило меня домой, алкоголь гуще затуманил голову. Сон никак не накрывал меня из-за одной повторяющейся мысли, даже ощущения. Мне казалось, что Зоя соврала. Её слова расходились с истинными желаниями, а может, скрывали страх.

Утром я чувствовал себя вполне сносно – верный признак прогрессирующего алкоголизма. Пока я успокаивал желудок лёгким завтраком, мне вспомнилась книга древнеримского автора. Всё античное и тем более философское никогда не задерживалось в моей голове, но кое-что оттуда я запомнил. В ней влюблённому человеку советовали отказаться от праздности, ибо она рождает любовь. Также разочарованному влюблённому следовало заняться усердным трудом, и тогда ему вообще некогда будет влюбляться. Поэтому я весь день загонял себя на студии звукозаписи и почти ничего хорошего не сыграл. Зато в какой-то мере пришёл в себя. Страдальческие мысли отступили, я успокоился и сузил масштаб трагедии.

На следующий день мне предстояло увидеть Зою и испытать всю неловкость своего положения, но меня хотя бы не накрыла депрессия. Я освобождался от хандры, вызванной чувствами к Зое. Для завершения нашей истории мне оставалось только пожелать ей счастья и отпустить её с миром.

Выступление пошло не так, как обычно. Владелец клуба исполнял каприз особо важной персоны, и пение Зои отодвинули в программе, а меня вытолкнули на сцену в гордом одиночестве. Важной персоне хотелось соло на саксофоне. Прежде чем в зале приглушили свет, я увидел Зою у барной стойки, поймал её взгляд и сразу потерял в темноте.

Я так и не смог разобраться, кто она такая. Мне либо недоставало ума это понять, либо было на самом деле плевать. Почему я выбрал её? Ведь прошло так мало времени, а я уже так далеко зашёл. Думаю, всё дело было в загадке. Меня привлекла отчуждённость Зои, а после вело слепое ощущение, что её история совершенно другая, чем она хочет показать.

Я не хотел её оставлять. Даже если она рано или поздно уйдёт, я всё равно не хотел просто смотреть и ждать этого момента. Я чувствовал – или мне хотелось так думать, – что в глубине души она ждёт и нуждается в ком-то. И плевать, если это не так, потому что я хотел сделать счастливой её и себя.

В зале было много людей, но играл я только для неё. Я говорил с ней с помощью музыки, и до сих пор всё помню.

Вступаю в игру без всяких прелюдий, резко, не позволяя никому мне возразить или перебить. Звуки связываются вместе с помощью легато, строя фразу за фразой, откровение за откровением, никаких пауз между ними. Я едва успеваю дышать, делаю Зое жест, изменяя ритм, подгоняю такт. Рядом с моими нотами одни диезы, и я хочу играть ещё быстрее и громче, перехожу на октаву выше. Вокруг меня темнота, и я слышу, как воздух вибрирует от моей несдержанной речи. Жар поднимается в зале, с меня сходит пот, я истощаю себя и Зою, свою главную слушательницу. Крещендо достигает предела звучания; больше нечего выжать из инструмента, но я не останавливаюсь. Исчерпав все приёмы, я беру репризу и повторяю главное, что хотел сказать. Зоя, Зоя, Зоя – я остаюсь. Никто не укажет мне – даже ты, – как я должен играть. Никто не переубедит меня, как я должен поступить.

Мелодия заканчивается быстро и скомкано, несколькими последними хриплыми возгласами. Так я даю понять, что начало и конец не имеют значения, а важна только середина – вся жизнь целиком, кроме рождения и смерти. Я надеюсь, что она всё это поймёт, а если нет, то я найду другие способы объяснить.

Зоя аплодировала. Все аплодировали, особенно владелец клуба. Позже у служебного входа Зоя встретила меня улыбкой. В последующие месяцы из нас образовался дуэт. Кажется, она поняла моё послание, хотя я не мог знать наверняка. Её поведение никак не изменилось, а я продолжил ухаживать за ней, стараясь разгадать её мысли, секреты и желания. Особенно секреты, потому что в них я видел ключ к пониманию её самой. Делал бы я то же самое, знай заранее, к чему это приведёт? Никогда.

Я не оставлял Зою. Продолжал ходить с ней в «Табльдот», задерживался за сигаретой после выступлений и много чего ещё. Мы начали вместе придумывать дома, где бы она могла поселиться. Мансарда, дом на вершине маяка, хижина в лесу, собственный замок. Оказывается, есть много мест, где люди могут жить, кроме многоквартирных зданий. Со стороны мы с Зоей всё больше казались близкими друзьями, и меня подтачивала неразделённость настоящих чувств, но я был счастлив. Пример Зои учил меня получать удовольствие из малого.

Наступила осень, и в довесок к обычной меланхолии закрылся клуб. Я мало огорчился, у меня остались другие места для заработка. Пара музыкантов из клуба позвала меня сыграть в их уличном концерте. «На прощание», объяснили они. Я поколебался, но согласился, позвав и Зою. Она с энтузиазмом поддержала идею.

В день выступления на Старом Арбате было не протолкнуться. Неожиданный и явно последний тёплый день октября – и всего года – помог собрать толпу зрителей. Мы отдались музыке. Я много импровизировал на саксофоне, Зоя спела много своих песен, придавая даже самым грустным из них праздничный оттенок. Приятно было воспользоваться творческой свободой.

Музыка оборвалась, когда к нам приблизился полицейский патруль. Я испугался, зная, что они не просто разгонят нас, а арестуют. Такова была практика в отношении уличных музыкантов. Наверняка их вызвал хозяин какого-нибудь кафе поблизости, решивший, что мы отпугиваем клиентов. В любом случае, концерт окончился. Даже Зоя растерялась и обескураженно уставилась на людей в форме. Тут со мной что-то случилось. Стоит сказать, что я никогда раньше не попадал в серьёзные неприятности и никогда намеренно не перечил закону. Я вырос сдержанным, привыкшим не создавать проблем себе и другим.

– Бежим! – Я схватил Зою за руку, прижал к себе саксофон и дал дёру. В толпе одобрительно загудели, раздался свист. Я не видел, последовала ли моему примеру другая пара музыкантов, но через мгновение Зоя будто вернулась в сознание и сама стала меня подгонять. Сзади кричали полицейские, за нами гнались. Когда я рванул в переулок, Зоя обеими руками схватила меня за пиджак и потянула в другую сторону. Мы неслись между прохожими, рискуя оступиться и упасть на заднее сидение полицейской машины. Попетляв достаточно, мы забежали в какой-то двор, пересекли его и на новом повороте упёрлись в забор с узкими прутьями.

– Забирайся, – выпалил я и бросил саксофон на землю. Зоя поставила ногу на мои сцепленные ладони. Несмотря на тяжёлое дыхание, меня распирало от прилива сил. Я помог Зое перебраться, передал ей саксофон и сам перелез на другую сторону.

Пробегая мимо мусорного контейнера, я бросил туда саксофон и пиджак. Зоя поняла мою мысль и собрала в пучок распущенные волосы. Выбравшись на оживлённую улицу, мы перешли на шаг. Не сговариваясь, мы взялись за руки и почувствовали, как оба дрожим. Дыхание скоро выровнялось, а преследователи так и не появились.

– Это было потрясающе! – Зоя кружила вокруг меня, пытаясь найти своим впечатлениями подходящие слова и жесты. Я то и дело оглядывался, меня поровну переполняли чувство вины и ликование. До сих пор не верилось, что я это сделал. Как мне вообще пришло такое в голову? Ну провёл бы я несколько часов в отделении, отделался бы штрафом, а вместо этого потерял инструмент, совесть и… получил незабываемую историю. Эта приятная мысль вытеснила всё прочее.

– Нужно вернуться за твоим саксофоном, – сказала Зоя. – Даже если нас ждёт западня, это будет стоить того.

Западни не оказалось, а саксофон был на месте. Один бармен согласился его придержать, за что я купил пару стопок текилы. Мы с Зоей отпраздновали побег. Подпорченный пиджак остался ждать нового владельца.

Мы гуляли весь день и вечер, обсуждая пережитое. За руки мы больше не держались. Зоя говорила без умолку, и, кажется, из неё ненадолго исчезла обычная тяга к одиночеству. Ветер играл её вновь распущенными волосами, отчего их приходилось всё время поправлять. Двигаясь по Крымской набережной, мы смотрели, как стаи птиц кружили над памятником Петру I, и в белой подсветке выглядели, точно торнадо бумажных оригами. Маленькая девочка придержала перед нами дверь, когда мы зашли перекусить в случайное кафе. Наше время состояло из чудесных мелочей, которые свалились на нас, как награда за смелость. Или, быть может, это я стал замечать, как много всего прекрасного есть вокруг.

Мы проехались на метро, и променад вывел нас к парку в Сокольниках. Под ногами шуршал гравий, а влюблённые парочки заняли все скамейки. Уже стемнело, мы устали говорить и просто молчали, прислушиваясь к окружающему миру. Зоя шла, скрестив руки на груди, а я вертел головой в поисках места, откуда доносилась музыка.

– Наша авантюра напомнила мне детство, – сказала она. – Когда были я, мать и отец. Они всё время придумывали для меня игры, устраивали шоу, брали с собой повсюду… В то время случилось много хорошего.

В тот момент я боялся отпугнуть Зою. Слишком уж хрупким было доверие между нами.

– Как давно их не стало? – спросил я.

– Десять лет, – ответила она. – Мне тогда было семнадцать. Мать ушла первой, потом отец. У меня не было денег, чтобы его похоронить. – Она на секунду задумалась, будто вспоминая. – Умирать затратно. И никто из старых друзей не оказал им последнюю услугу.

– Мне жаль.

– Спасибо. Это жизнь.

Её лицо осталось спокойным.

– Ты после этого стала… стала мечтать о доме? – Она даже ухмыльнулась, оценив моё старание подобрать нужные слова, но молчание на этот раз было долгим.

– Да, на это были причины. – Она ещё немного потянула с ответом и всё-таки решила рассказывать дальше. – Мои родители были писателями, не очень известными, но это не мешало им много развлекаться. Отец в шутку называл маму вакханкой, остальное ты можешь сам представить. Позже им досталось большое наследство. Представляешь, что это значило во времена, когда спал железный занавес? Родители отправились путешествовать по странам и нигде не оставались дольше, чем на несколько месяцев. Они знакомились с людьми и вечно веселились, изредка что-нибудь публикуя. С пяти лет я росла, путая бокалы газировки с шампанским.

– Звучит как самое счастливое детство. – Зоя покачала головой. Пальцы коснулись шрама под левым веком.

– С мамой было… не всё в порядке. С её разумом. Был случай, когда я стояла у двери её комнаты и думала, что слышу множество голосов, а внутри оказалась она одна. Разговаривала сама с собой. Я испугалась и на себе узнала, что в такие моменты подходить к ней нельзя. Я стала понимать, что она больна, и видела, как страдает от этого отец. У него была стоическая выдержка. Он мирился с её приступами, успокаивал, но иногда его не было рядом. Тогда мама много смеялась с другими мужчинами, а те мигом возникали вокруг неё. Я ненавидела их всех, но до сих пор верю, что мама никогда не изменяла папе. Но он слишком сильно её любил, поэтому всегда ревновал. Нельзя с такой полнотой кому-то отдаваться. Слишком много боли ему причиняли даже мысли о том, что их любовь могла кончиться.

Мы сели на прохладную землю в тени дерева, подальше от света фонарей и чужих глаз. Накопившаяся за день усталость вдруг отдалась болью в ногах. Я не отрывал взгляда от Зои, а она смотрела на небо сквозь ветви. Может быть, ей было легче представлять, что она рассказывает свою историю космосу, который всё равно не слушает.

– Когда мне было одиннадцать, деньги кончились. По многим причинам: что-то бесконтрольно тратила мать, часть отдал в долг и не получил обратно отец. Мы вернулись сюда, в старую квартиру. Слишком внезапные произошли перемены. Еда стала хуже, кровать жёстче. Всю жизнь я училась дома и вдруг оказалась в школе, где меня дразнили за акцент. Единственным счастьем в то время было то, что мы снова остались втроём, и маму никто не пытался увести. Только ей становилось хуже. Ты ведь понимаешь, что мои родители много пили? Это тоже сыграло свою роль.

Прохожих вблизи нас становилось всё меньше, дверь кафе неподалёку хлопала реже. Город отходил ко сну, Зоя продолжала:

– Никого не было с ней, когда она умерла. Временами меня всё ещё преследует запах рвоты, который я почувствовала, войдя в дом. Мама лежала на полу в ванной. Сперва её тошнило, а потом случилось внутримозговое кровоизлияние. Инсульт. Она захлебнулась собственной рвотой.

Зое пришлось сделать паузу.

– Отец долго не приходил в себя. После похорон он увял всего за несколько месяцев, и я не смогла это остановить. И не смогла вылечить, когда он заболел. Его убило горе, зависимость от человека, вся эта великая любовь.

Как больно было видеть нахлынувший гнев на неё за несправедливость, сменившийся обидой за одиночество. На её лбу и переносице появились морщины. Она впервые потеряла контроль над собой, ненадолго, но я ужаснулся, увидев, что всё это время она в себе сдерживала. Было страшно что-то сказать или попытаться успокоить.

– Зоя…

– Я в порядке, подожди. – Она поежилась и подобрала к себе колени, обхватив их руками. – Теперь ты всё узнал. После смерти отца я испугалась, что когда-нибудь поддамся влечению, которому поддался он. Что я влюблюсь и стану зависима. Поэтому я решила не сталкиваться со всем этим. Поэтому мне не нужен ты. – Она посмотрела на меня. Взгляд стал бесстрастным, словно она только что стерпела от меня серьёзную провинность. – Скоро я уезжаю заграницу. Теперь будет лучше, если эта наша встреча станет последней.