Маргиналии. Выпуск первый

– И это, конечно, так.

– А если по бедности он не может завести себе инструмента или чего-нибудь другого нужного для его е ремесла, то его изделия будут хуже и он хуже обучит этому делу своих сыновей и других учеников. <…> Значит, и от того, и от другого – и от бедности, и от богатства – хуже становятся как изделия, так и сами мастера. <…> Так, по-видимому, мы нашли для наших стражей еще что-то такое, чего надо всячески остерегаться, как бы оно не проникло в государство незаметным для стражей образом.

– Что же это такое?

– Богатство и бедность. Одно ведет к роскоши, лени, новшествам, другая кроме новшеств – к низостям и злодеяниям».

Меня всегда интересовала психология левых – интересно ведь, как и почему люди могут так мыслить и в такое верить. Многие штампы левой фразеологии я воспринимал как софистику, как систему уловок и махинаций – и только со временем стал понимать, что левые не столько врут, сколько недоговаривают. А вот что именно они недоговаривают, необходимо понимать и озвучивать.

Например, левых жутко беспокоит «обнищание» – по нему они льют кровавые слезы. Что же они предлагают в противовес? По логике, противоположностью бедности является богатство. А нищете (крайней степени бедности) противоположна роскошь (крайняя степень богатства). Так вот, по логике, те, кого так ранит бедность и нищета, должны бы в качестве идеала провозглашать богатство, изобилие и роскошь. Но нет: рабочий человек не должен жить богато – это аксиома левых. Потому пролетарские поэты так яростно осуждали «новое мещанство» (когда советских людей больше интересует собственный комфорт, а не судьба плотников Гондураса), а современные леваки так яростно борются с «потребительской психологией». У левых все это прекрасно друг с другом сочетается: и душевная боль из-за бедности бедных, и пламенная ярость из-за излишеств и роскошеств, даже если последние доступны «простому человеку»: «Что, квартирку свою захотел? Нет, мы тебя из коммуналки не выпустим!».

Ну чистая же софистика, не правда ли? Неправда. Осуждение левыми и нищеты, и роскоши исходит из вполне логичного и разумного основания – только вот это основание они редко проговаривают. А ведь надо всего лишь внимательно читать первого серьезного левого автора – Платона: « [Богатство] ведет к роскоши, лени, новшествам, [бедность] кроме новшеств – к низостям и злодеяниям». К слову, раз уж мы заговорили о Платоне, следует отметить, что не все исследователи солидарны в том, что в «Государстве» он озвучивал свои собственные мысли – возможно, он лишь развивал мысль о «справедливом» устройстве до логического предела. Но это так, ремарка. Вернемся к нашим левакам.

Почему левых возмущает и нищета, и роскошь? Потому что и нищий, и праздный не могут работать хорошо. Значит, наиболее эффективным работникам нельзя давать забогатеть. И поэтому же необходимо ограничивать наследственное право – иначе не получится держать наследников в черном теле. Идеал левых – это так называемый достаток. У человека должно быть достаточно стимулов для хорошей работы. Не меньше и не больше, а именно достаточно. Потому, кстати, левым так нравятся идеи общности жен. Семья, дети, романт?к и эрот?к отвлекают работника. Проискумитет, организованный государством, экономит этому государству время. Не будет токарь тратить весь вечер на томные прогулки с ткачихой, а потом страдать по ней, а просто получит разрешение у парторга, засадит ей после смены, выспится и будет на следующий день стоять у станка без срамных мыслей. То есть рабочий в социалистическом обществе должен быть достаточно удовлетворен, чтобы и не сходить с ума от недолюба, и не увлекаться перелюбом.

Всегда нужно помнить, что коммунисты обещали «каждому по потребностям» (в том числе и сексуальным – это вслух не проговаривалось, но, без сомнения, также имелось ввиду). Но коммунисты никому не обещали богатства, изобилия изысканного потребления: «Много потребляешь, Ваня, другим не хватит! У нас все посчитано – тебе достаточно».

В пандан. В советской прессе всегда яростно обличалась безработица, имеющая место в капиталистических странах. Тут также, на первый взгляд, типичная софистика: ведь понятно, что французский или американский безработный жил гораздо лучше, чем советский передовик. Но и это не софистика. Левый рассуждает так: сидит человек дома и ничего не делает, а ему платят пособия – ну не идиоты ли? Ведь его можно на завод загнать – чтоб при деле был. Ресурс пропадает. Не умеют капиталисты заставлять работать – потому надо с ними беспощадно бороться. Нет чтоб песочить тунеядцев на партсобраниях или, на худой конец, в лагерь отправить каналы рыть! Нет, платят человеку ни за что – развращают его, а нам, коммунистам, его потом приучай работать в две смены!

Напомню, что пролетариями в Древнем Риме назывались те, кто не имел никакой собственности, кроме своих детей. Левые не случайно выбрали называть «защищаемый» ими класс именно этим словцом. Пролетарий для социалистов – это производитель, в том числе производитель потомства, то есть говорящее животное, орудие. Получается, что капиталисты своими пособиями допускают существование животных, не дающих молока и мяса, и станков, не подключенных к электричеству. Но при этом животных вкусно кормят, а станки регулярно протирают. «Неэффективный менеджмент».

Тонкая душевная организация социалиста протестует против такой траты ресурсов – в своих обществах левые такого не допускают: как только у рабочего человека появляется что-то «лишнее», они это лишнее энергично изымают – чтоб достаток не превратился в богатство.

Для рабочего такие изъятия даже полезны (без шуток) – ведь ежели он обуржуазится и перестанет работать, то автоматически выпадет из общества, поскольку перейдет в другой, враждебный класс. И никакие прежние заслуги его не спасут от превращения из «представителя простого народа» во «враги народа».

А чтобы пролетарий не отчаялся и не перестал хорошо работать, социалисты придумали поощрять подневольный народ похвальными грамотами и досками почета – тем, что нельзя монетизировать при всем желании. Логично, ведь «экономика должна быть экономной».

9. К Гегесиппу

«С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

II, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб под одной малою грудой песка.

Все твое тело в земле, утонувший! Чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя».

Эти строки греческого поэта Гегесиппа (о котором мы, к большому сожалению, ничего не знаем) настолько выбиваются из общеантичного контекста, что выглядят позднейшим подражанием древней форме. По содержанию они вполне новоевропейские: удивительный натурализм и сенсуализм – никаких отсылок к мифологии и истории. Никакой обтекаемости, никаких абстракций и обобщений – плюс жутковатая (именно своей реалистичностью) концовка. Эти стихи Гегесиппа скорее подошли бы раннему Верхарну (или Тиллю Линдеманну) – или, если брать прозу, романам Золя. То, насколько они далеки от общего духа древнегреческой лирики, заставляет кое-что сказать о последней.

Античная доэллинистическая лирика почти всегда интертекстуальна – то есть фактически любой, даже небольшой текст, обязательно куда-то отсылает читателя: к мифологии, к сочинениям других поэтов, к недавним историческим событиям, к конкретному городу или местности. То есть античные стихи не самозамкнуты – они находятся в общем поле национальной жизни и каждый раз воспроизводят ее заново. Причем неважно, идет речь об эпосе или лирике. Ну, например:

«Мой Эвриал, синеоких Харит дитя,

Их, дивнокудрых, зазноба, Кипридою

И мягковзорой Пейто ты взращен среди

Роз, ароматом полных».

Всего четыре строки (поэта Ивика) – а отсылок больше, чем неотсылок. И подобного во всей древнегреческой поэзии – 90%. Причины такой интертекстуальности, в общем, понятны – культурный багаж в домакедонскую эпоху еще не был настолько велик, чтобы средний читатель (точнее, слушатель) поэзии мог не понять содержание. Ну, это как на семейном сборище – все всё про всех знают, а потому, даже если юбиляру говорят поздравления с «внутрячками», то не делают дополнительных пояснений. «Все свои».

Такая связность всех явлений национальной жизни сильно упрощает работу исследователя – ведь понять культуру становится гораздо проще, ежели каждый автор хорошо ее репрезентирует. Однако для культуры здесь существует опасность увязнуть в этих самых «внутрячках» и утратить оригинальность. А это выходит очень просто – раз «все свои», раз культурное поле невелико и хорошо очерчено, то какой смысл в творческом поиске? Чем создавать нетленки и работать на вечность – не проще ли угождать местечковым вкусам своих неискушенных соплеменников, пародируя и рекомбинируя предшественников?

Интересен и обратный эффект – когда культура перерастает «местечковость» и распухает до такой величины, что отсылки и цитаты вообще перестают выкупаться даже вполне образованной публикой. Помню, слушал интервью с одним специалистом по китайской литературе (имени не запомнил), и он говорил, что для Китая такая ситуация стала актуальной еще несколько веков назад. Поскольку в этой культуре для поэта обязательно выказывать уважение к авторитетам, то любое новое произведение должно было быть намеренно подражательным – так сохранялась преемственность поколений. В задачи читателя входило оценить изящество перепасовки с предшественниками. Но в какой-то момент объем текстов, входивших в образовательный минимум, стал слишком велик – и продираться через слои перекличек стало затруднительно. То есть возникла проблема узнавания старого в новом.

И через такой рубеж проходит любая культура. Помню, что когда я еще писал стихи, то сочинил очень неплохой шутливый текст, насквозь пронизанный ссылками на классику. Там речь шла о том, что сегодня-де поэту нечего делать, потому что все захватили постмодернисты. Заканчивается этот опус следующими строчками, прям напичканными отсылками:

«Театр уж полон. Ложно ждете вы,

Что выйду я читать свои строфы:

Меня не пустят далее двери.

Как Антуан де Сент-Экзюпери

Я сбит постмодерническим «Люфтваффе»,

Непризнан, бесталанен и слюняв,

И девой гумилевскою в «Жирафе»

Сижу, колени тонкими обняв».

Я процитировал себя не из самолюбования (хотя это произведение считаю удачным), а потому что настоящим шоком для меня было его прочтение нескольким близким людям. Каждый из них прекрасно разбирался в литературе, отлично знал и биографию Экзюпери, и тексты «Жирафа» и «Онегина» – и почти все отсылки, которые имелись в других, предшествующих строфах. Но – о, ужас – никто почти ничего не расслышал. Потому что стихотворение было написано в нынешнее время, когда культуры (притом великой) стало настолько много, что даже люди c большим интеллектуальным багажом утратили способность быстро схватывать пародии и имитации.

Так происходит распад культурного пространства. Становится возможным, что интересы нескольких вполне культурных людей вообще перестают пересекаться. То есть – одно дело, если я люблю Толстого и не люблю Тургенева, а мой товарищ – наоборот. Другое – когда мы можем до одури любить литературу, но при никогда не слышать про любимых авторов другого человека. «Тургенев? Ну да, видел на полках, но не читал – про что он?». Понятно, что в XIX веке такое было невозможно, а вот сейчас – легко. Исключение составляет, конечно, школьная программа – единственное, что хоть как-то объединяет знания и формирует предпочтения всех людей данной культуры.

Важно подчеркнуть, что, говоря о распаде, я не вкладываю в это понятие никаких негативных коннотаций. Конец единой культуры (или ее сужение до чисто школьных рамок) – это само по себе не плохо. Куда хуже – когда культура настолько бедна и голодна, что вся вертится вокруг нескольких имен. Но если даже русская – довольно молодая – культура уже перестала быть единой, то о мировой и говорить нечего.

И это, кстати, лучшее доказательство того, что никакая глобализация невозможна – поскольку для нее необходимо наличие определенных культурных (в смысле высшей культуры, а не одежды и техники) стандартов. Но культура, ставшая слишком богатой, слишком разнообразной, в стандарты не укладывается – даже в национальном масштабе, не говоря уже о мировом. Унификация – это всегда упрощение, а значит глобализация станет возможна только в случае прихода нового Средневековья. И то – раннего Средневековья – потому что уже в позднем либо появились, либо сложились отдельные национальные культуры. «Все мы постепенно движемся к единой культуре, потому что развиваемся и взаимно проникаем друг в друга!». Да нет, господи боже мой, все наоборот: развитие всегда усиливает различия, и только деградация их размывает.

Получается, что сложность культуры мешает диалогу на самых разных уровнях – поскольку в ней ослаблена интертекстуальность:

– Она мешает диалогу с прошлым – ссылки на классику понятны все менее;

– Она мешает и диалогу в настоящем – все разбиваются на группы по интересам;

– Но она же страхует национальную культуру (культуры) от того, чтобы в будущем едином порыве увлечься какой-нибудь политической дичью – вроде той же самой пресловутой глобализации.

Я не раз писал о невозможности глобализации, но возвращаюсь к этой теме, поскольку иногда мне кажется, что чуть не единственный понимаю, что оная неосуществима, а все разговоры о ней – глупость (чтобы не сказать грубее). Ну или отмывание денег для левых и правых – первые должны делать вид, что она уже вот-вот, сейчас-сейчас, а правые должны героически бороться против «однополярного мира».

Вернемся, однако, к стихотворению. Мне очень жаль, что от этого Гегесиппа до нас почти ничего не дошло – а ведь останься он в литературе в большем объеме и будь известен в Средневековье и Возрождение, он бы мог повлиять на кого-нибудь великого. И глядишь – история культуры могла пойти немного по-иному пути (точнее, появился бы еще один путь). Допустим, возрожденцы возродили бы и такой натурализм – и получили бы мы грубый реализм уже веке в XV. А как бы он мог повлиять на Рабле, Шекспира, Сервантеса?

Все это фантазии и спекуляции, разумеется. Но отчего бы в них не поупражняться – тем более, что повод подходящий, ведь стихи у Гегесиппа получились не только очень нетипичными для его культуры, но и просто прекрасными – безотносительно к чему-либо.