Ад бесконечных страданий

– Сейчас ночь.

Я молчу.

– Скажи: зачем?

– Что? Ах… Я не знаю… наверное, назло. Они всегда говорят мне, что я хороший, что я добрый, а ещё: «Мы все просто устали». Ха-а-а. Мне хочется, чтобы это тяжелое самоощущение во мне соответствовало реальности. Чтобы внутреннее уродство было в гармонии с внешним. Я чувствую, как с каждым днём всё быстрее качусь в ад. И все люди, что считают себя моими близкими, на цепях летят туда вместе со мной. Я как поводырь для жатвы преисподней. Интуиция подсказывает мне, что единственный способ удовлетворить богов – ненавидеть. Все святые горят в аду.

– Ты знаешь, что все эти люди, твои «близкие» – бесы?

– Почему же?

– А кому ещё так рьяно надо в ад? Они ведь крутятся мотыльками вокруг тебя, хоть и прекрасно знают, куда попадут вместе с тобой. Это их выбор.

Мы замолкли, ведь говорить больше было не о чем, и в молчании я засмотрелся на луну. Её вид принёс мне воспоминания о том, как почти год назад она также лежала тяжёлой гирей над чудовищем чёрной воды. Я хорошо помню этот величественный вид. Передо мной все ещё так странно и страшно нависает эта чернеющая гладь: гигантская, невыносимо огромная и ровная, будто порезанная. Монструозное полотно, на котором вместе были Луна и Байкал. Её тусклый свет оставлял на теле озера шёлковую прядь, которая так драгоценно блестела серебром под моими ногами. Прекрасный вид. Будто мы вдвоём с Эди вошли в то озеро, и только прядь её волос всплыла наверх… Тогда этот образ отчасти привёл меня в чувства и подарил странное, наркотическое удовольствие. Теперь же, лишь ненадолго вернувшись к тому виду, я дёрнулся и достал из кармана ручку, а вот листка нигде не было. Так что я торопливо записал несколько идей на руку, где главным был образ лунной дорожки, как дорожки кокаина. Я записал это, а потом растерянно упал на землю и задумался. Первую секунду или две я был доволен, и эти слова казались мне милыми: «Пустить по венам волосы луны…», но затем мне стало страшно: что, если это пошло? Что, если это избито? Был ли смысл в этом поэтическом па? Какая глупость. Мне стало стыдно одновременно и за свои поэтические таланты, и за свою неуверенность, и за то, что я вообще думал о том, как это будет выглядеть со стороны. Я снова вернулся к своей реальности.

В это время, когда, опечаленный и утомлённый, я рисовал замёрзшим пальцем на снегу луны и Байкалы, надо мной нависла фигура. Это была не Эди, и это напугало меня: вдруг передо мной встал демон или же прохожий, который по моим плечам тут же разгадал всю мою низость и душевное уродство? Пурпурный плащ колыхался перед глазами, как платье смерти. Однако когда я поднял глаза наверх, то расслабленно улыбнулся: это была не смерть и не живой человек. На вид лишь пьяный юноша с печально-безумным лицом и косыми от пьянства очами, но я не был так глуп, чтобы поверить своим глазам. Передо мной стоял Дионис, а за его спиной металась сотня ярких звёзд – вакханок. Его пальцы протягивали мне сигарету, которую я с благодарностью принял. Мне хотелось знать, что он тут делает, но не успел я даже выпустить из-под зубов дым, как он уже ответил:

– Я тут бродил, дал опьяниться старику из 28-ой.

– Тебе стоило дать ему умереть. Для него уже поздно искать покоя в водке да вине.

– Думаю, никогда не поздно, пока ты ещё жив. Как иначе вам – людям – переживать свои жизни? Не пьют только дураки, которые не понимают, что жить для вас – проклятие, и нет в этом никакой ценности. Вы самые несчастные существа на планете, самые безнадёжно оставленные, так что не пить для вас – просто глупость. Поэтому надо успеть за прожитый день схватить как можно больше хмеля и сжечь в нём как можно больше своего печального существования. Знаешь, моим любимым ребёнком был Бодлер, он хорошо написал: «Всегда нужно быть пьяным. В этом всё: это единственная задача. Чтобы не ощущать ужасный груз Времени, который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно. Чем? Вином, поэзией или истиной – чем угодно. Но опьяняйтесь!». Прекрасно, не так ли?

Я только молча кивнул, хотя в душе заметил, что эти строки уж слишком энергичны. В очередной раз за эту ночь я поднялся с земли (как избито, для поэта уже просто-напросто пошло подниматься с земли, мне бы следовало сесть и никогда больше не вставать). А встав, я вежливо улыбнулся Дионису, но тут же засмотрелся на роящиеся за его спиной звёзды и в этой красоте тут же позабыл о фигуре бога передо мной; красота всегда выше богов.

– Ты тоже один из моих любимых детей, – добавил он. – И не смотри на меня так. Хоть ты почти и не пьёшь вина, но так страстно опьянён своим страданием! Просто прелесть. И не только им, а ещё письмом и гордыней. Когда ты последний раз был трезв? Ты доподлинно знаешь, что истина в вине, и живёшь в своей истине каждый день.

– У меня одна истина, и это – красота. Разве же вот это, – я обвёл руками своё тело и жизнь, – разве это красота?

– Не обманывайся. Если бы ты не находил это красивым, если бы не опьянялся великой красотой страдания и смерти, то не стал бы так жить. Ты ведь самолично отдаёшь своей правде по куску тела каждый день только лишь из-за того, что пьян и влюблён в красоту, не так ли? – он кивнул в сторону Эди, стоящей поодаль и тихо плачущей над серебряным снегом. – Вот поэтому ты моё прекрасное дитя. И всё же мне пора, холод протрезвляет, и я чувствую, как совсем скоро погибну.

С ухмылкой, я отвернулся от него и задумался о совсем другом. Дионис медленно уходил от меня, обращаясь пьяной фигурой соседа, а я стоял, задрав голову к самым звёздам, которые остались тут. Их тела уже тихо растворялись в заутренней дымке, но все ещё горели прекрасным, ярким светом. И пока я думал, мои мысли сопровождали мои же слова:

– Космос такой интересный. Он не отпускает моё сознание даже тогда, когда я отрезаю всё вокруг, чтобы остаться в чистой рефлексии по собственному «Я». Ночное небо захватывает меня до странно-глубоких начал. Все небесные тела, эти звёзды и туманности: яркие, большие, могущественные. А ещё они жестокие. Как у нас говорят: «бездействие – тоже преступление»? Ха, тогда я приговариваю их к пожизненному заключению в аду. И… та-да! Исполнено. Чудно-чудно, – я театрально хлопаю, а Эди, оценив эту простенькую шутку о том, что реальность и есть наш страшный ад, впервые за ночь улыбается мне дружелюбно. И больше не плачет. – Тебе не кажется, что я похож на них, на эти звёзды?

Сигаретный дым затягивает собой эти величественные точки, и я на их фоне кажусь полностью чёрным зевом, настоящим куском ночи и подполья.

– Ага, вы похожи, но им малость недостаёт красоты твоего лица.

Мы тихо рассмеялись и сквозь прикрытые ресницы я заметил, что Диониса уже не было, но я совсем не помнил, когда он ушёл, и забывал, приходил ли он вообще.

– Пожалуйста, послушай. Мне кажется, что моё сознание меня подводит. Возможно, я скоро сойду с ума.

Но ей это было неважно. Всё, чего она хотела, – быть со мной и продолжать жить так, как ей нравилось. Ей просто надо было терзать меня, любить, как ни один человек никогда не сможет полюбить другого, и не давать мне быть счастливым. Это всё, чего она желала – самое чистое существо во вселенной; но я её бросил. «Преступное бездействие».

Стараясь уйти от этих тревожных мыслей, я вернулся к прошлой теме нашего маленького разговора:

– Ты знаешь, когда я действительно верил в то, что красив, жить было несколько проще. У меня по крайней мере было лицо. А теперь его нет. Я скучаю по памяти о своём лице, но мне начинает казаться, что я его никогда и не видел, – но она не слушала. Её не оказалось ни рядом, ни в стороне. И как бы я ни оглядывался повсюду полный растерянности и печали, моё драгоценное чудовище не появлялось на моих глазах, не появлялось в ресницах и между оконных решёток, не было её на небе, не было и под запорошенной в снегу лавочкой. Я остался совсем один под неотвратимо белеющим небом, будто белая чума бубонами вспыхивала над миром.

Как сразу потускнел мир и как сжалось сердце, опустев от мук, опустев от Диониса и Эди. Видимо, я протрезвел. Об этом говорил бог вина? Это так странно. Будто меня посадили на целую планету с восемью миллиардами других жуков, но все они за стеклом, все они далеко и вообще, кажется, нарисованные, а я один. Совсем один.

Я ненавижу солнце, и оно мстит мне каждое утро, поднимаясь над миром и своим светом, обнажая моё одиночество. Под ним тают мои сладкие иллюзии. И люди высыпаются на улицу из окон, как жухлые листья. Они бродят вокруг меня сотнями или единицами, и я чувствую, как возвышаюсь над ними в своём ничтожном горе, ведь у них нет даже его. Я как декадентский Сократ возвещаю своим безумным взглядом о том, что я только несчастен в своём бытии, а они и вовсе пусты. И я хочу победно оглядеться, чтобы смерить их всех своим взглядом, но никого не нахожу. Улицы пусты. Небо – тоже. Поганое утро: звёзд уже нет, никого нет, даже солнца.

Сигарета в моих губах давно потухла, я стряхнул последний пепел с неё, и он растворился в начавшимся снегопаде, совсем неотличимый от тусклых комков снега. Будто где-то высоко над нами сидят и курят ангелы, разочарованные во всём так же, как и люди, что их выдумали. И я медленно побрёл в сторону дома, пока на мою голову падал пепел и окурки от божественных сигарет.

Подъезд №2. Квартира 28. Я повернул ключ в замке, и дверь распахнулась, как брюхо тухлой рыбы. Чёрный и узкий коридор встал передо мной печальным зевом, внутри которого слышался недовольный храп. Когда я вошёл внутрь, то вдруг стало тепло, и мне захотелось тоже иметь дом. Эта квартира была чужой, я просто временно поселился в ней, как червяк внутри яблока. На самом деле, у меня не было своего дома ни разу с тех пор, как мать нашла себе нового мужа и продала нашу квартирку для того, чтобы построить с ним совместный дом. С тех пор так и жил: тут и там, как воробей перелетая с ветки на ветку, вот только в последние месяцы это стало как-то особенно и странно тяжело. Однако не успел я додумать эту мысль, как на входе в комнату передо мной выскочила Эди и навела на меня воображаемый пистолет.

– Пиф-паф! Всё. Наконец, ты мёртв, – крикнула она, после чего навела пистолет уже на себя. – А теперь и моя очередь пойти вслед за любимым в аид, чтобы гулять там с ним вдоль стикса и петь серенады. Прощай, бренный мир, ты сдохнешь в конвульсиях, когда наши тетради вспорют тебе брюхо!

– Нам ведь не для этого надо было умирать, не для очередной жизни после смерти. Никаких больше чувств, помнишь?

– Да я просто издеваюсь над тобой, – она глупо хихикала, а я молча смотрел на неё, чувствуя, как снова пьянею.

Тогда, внезапно и резко, всего только на мгновение, но мне привиделось, будто я вновь увидел глаза на неё лице, будто она ненадолго ожила. Это видение окончательно сломало меня. Эта такая простая и быстрая галлюцинация вышибла мне мозги, будто целая тонна амфетамина и героина, помешанных на алкоголе. Моё тело затрясло, и слёзы полились по щекам, прожигая их жгучей солью. Я бросился к ноутбуку, мне хотелось открыть файл с рукописью, с тем текстом, где она ещё была жива, где для нас ещё существовал смысл выдерживать грядущие будни, где ещё могла быть какая-то форма счастья. Я бежал, чтобы снова увидеть в нас силы к жизни, чтобы увидеть нас чем-то большим, чем подпольными крысами. Я бежал, чтобы увидеть счастье. Но я испугался. Я не мог заставить себя даже на миг взглянуть на те неоконченные, полузабытые слова, зная, что это утопит меня и принесёт боль; я не смогу это выдержать. Я замер перед столом, а на стол села Она. Её длинные, как сирень над могилой, пальцы обхватили мою голову. Колючие пальцы, напоминающие терновый венок на моём лбу.

– Я могу снова стать живой для тебя. Слышишь? Я снова оживу. Тебе надо только остаться со мной. Вернись к этому тексту, напиши, что сможешь, запрись тут, пока не закончишь. Тебе хватит времени! Ты успеешь до того момента, когда они заметят твою пропажу, когда они попытаются тебя вывести наружу. Ты сможешь успеть. И потом мы вместе умрём. Я тебя не брошу, я буду с тобой смело принимать смерть, мы убьём друг друга, и всё станет хорошо, точнее, больше ничего не будет плохо! – она заглядывала мне в глаза и держала руками голову, чтобы я не прятал взгляд. Черноты в её глазницах больше не казались мне жуткими. – Пожалуйста, останься со мной. Мы им больше не дадимся. Мы пошлём нахуй этот мир с его правилам, надо лишь найти несколько месяцев. Найти эти дни и немного смелости внутри тебя, ну хотя бы немного, пожалуйста, нам просто надо быть вместе, и больше никогда и никого. Нам не место в этом мире. Нам всё равно никогда не найти счастья.

Она прижала меня к себе, я вцепился в её оледеневшее тело, как ребёнок. Наши поцелуи смешались с укусами: я прокусил её щёку зубами, прокусил шею и руки. Мы обливались кровью, что лилась холоднее, чем жидкий азот. Боль от когтей и клыков жгла всё моё тело, будто с меня снимали кожу. Всё пошлое удовольствие от секса целиком скрылось за мятной шалью боли, за ней скрывались и стыд, сожаления, горечь. Её тонкое тело распадалось и таяло, ломалось на прутья плюща, пока я сжимал его всё сильнее и забирал в себя жадно, пьяно, рьяно. Удерживая любопытную ночь у нашего окна, мы были вместе всё оставшееся время, и я плакал от всепоглощающего чувства одиночества.

Её голова отпала и закатилась в красный угол, как закатывается голова Иоанна Крестителя за горизонт, упав с чаши, упав в лирику Уайлда. И я упал вместе с ней.

Во сне я вновь увидел её, и у неё вновь были глаза. Два прекрасных серых агата, более драгоценных, чем любой рубин. От их взгляда я опьянел, я был так рад, что и сам не заметил, как вцепился в них зубами, и съел прямо из живых глазниц.

Я проспал больше суток, и когда в следующий раз открыл глаза, то увидел слепящее солнце, бьющееся испуганным мотыльком о мои стены. Мои губы все засохли, и тело задеревенело. Я лежал на полу, никого не было рядом. Поднявшись, сразу сел за ноутбук и снова стал печатать этот текст, а ещё другой и третий: всё, что приходило в голову, всё, что видел. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. А вечером, когда ушло солнце – то солнце, которое мы так ненавидим, – она вернулась ко мне. Села у плеча и хотела что-то сказать, но я заговорил первым:

– Я теперь знаю. Я понял, что не хочу быть счастлив.