Ад бесконечных страданий

Ад бесконечных страданий
Максим Ставрогин

Безымянный герой терзается призраком собственных творений и собственной неспособностью жить в существующем мире. Насквозь экзистенциальный рассказ: безумный, аффективный, полный отчаяния и отсылок на шедевры литературы, начиная с Уайлда и заканчивая Садеком Хедаятом

Максим Ставрогин

Ад бесконечных страданий

Я совсем не знаю, что писать и – главное – как это начать. Я сижу в кромешной черноте комнаты, и мне кажется, будто всё вокруг гниёт. Ровно как эти несчастные фрукты, что сгнивают каждый день на моём столе, отдавая свой сладкий запах в этот воздух, состоящий целиком лишь из моего дыхания. Я яростно и быстро стучу по клавишам, до боли сжимая зубы и сдерживая подступающие к ресницам слёзы: такие горькие, ядовитые и тяжёлые, будто чугунные ядра, готовые разорвать чью-то плоть и облиться липкой, тёмной кровью.

– Ты совсем забыл про меня, – за плечами стоит призрак и смеётся надо мной. У неё нет глаз: я вырывал их ещё в октябре; у неё бесконечно тонкое и бледное тело: оно никогда не знало ни человеческой пищи, ни солнца. Когда-то она была жива, но я прикончил её своими руками. Я лишил её жизни, но всё равно оставил с собой, как сумасшедший, неспособный смириться со смертью друга и превративший его в мумифицированный труп. Труп, что каждую ночь терзал мне душу, вторя голосам вины и стыда прямиком из моего бессознательного. – Ты оставил меня здесь, а сам пошёл в этот чёртов человеческий мирок, чтобы… чтобы что? Так опозориться? Так страдать?

Я всё быстрее и быстрее стучал по клавиатуре, боясь остановиться хоть на секунду, это судорожное сочинение бесчисленных слов – единственное, что позволяло не сойти с ума. Моё сознание плыло и страдало совместно с телом, я чувствовал себя так, будто закружился в вальсе с этим несчастным мертвецом, а он – стал вести меня в танце и не отпускает. И мы быстро, слишком быстро крутимся в чёртовом вальсе целыми неделями: так она хочет меня прикончить, хочет, чтобы я истёк из своей кожи, как чёрные бананы на столе.

– Ты забыл меня.

– Я не забывал, я ничего не забывал. Я просто трус, ты знаешь. Я лишь жду, когда ты меня убьёшь, а сам безволен и просто даю им вести себя туда, куда они пожелают. У меня нет сил сопротивляться.

– Ты точно жалкий слепой котёнок на поводке. Если бы все эти люди видели тебя сейчас, ничтожно плачущего в ногах у собственного творения, что бы было?

– Какие люди? – я не понимал, о чём она говорит.

– Скажем, та девчонка. Кажется, она действительно любит тебя и день за днём втаптывает тебя ногами в самое дно грязной лужи твоей души, не так ли? – призрачная кера громко смеялась надо мной, и мне хотелось задушить её. – Из того количества вины, что она вызвала в тебе, можно легко собрать целого кашалота. Но что ты можешь с собой поделать, если ты по природе кусок бескостной желчи, да? А ведь она сделала для тебя так много. Сидела добрые сутки, чтобы отработать пропущенные тобой лекции.

Минуты две я молчал, пока не нашёл сил для усталого ответа. Слова тяжело и неторопливо вываливались из губ, как сонный человек встаёт с кровати.

– Я ненавижу её за это. Она убивает меня этим. За каждую из двух сотен страниц, что она писала для меня, я желал вырвать себе по десятку ногтей.

– Как повезло, что ты самый настоящий Гуаньинь – тысячерукий, ха! Правда, вот совсем не спасаешь людей от бедствий, а сам им являешься. Только вот незадача, почему у тебя все пальцы до сих пор целы? – она села на стол передо мной, скрестив ноги, на её лице прорезалось остриё ухмылки.

– Заткнись. Я и сам знаю, что только говорю и никогда не делаю. Я ведь уже сказал, что я – трус. Во мне совсем нет воли. А она… она хотела помочь, я не мог показать своих эмоций даже тонкостью пера на лице. В этом я тоже трус.

Она вздохнула и опустила свои пальцы к моей клавиатуре, из-под которой изящным движением достала себе самокрутку с марихуаной.

– Ты ушёл от меня, – сигарета тлела в её зубах даже без огня, – и сделал всем только хуже. В своём трусливом желании никого не обидеть, ты только сам топчешь чужие сердечки. В отличие от тебя, мне-то всегда было плевать на все-е-ех них, – она развела руки в стороны, обхватывая ими всё людское общество, – но даже так я могу легко сказать: тебе стоило навеки остаться лишь со мной, нельзя тебе быть среди людей, для них ты болезнь и зуд, для них ты зловонная темнота египетских погребов, которая вызывает у них овечий страх. Тебя не должно быть с ними…

– Но я не могу. Не могу! Не могу я, блять! Это невозможно, меня не отпускают, они жрут меня заживо, а я должен оставаться с ними, потому что иначе возможна лишь смерть, а мне не хватает сил для неё! Мне не хватает смелости и горя для того, чтобы убить себя.

Я вскочил на ноги и метнулся к окну, выскочив из него почти всем телом, пытаясь схватить вдруг пропавший из лёгких кислород, но от свежего зимнего воздуха меня только взяла тошнота. Кажется, что мои органы уже не могут выжить в мире за пределами этого тесного гроба, в который заселила меня жизнь. Я захлопнул окно и безвольно лёг на кресло. Было невозможно пошевелиться: мне не хватало крови, которая вся почернела и застыла, будто сдалась, будто ей уже осточертело бесцельно течь по моим венам, которым так или иначе суждено сгнить, выпутаться из кожи, упасть на землю, исчезнуть в желудках птиц и грызунов. Мне стало жаль мою кровь, мне бы хотелось, чтобы она нашла для себя место лучше или просто впиталась в землю, позабыв об утомительном сосуществовании со мной.

– Мне надо выпустить её.

– Ты же не в средневековье.

Между мной и Эди повисло молчание, как некогда висел я на слишком тонком ремне, чтобы он мог не порваться. Спустя время я вернулся к этому тексту и перечитал его. Сначала планировал стереть всё и забыть, но решил для начала подправить несколько деталей, дополнить образы, а теперь разошёлся и вновь не могу остановиться.

– Может, тебе бросить всё и уйти духовно жить в горы? – моя мрачная муза упала мне на спину и прошептала в уши этот вздор.

Меня пробило на смех.

– Уйти жить в горы, ха! Не цитируй их. Они ничего не знают о духовной жизни.

– Они?

– Этот идиот постоянно твердит о духовной жизни и пути к счастью через неё. Ха. Ха-ха-ха! И они тоже. Все они. Да вообще все! Но что они понимают? Если дьявол и существует, то это он создал религию и все эти духовные практики. И это его главная победа. Нет ничего хуже для человека, чем жить духовно, ведь всё, что существует, – телесно. Я сам уже всего лишь дух, который нелепо прячется за тонкой ширмой из кожи. Так невозможно жить. Это невыносимые страдания. Каждое движение тела, каждая секунда в материальности приносят боль, как если бы сильные струи крови вдруг потекли мимо вен и прямо по мышцам, разрывая их на мясо. Так что если я уйду в горы, то жизнь моя станет настолько далека от земли, что как только я почувствую жжение, голод, страх или посуду под своими руками, которую надо вымыть, то сразу же размозжу свою голову об камень. Потому что страдания мои будут непомерны. А все люди вокруг… они стараются помочь, беспокоятся о моём теле и его будущем, но делают только хуже. Чем больше я погружаюсь в мир метафизический, тем больнее и страшнее мне возвращаться даже на малость к миру физическому. Теперь я не могу даже есть: мне страшно. И не могу спать. Ты знаешь, меня будто скручивают между гигантских шестерней каждый раз, когда они просто упоминают быт или, что ещё хуже, пытаются помочь с моим. Это так тупо, так ничтожно, я будто стал слабее, чем последний червяк. Но мне почему-то так тяжело. Как вот сегодня, например, когда она… кха! Кха! Кх!

Я закашлялся и остановился. Больше не писал. Мне стало ещё хуже. Я посмотрел на мою прекрасную Эди, даже мёртвой она была идеальна, как белый кролик посреди пылающего ада Аби Дзигоку. Я посмотрел на неё и сам не заметил, как сжал свои руки на этой тонкой шее. Как приятно и сладостно было давить на эти тонкие артерии, на эту недрогнувшую плоть. Мне хотелось убить её ещё раз, но в этот раз вместе с ней умер бы и я. Всё стало бы хорошо. Я бы окончил свой позор с хрустом прекраснейшей из шей. Но в тот момент я огляделся и увидел на тумбочке старый оборванный ремешок, на котором когда-то пытался повеситься. Его вид меня будто протрезвил. Я разжал руки и безвольно упал на пол.

– Я сдаюсь. Какая всё это глупость, какая постыдная нелепость… Как ни кричал, как ни надрывал глотку, а всё равно не сумел написать так, как надо было. Даже на это сил не хватило. Я сдаюсь.

Так я бросил писать и упал на нерасстеленный диван. Но спать было страшно, и куча мыслей роилась в моих волосах, как зудящие вши, так что я пошёл наружу. Ночью все эти улицы, если не вдыхать зимнего воздуха, казались всего лишь продолжением моей комнаты. Мне хотелось курить, но купить сигарет было негде, и я просто выдыхал пар в сторону тусклого неба. На всей его бесконечной простыне было всего-то десятка два звёзд, не больше.

– Знаешь, я так жалею, что выжил.

– Когда? – спросила моя поэтическая нежить, зачарованно рассматривающая замёрзшее тело божьей коровки на тёмной ветке придорожного куста.

– Да во все разы, – задумчиво отвечал я. – Когда оборвалась петля; когда чуть не утонул; когда двухгодовалым ребёнком меня несли через буран с температурой около сорока градусов, даже не зная, куда идти. А сейчас я особенно жалею о том случае, когда мне было восемь или девять лет. На самом деле, я о нём почти забыл. Но вот сейчас вспомнилось. Видимо, даже в те времена я уже был отмечен меланхолией. Отца не было, а мать всегда была так занята… в те годы я ещё пытался получить её внимание, хоть и не удавалось. Много-много раз пытался. Помню, в какой-то день я также подбежал к ней, а она что-то там возилась в счётчиках с горячей водой, и мне хотелось рассказать ей что-то такое крутое, что меня будоражило, как отражение луны в озере, в котором мы купались по ночам. Конечно, она отмахнулась от меня, а я всего лишь ребёнок и так сильно обиделся, что попытался зарезать себя, хах, – впервые за эту ночь я рассмеялся, и улыбка появилась на моём лице от сиреневатого чувства ностальгии. – Что может быть нелепее, чем вид восьмилетнего парнишки с ножом в руках, направленным на тощий живот? Но даже в тот раз мне не хватило смелости: осталась лишь малюсенькая царапина. Было бы очень глупо ребёнку погибнуть таким образом… но теперь я так сильно жалею, что выжил.

Я бродил между домов, забыв их облик, забыв их смысл. В последнее время всё чаще мир вокруг меня лишался всяких смыслов, значений и ассоциаций. И тогда я видел подлинные существования вокруг себя. Пожалуй, о чём-то похожем писал Сартр в своей «Тошноте», но если там Антуана буквально тошнило от этого чувства, то я давно научился игнорировать это наглое и броское существование предметов. Я видел, насколько безразличен миру, и пытался отвечать ему тем же. Если лишить дерево всех тех эйдосов, что мы на него наложили, то оно становится таким наглым и эгоистичным бельмом на глазу.

Наверное, в эту ночь я ещё мог прийти в себя, если бы так и остался один на один с Эди, но на дороге, в четыре утра, между мертвенно-серых хрущёвок мне встретился человек. Живой, лысый, с нелепой бородкой и гусиной формой головы, он жутко напоминал мне моего преподавателя по философии. Меня захлестнуло беспокойство, и сбилось дыхание. Перед глазами, как наяву, я видел, как подхожу к этому человеку, хватаю его за капюшон и несколько раз бью лицом о бетонный блок между нами. Он недоумевающе кричит, но я продолжаю яростно опускать его уродливое лицо на металлическую скобу, разбивая тонкий слой льда помесью зубов, крови и слюней. Потом я бросаю его на землю и пинаю ногами. Я пинаю его настолько безумно, что сам себя боюсь до слёз. Но страх этот настолько сильный, что я просто не могу остановиться, и рыдая продолжаю забивать ни в чём неповинного человека, как собаку на охоте. Не выдержав этого наваждения, я побежал прочь, проскочил сразу несколько улиц, а когда выдохся, упал лицом в рыхлый сугроб. Меня вырвало. Конечно же, заметив всю это комедию, луна скосилась с неба и обратилась насмешливым лицом с пустыми глазницами.

– Тебе настолько невыносимо видеть это лицо, что ты готов избивать любого, похожего на него?

– Ты сама знаешь, что он стал катализатором для моего состояния. Тем более будет грехом не ударить в лицо человека, который только и делает, что говорит о добродетелях.

Я перевернулся на спину и выдохнул в воздух паучий комок моего дыхания, а он сразу же улетел к небу и всосался в ближайшую звезду; как и я, он тоже трусливо сбежал.

– Этот тип, он на то и препод по философии в этом злачном месте на краю страны, что беспросветно туп. А самое ужасное в нём то, что я проиграл ему. Этот ублюдок нанёс мне поражение. От одной только мысли об этом у меня кружится голова. Если бы я ел хоть что-то за последние дни, то меня бы снова стошнило, но из меня ушла даже последняя желчь, и кровь умерла внутри вен – мы теперь с тобой вдвоём остались.

– Где же ты увидел между вами сражение? Он просто поставил тебе зачёт по дисциплине.

– А-а, иди ты. Сама же всё понимаешь, но заставляешь меня унижаться снова и снова. Снова и снова! Я ведь только и думал, как размозжить его череп о край стола, а он… чёртов лицемер! Мне надо было просто, чтобы он показал мне свою неприязнь, просто чтобы он сделал что-нибудь: не допустил к зачёту, сказал, что я его разочаровал. Хоть что-нибудь! Он мог сделать хоть что-нибудь? Мог ведь. Но нет, нет, ему надо было, вопреки всему, дать мне эту унижающую пощёчину, проявить эту доброту.

Я уже не лежал, а ходил по округе, пьяно шатаясь и бросаясь матом на фонарные столбы и оледенелые машины, в то время как Эди молча шла за мной и улыбалась.

– Они все это делают. Я просто стараюсь быть для них злым, хочу заставить их страдать и вести себя низко, жалко. Хочу, чтобы они ненавидели меня, мне это надо. Я хочу видеть уродливые лица, застывшие, как маски театра кабуки, в ещё более уродливых эмоциях и чувствах. Хочу видеть их в крови друг друга, дерущихся над трупами собственных надежд и мелких радостей, которыми они удовлетворяют свои неискушённые мозги. Я не знаю почему, но мне до слёз нужна ненависть и низость.

– Зачем?

– Я не знаю, я просто летучая мышь, которая существует для боли других.

– Зачем?

– Я не знаю.

– Зачем?

– Я не вижу солнца, мне кажется, что я не вижу солнца.