Заимка в бору

– У меня все готово, – ответил я, почти испуганно глядя на свой сверхскромный багаж и туесок с клубничным вареньем.

Вечерняя Москва была наполнена колокольным звоном. Площадь, на которой мы оказались, была большой и шумной. Вдоль нее цепочкой вытянулись извозчики, чуть дальше – лихачи на рысаках. У них упряжь, кучер и сама коляска имели праздничный вид. На породистой лошади сидел верхом тучный городовой в белых перчатках, с шашкой на боку и револьвером в кобуре. И тут же, посреди площади, в сторону Мясницких ворот гремели два красных трамвая, пришедшие на смену отжившим конкам.

– Как вы хотите: на извозчике или на трамвае?

– На лошадях мы и у себя накатались вдоволь, – ответил я, – а вот на трамвае мне ни разу не доводилось ездить.

Билет стоил пять копеек. Трамвай дребезжал и позванивал, вдоль вагона были лавки для пассажиров.

Сошли мы там, где заканчивалось кольцо «А», почти у самой Москвы-реки.

После маленьких деревянных церквушек Сибири величественное здание храма Христа Спасителя, построенного в честь нашей победы над Наполеоном в 1812 году, выглядело весьма внушительно даже издали. Храм создавали лучшие архитекторы и художники, такие, как Суриков и Васнецов. Над городом возвышалось пять золотых шлемов-куполов. Многочисленные скульптурные композиции украшали фризы. Там были воины, крестьяне, солдаты, партизаны, представители многих наших народов, воевавших с армиями, вторгшимися к нам в 1812 году. Эти скульптуры из песчаника поражали своей пластикой, многообразием, выразительностью. Перед храмом возвышалась неуклюжая фигура сидящего на троне царя. Вокруг барыни прогуливали собачек.

Александра Васильевна повела меня в Леской переулок. Там, в пятиэтажном сером доме, была снята комната, маленькая, в одно окно, выходящее во двор, где старушки в беседке пили чай из медного самовара.

Александра Васильевна уехала. Я остался один. «Прямо из леса – ив Лесной переулок, – думал я. – И надо же было снять для меня комнату именно в этом переулке. Даже здесь судьба связывает меня с лесом».

На другой день я поехал на трамвае в Замоскворечье, на Серпуховку, нашел трёхэтажное массивное здание института, внес плату за первое полугодие, сдал подлинник аттестата и был зачислен студентом первого курса экономического факультета. Конечно, изучать повадки птиц и зверей, душу леса, свойство каждого дерева было намного интересней, но что поделаешь – так подсказал отец, а он умел видеть намного дальше. Впрочем, часто ведь бывает в жизни, что сын выбирает профессию отца.

Первая лекция… Все студенты-первокурсники собрались в институт задолго до начала. Вдруг к подъезду подкатила сверкающая черным лаком коляска. В ней небрежно развалился на мягких сиденьях молодой человек – в фуражке нашего института и в пальто на белой атласной подкладке. Он лениво поднялся по лестнице, и его сразу обступило несколько студентов старших курсов. В тоне, которым они заговорили с ним, было что-то заискивающее…

– Кто это? – спросил я у стоящего рядом студента москвича.

– Это белоподкладник.

– Не понимаю…

– Сын купца-миллионера. Он на лекциях не бывает, экзамены не держит, а нанимает бедных студентов. Видишь, как они наперебой выпрашивают у него зачетную книжку, чтобы сдать за него экзамен. Ведь фотокарточки на зачетке нет, студентов много, разве профессор всех запомнит?..

Звонок – и все студенты отправились в аудиторию.

Первую лекцию читал профессор богословия. Он поразил всех, начав ее блестящей декламацией стихотворения «Белеет парус одинокий…» й далее – ни слова о боге. Суть лекции неожиданно свелась к наставлению блюсти верноподданнические чувства к престолу и к порицанию студенческих бунтарств…

Начались занятия. Нагрузка на плечи студентов ложилась большая. Все свободное время я проводил в библиотеке, чтобы не отстать от товарищей. Но вот однажды направляясь утром в институт, я увидел толпу около объявления, висевшего на заборе. Я тоже остановился и прочел: «Мы, божею милостью, император Николай II Самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и пр. и пр. повелеть соизволили… призвать на военную службу единственных сыновей родителей…»

И вот вместо аудитории через два дня – Московское Алексеевское военное училище! Комната в Лесном переулке уплыла в прошлое. Я жил в казарме, носил форму и постигал уставы вместе с прочей воинской премудростью.

В ВОЕННОМ УЧИЛИЩЕ

Училище было одно из старейших в России, со своими традициями, порой противоречившими здравому смыслу. До присяги нас презрительно звали «прикомандированными». Одеты мы были в старые застиранные гимнастерки, резко отличаясь от нарядных юнкеров. Их отношение к нам я ощутил в первую же ночь.

В десять вечера прозвучал отбой. Измученные за день, мы бросились в постели. Сон наступил мгновенно, едва голова коснулась подушки. Вдруг меня кто-то разбудил пинком. Не успел я разобраться, в чем дело, как увидел перед собой здоровенного юнкера с рыжими усиками. Он приказал вести его на загорбке в туалет, а когда я вздумал было сопротивляться, так огрел, что я на секунду перестал соображать. Пришлось подчиниться. Я отвез юнкера, подождал у дверей, а потом тем же путем, по длинному каменному коридору, доставил его обратно. В благодарность юнкер отвесил еще пинок и завалился на свою кровать.

«И это будущие офицеры», – думал я, едва веря себе.

Так день за днем знакомился я с обычаями старейшего училища…

Возить на себе юнкеров по ночам было не особенно приятным занятием, но как восстать против этого там, где царит право сильного? Другие, скрепя сердце, делали то же самое, с нетерпением ожидая, когда прикомандированных будут переводить в юнкера.

Железная дисциплина и необычность обстановки тяжело переносилась недавними студентами, внезапно брошенными в казармы военного училища с четырехлетним сроком обучения. Но война внесла свои поправки – и вместо четырех лет офицеров «делали» за четыре месяца! Слишком велики были потери на фронтах.

Издевательства юнкеров над прикомандированными, в большинстве студентами-москвичами, не пресекались начальством. Вскоре то один, то другой, не выдержав, подавали рапорты с просьбой об отчислении из училища. Таких отправляли рядовыми в действующую армию. Хотя и с трудом, но я все переносил; вероятно, по сравнению с москвичами, сказалась сибирская выносливость и закалка. Больше всего меня удручала необходимость ежесекундной собранности. Даже на обед, завтрак и ужин нас гоняли строем. Около накрытых столов мы вытягивались по стойке «смирно», каждый напротив двух тарелок – с кашей и супом. Дежурный по училищу офицер неторопливо проходил вдоль столов, проверяя, всем ли налито одинаково, правильно ли накрыты столы. А мы ждали, глотая слюнки, боясь пошевелиться. Наконец команда:

– Садись!

Поспешный грохот ложек – и тарелки пустели. Чай из огромных чайников, заваренный с сахаром, наливали сами. Снова команда:

– Встать!

Все замирали возле опустевших тарелок. Офицер опять проходил мимо столов, проверял, все ли съели свои порции. Опять команда – и мы строем шагали по своим ротам.

При встрече с командиром роты или комбатом требовалось за четыре шага вставать во фронт – остановиться лицом к начальству с опущенными по швам руками или отдавая честь, если ты в фуражке. При этом надо было «есть глазами» начальника. Когда он проходил мимо, делался резкий поворот, и с левой ноги, громко топнув, можно было идти дальше. Каждое утро фельдфебель дрессировал нас, обучая во всех деталях этому «искусству» лихо вставать во фронт.

Все дни проходили в тяжелых строевых занятиях. Вечерами мы сидели за партами в классах, изучая военные науки. Особенно тяжелы были уроки по артиллерии. Старичок-подполковник так монотонно читал, что глаза слипались, а вместо того, чтобы закончить в 9 вечера, он задерживал нас до полдесятого. Его уроки были похожи на пытку!

Соседями по койке у меня были Зацепин, сын московского миллионера, и кавказский князь Графани.

– Завтра что у нас сутра? – спросил меня Зацепин перед сном.

– Два часа конных учений.

– Слушай, Максим, – сразу оживился Зацепин, – поезди за меня, пожалуйста, а то все тело болит после верховой езды. Я ведь лошадей только из коляски видел!

– С удовольствием! – ответил я. – У меня свой конь был на заимке, и я привык ездить верхом чуть ли не с пеленок. Но ты за меня на занятиях с противогазом побудешь?

– Согласен!

У Зацепина был типичный вид раскормленного барчука. Малоподвижная жизнь, излишества сделали его ленивым и неповоротливым. Ему очень хотелось стать офицером, но вряд ли он нашел бы в себе сил долго оставаться в прикомандированных. А взятие барьера на быстром скаку коня каждый раз для него кончалось грузным падением на землю.

Так я ездил за нескольких купеческих сынков, а они отдувались за меня на занятиях с противогазами.

У нас и в соседних ротах обучалось несколько сыновей казаков. По окончании пехотного училища их должны были направить в казачьи полки. Поэтому, кроме обычных наших кавалерийских занятий, их учили еще дополнительно на так называемых кратких кавалерийских курсах. Ротмистр, преподававший в училище, обратил внимание на мои способности в верховой езде и тоже зачислил меня на курсы.

Однажды ровно в полночь все училище проснулось – горнисты трубили подъем. В казармах загорелся свет.

– Прикомандированные, встать! – раздалась команда дежурного офицера.

Роты строились – в одном белье, в сапогах на босую ногу.

– Набросить одеяла!

Наша пятая рота с накинутыми на плечи одеялами обратилась в испанцев.

Соседняя шестая надела парадные кивера, оставаясь в одном белье. И точно так же каждая рота обоих батальонов оделась в свой маскарадный костюм, заранее известный старшим юнкерам и полученный по «наследству» от предыдущих поколений.

– Радуйтесь, шляпы, завтра присяга! – крикнул нам пробегавший юнкер, а мы стояли, ничего спросонья не понимая.

Училище построили четырехугольником в гимнастическом манеже. Дежурный офицер наблюдал с балкона за этим представлением в канун присяги. Оно называлось «Похороны шпака». Такова была старая традиция этого училища, война не изменила ее.