Да будет воля Твоя

Она сделала вид, что ничего не заметила, и пошла своей дорогой.

А позади, раскинув руки, Йон по-прежнему смотрел в небо.

Он старался думать о Христе.

Как же хорошо обладать властью, равной власти Бога.

4

Однажды августовским утром, в лесу, раскинувшемся на холмах, окружавших Карсон Миллс с юга, Йон, которому уже исполнилось двенадцать, сидел на корявом пне и изучал движение жизни обитателей леса. Прежде всего это были птицы: несколько соек, воробьи, синицы и даже один сарыч, но больше всего его интересовали млекопитающие, в частности пара белок, перескакивавших с ветки на ветку. Полтора летних месяца Йон, помимо выполнения ежедневных обязанностей на ферме, прогуливался по окрестным лесам и наблюдал за природой. Максимум слов, произнесенных им за это время, вряд ли превышал сотню. В конце концов, может, взрослые были не так уж и не правы и он, действительно, обладал богатым внутренним миром. Он рыбачил в рукаве реки Слейт-Крик; часами мерил шагами пустоши; утопая руками в сиреневом тумане, разрывал пронизанные прожилками листья разных пород деревьев, встречавшихся ему на пути; засовывал палку в норы под корнями в надежде выгнать оттуда гадюку или куницу, а иногда, спрятавшись в папоротниках позади фермы Мэки или Стюартов, следил за передвижениями членов семей фермеров, так как властный характер матери, глупость одной из дочерей и пьянство отца возбуждали его любопытство. Каждый день горизонт, начинавший розоветь, напоминал ему, что надо торопиться, чтобы успеть вернуться к ужину, и Йон с гордостью думал, что вращение небесного колеса, его персональных часов, его космических часов с луной и солнцем вместо стрелок, являются ориентиром, принадлежащим только ему.

В то утро он решил вернуться на поляну, потому что заметил там несколько муравейников, три прекрасных высоких холмика, которые он тщательно оберегал все лето, предвкушая, как разрушит их, чтобы впасть в состояние эйфории. Но он не хотел все испортить, поэтому речь не шла о том, чтобы растоптать первую попавшуюся кучу – конечно, нет! Йон убедился, что чем больший интерес представлял для него выбранный объект, тем подробнее он его изучал, тем ближе «сводил знакомство» со всеми его обитателями и тем большее удовольствие он получал, разрушая его. Существовало странное соотношение между близостью, чтобы не сказать влечением, и наслаждением уничтожать то, что он познал в мельчайших деталях. Истреблять ради истребления – это, в сущности, всего лишь детская реакция. Тогда как здесь с каждым ударом ноги, с каждым комком земли, он действительно понимал, что происходило от удара его кулака, сознавал, что творится с крошечными тельцами, со всеми микросуществами, которых он уничтожал, а в конечном счете, со всей той цивилизацией, которую он громил, потому что он их знал.

А как с годами узнал Йон, чтобы перейти к действию, необходимо прийти в хорошее расположение духа. Уничтожение без всяких на то причин, даже без особого желания, первого попавшегося холмика, до которого можно дотянуться, не доставляло ему никакого удовольствия, скорее, даже нагоняло скуку. Нет, нужно почувствовать, как в нем поднимается давление. А летом оно нарастало не слишком быстро. Оно накапливалось, тонкими слоями, после обидных замечаний деда и теток по мере завершения возложенных на него поручений по хозяйству, выполнять которые заставляли в строго установленное время, чтобы он не болтался без дела. Потом, с течением времени, Йон понял, что давление нарастает само по себе, словно он родился с внутренним краником, который чуть-чуть подтекал, и день за днем его резервуар неустанно наполнялся. Ничто на свете не заставляло давление подниматься быстрее, чем школа. Точнее, его товарищи и его учителя. Иногда хватало только их взглядов, но чаще всего это бывал ответ организма на их отношение к нему, на то нескрываемое раздражение, которое он у них вызывал, на те перешептывания, что начинались при его появлении, словно он какой-то ненормальный. Йон ненавидел их все больше и больше, но так как летом он в школу не ходил, то давление заметно упало. Разумеется, с Ингмаром и тетками он несколько раз побывал в городе, и тамошняя атмосфера тоже наполняла его резервуар, хотя мальчик и не понимал почему. Наполняла не так быстро, как школа, но быстрее, чем ферма. Наверное, из-за ухмылок и насмешек за его спиной. Никто не любил его, и он это прекрасно понимал. Все смеялись над ним, смеялись постоянно.

Он все лето сдерживал давление, и теперь, когда август шел к концу, он чувствовал, что его резервуар вот-вот взорвется. Время пришло. Не было ощущения внезапного и непредвиденного наводнения, затоплявшего его, как иногда случалось, после особенно тяжких обид, нет, это больше напоминало медленное накопление, воду, которую бобровая плотина сдерживает до тех пор, пока ее не наберется столько, что если вовремя ее не сбросить, она вырвется и снесет все на своем пути.

Проведя несколько дней на поляне в июле, он в последний раз вернулся сюда, чтобы возобновить исследования муравейников перед неминуемым их разрушением. Йон ждал нужного момента, когда он почувствует, как его охватывает возбуждение, что он больше не может сидеть на месте, в голове станет вертеться только одно, и бабочки вновь начнут порхать внизу живота. Вопрос уже измерялся не днями, а часами.

Погрузившись в созерцание беличьих прыжков, он не обратил внимания на фигуры, молча приближавшиеся к нему сзади, и когда под ногами у трех подростков захрустели ветки, удирать было уже поздно. Они окружили его.

– Смотри-ка, а вот и дебил с холма! – воскликнул самый старший.

Йон моментально узнал их. Того, кто произнес эти слова, звали Тайлер, мальчишка, старше его по крайней мере на три года, с взлохмаченными белобрысыми вихрами и взглядом, острым, как бритва Ингмара. Двое других были его прилипалами: один тощий и длинный, Йон его едва знал, а второй Роджер Тронкштейн, слабоумный братец девчонки, учившейся в одном классе с Йоном, которому сестрица Роджера нравилась своей кротостью.

Йон встал с пенька, инстинкт никогда не обманывал его, он всегда остро чувствовал приближение опасности, и все его существо приказывало ему бежать отсюда как можно скорее. Однако Тайлер остановил его, схватив за рубаху на груди.

– Тебя разве дома ничему не научили? Вежливости, например? Что надо здороваться, прощаться?

– Оставь меня, Тайлер, – произнес Йон, глядя высокому блондину прямо в глаза.

– Ты что здесь делаешь? Дрочишь?

Йон покраснел. При одной только мысли, что его могли за этим застукать, щеки и уши мальчика запылали огнем. Для него эти ощущения были совсем новыми, появившимися недавно, и пока еще он не мог жестко контролировать ни их возникновение, ни их конечный результат. Однако он уже понял, что подобные действия являются чем-то очень личным, и ими, как и дефекацией, занимаются вдали от посторонних взоров, хотя сам процесс и начинал ему нравиться все больше, гораздо больше, чем облегчаться в туалете.

Тайлер усмехнулся.

– Ах ты, черт, посмотрите на эту пунцовую рожу! Он и вправду дрочил!

– Нет! Вовсе нет!

Насмешка резко исчезла с лица Тайлера. На место злобной гримасы, при которой его мясистые губы скрывали нижнюю половину лица, пришло выражение более холодное, более жестокое.

– В городе говорят, что ты выродок, а твоя настоящая мать – это одна из твоих теток, это правда?

В этот раз Йон предпочел промолчать.

– Да ты его папашу видел? – выступил стоявший сзади тощий верзила. – Он такой старый, что из его яиц только вонючий песок и сыплется!

– Тогда понятно, почему ты такой идиот, – заржал Тайлер.

Йон сделал шаг в сторону, пытаясь избавиться от державшей его руки. Слова отскакивали от него, он их уже много наслушался, бывало и похлеще, он умел смиряться и не обращать на них внимания.

– Эй, куда это ты направился? – спросил Тайлер, тоже сделав шаг и преградив ему дорогу.

– Я иду домой, оставьте меня в покое.

– Тай, – позвал Роджер. – Мне кажется, я знаю, чем этот дебил тут занимался, посмотрите на эти муравейники! Сестра говорила мне, что как-то раз видела, как он разрушил муравейник!

Тайлер изобразил подобие улыбки, выставив напоказ уже пожелтевшие от табака зубы.

– Итак, выродок, значит, самые большие мы оставляем себе? Да если бы у меня была такая тетка, как у тебя, на кой хрен мне нужны были бы муравьи! Как ее зовут?

Йон отвел взгляд, пытаясь отыскать лазейку для бегства.

– У него их две, – вмешался долговязый верзила.

– Хорошенькая – та, что моложе, – уточнил Тайлер. – Эй, как ее зовут?

Подкрепляя свой вопрос, малолетний мучитель хлопнул Йона по плечу.

– Ханна, – скрепя сердце произнес Йон, понимая, что если он не подыграет немного своему противнику, его в покое не оставят.

– Ах да, Ханна!

Первое «а» в имени Тайлер протянул со сладострастным хрипом. Его дружки глупо засмеялись. Йон чувствовал себя все хуже и хуже. Он не понимал, чего добивается Тайлер, ведь он ему у ничего не сделал. Йону стало страшно.

– Вот если бы у меня была такая тетка, я бы каждый вечер перед сном засовывал пальцы ей в киску. А может, и не только пальцы!

Все трое грубо захохотали.

– Я видел, как она голая купалась в пруду за железной дорогой, – смачно проговорил Роджер. – Какие у нее сиськи! Такие розовые, тяжелые!

– Слышишь, дебил? – снова заговорил Тайлер. – Уверен, в киске твоей тетки горячее, чем в аду, и она стоит всех муравейников мира!

Эти слова не столько покоробили, сколько заинтересовали Йона. В том, о чем так уверенно говорил Тайлер, было что-то нездоровое, однако странным образом завораживающее.

– С такими сиськами у нее точно огонь в заднице! – хихикнул Роджер.

Йон услышал достаточно. Собрав в кучку всю свою решимость, он оттолкнул руку Тайлера, чтобы пробить себе дорогу.

– Минуточку! – рявкнул долговязый блондин, хватая его за шиворот. – Если ты не хочешь делиться своей теткой, то тебе надо извиниться! Роб, держи этого сукина сына.

Тощий верзила схватил Йона за руку и, ударив его под коленками, заставил плюхнуться на землю. Тайлер расстегнул пояс, а затем ширинку.

– Как ты думаешь, сможешь мне отсосать?

Йон отвернулся. Роб и Роджер замерли в изумлении.