Оценить:
 Рейтинг: 0

Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

Год написания книги
2006
<< 1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 29 >>
На страницу:
20 из 29
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Во мне боролись два чувства – любовь и вожделение, которые в том возрасте я упорно разделял, несмотря на противоречивость подобного подхода. Одно до поры до времени как бы отрицало другое, ибо любовь – это любовь: нечто поднимающееся из твоей же черной и не понятной бездны вверх, вырывающееся наружу и рассыпающееся, подобно фейерверку, разноцветными огнями, способными приподнять над твердью самые заскорузлые жизненные докуки. Вожделение же – чистой воды физиология, но далеко не всегда сопровождаемый переплетением душ. И тогда я вдруг подумал, что неверно трактую вожделение. Что у этого чувства, называемого ханжами «грязным», есть и обратная, затененная, сторона, сущность которой известна, может, каждому, но не каждый способен эту сущность понять. Потребность ощутить вкус женщины, в которую влюблен. Вкус уголков ее полуоткрытого рта с терпким ароматом нарастающего дыхания. Вкус пульсирующей за мочкой уха жилки, усиливающийся от особо нежного прикосновения. Вкус наливающихся вишневым цветом сосков, готовых раскрыться, как только коснешься ладонью упругого основания груди.

Вот, ведь, что такое еще любовь, помимо познанного и непознанного, объяснимого и не объяснимого – это жажда ощутить вкус. Во что бы то ни стало!

Видно, повинуясь больше не собственным каким-то толкованиям, а упомянутой жажде, я очень осторожно коснулся губами уголка Софьиных губ. Она ответила на это мое движение. Потом еще. И еще.

Будучи не уверенным в том, спит она или не спит, я некоторое время всматривался в ее затененное и от того казавшееся очень спокойным лицо. Кажется, она все же спала. Я не помню, как снял с нее белье, продолжая движение с краешка губ на щеку, со щеки – на пульсирующую жилку под ухом, а с жилки – прямым ходом к левому соску груди, который действительно напоминал готовый разорваться бутон. Ибо, друзья мои, коль скоро руки доставляли нестерпимую боль, и я мог ощущать Софью только губами, это окончательно притупило мое осознание остального мира. В тот момент он был сосредоточен на не столько бессознательном, сколько недоуменном теле, почти забывшем прикосновение мужского дыхания.

И все же, сделав над собой невероятное усилие, я остановился. Всё ж таки Софья спала. Осторожно прикрыв дверь, пока не щелкнул язычок щелчка, я вынес с собой в едва тлеющее июньское утро слабый аромат Софьиных губ и волос – совершенно новый для меня, словно она действительно была не обыкновенной женщиной, а небожительницей.

«Я тебя отрицаю»

Расскажу я вам, как из-за меня погибла девушка. Дело было так. Однажды зимой мы всем классом катались на санках. Я неудачно съехал с горки и плюхнулся в озерцо с неокрепшим льдом. «Марат! Марат!». Кто-то вошел в воду и выволок меня за ворот шубейки. Оказалось – Натаха. Я отделался насморком, а вот Натаха с пневмонией угодила в больницу.

Тогда мы учились в восьмом классе. И она, и я, и ее братец Волчок, прозванный так за полноту. Они абсолютно не походили друг на друга. Волчок – круглый, розовощекий, жаркий, как печь. Натаха – легкая, спокойная до медлительности, даже в голосе: «Я тебя отрица-аю, Марат!».

Помню, мы с Волчком сидели у ее кровати и слушали вполуха какие-то истории и наблюдали, как она водит по бумаге поочередно красным и черным карандашом.

Рисунок ее был странным: черный завихренный круг, в центре которого цвели языки, а рядом – что-то напоминающее вёдра. Я полагал, что это космос – с черными дырами, планетами и неведомой цивилизацией. Волчок разделял мои предположения: «Марсиане. Они идут на нас войной». В это время на зашторенные окна наваливались зимние сумерки, густела за окном синева и комната наша становилась теснее и уютнее. Только марсиане угрюмо надвигались на нас, угрожая своей цивилизацией.

Приходила из больницы соседка, Вера Ивановна, делала Натахе укол. Мы отправлялись с Волчком на кухню заваривать чай. А когда, вернувшись, вновь склонялись над рисунком, то не видели уже ни марсиан, ни черных дыр, а вполне узнаваемый пейзаж с тем злосчастным озерцом и какой-то невнятной фигурой на берегу.

Это – точно – было однажды летним вечером. Мы с Натахой сидели у того самого озерца и следили за стариком, который, как призрак, бродил по берегу и накалывал на палку оставленный купальщиками мусор. Мы не виделись два месяца, разделенные сначала каникулами, а потом работой у шефов на консервном заводе. Немного изменились, загорели, вытянулись, стали взрослее. Она первой обернулась на бредущего старика, который был слеп, сутул и наполовину лыс. Пущенная с ощутимой силой палка точно прокалывала бумажку. Нас, как и чудом уцелевшие цветы, он обошел бережно, обратившись глазами в себя. Полотняная торбочка с мусором тащилась за ним, как собачонка.

Внимательно следившая за стариком Натаха вдруг встрепенулась и спросила:

– Ты можешь меня покараулить?

– Как это – «покараулить»?

– Чтобы никто не видел. Я разденусь.

– Зачем?

– Хочу искупаться.

Я испугался.

– Ни за что.

Она внезапно обмякла и схватила меня за плечи. Так, обнявшись, мы стояли какое-то мгновение. Потом все кончилось.

…Лекарства, которые кололи Натахе, Волчок почему-то называл «марфушей». И она – всего лишь добрая и ласковая старушка, которая успокаивает боли.

Мы с Волчком прислушивались к глухим голосам в прихожей. Вера Ивановна часто дежурила, и считала, что тетя Поля, мать Натахи и Волчка, должна сама научиться делать уколы.

Волчку не терпелось удрать на улицу. Он сидел со скучающей физиономией и ждал случая. Наконец, входила тетя Поля и отправляла нас «погулять».

Мы, подталкивая друг друга, топали к двери. Волчок набрасывал пальто и шумно выкатывался в сине-розовый вечер. На улице галдела ребятня, и Волчок проворно вклинивался в шумную ватагу. Я же поворачивал обратно.

Тетя Поля – никогда не забуду – при моем появлении быстро прятала сигарету и виновато улыбалась, словно оправдываясь. Я же, не зная, что предпринять, понуро топтался в прихожей.

– Ну что же ты? Иди, раз пришел.

Но я продолжал стоять, прижавшись к дверному косяку, пока не раздавался счастливый, как мне казалось, голос Натахи: «Ну, иди, Марат, иди же». Я ставил в старенький проигрыватель пластинку со вторым фортепианным концертом Рахманинова, и мы заворожено слушали, как пространство комнаты заполнялось громкими упругими звуками, будто над головой не потолок, а скопище черных туч, готовых вот-вот разорваться и с силой обрушиться на нас.

И мелодия рушилась-таки. Нарастала, набиралась сил, прорывала невидимую плотину и на всем дыхании, во всю мощь, бесконечно просторная носилась вокруг. И я забывал, где нахожусь, зачем пришел, пока не чувствовал на себе укоризненного взгляда. Тетя Поля с коробочками и лекарствами стояла на пороге и качала головой. Из-за спины выглядывал вернувшийся с улицы Волчок.

– Мама, мамочка, – частила умоляюще Натаха, когда я вставал и делал вид, что ухожу, – ну, пожалуйста, еще немножко!..

И тетя Поля, не говоря ни слова, оставляла нас наедине.

***

…Эта ночь как-то особенно отпечаталась в моей памяти. Я сидел, покачиваясь, как филин, у кровати Натахи. Тишина стояла глухая, но постепенно возвращался стук часов, скрежет отсыревших механизмов. Натаха спала, отвернувшись к стене. Дыхание ее было ровным, спокойным.

Я разглядывал коврик, висевший над ее кроватью. Среди зелени тропиков, под ясным небом, гордо стоял коричневый олень, а в грудь ему тыкалась наивно олениха. У подножия этого девственного пейзажа – Натаха, как юная Даная. Лежала, подперев голову ладонью и насмешливо смотрела на меня.

Я склонился над нею. Длинные густые ресницы подрагивали, но издали казалось, что Натаха спит. Наконец, она прошептала:

– Ты только не думай, что я ничего не слышу, не знаю. Ты нарочно остался, правда, Марат?

– Спи. Достанется мне от тети Поли.

Она потихоньку вздохнула: подумаешь. Открыла глаза. За окном едва слышно царапался в стекла дождь.

– Знаешь, Марат, о чем я вспомнила? – сказала она, прислушиваясь к тишине. – Когда я была маленькая, в соседнем дворе умерла женщина. Я первый раз видела похороны. Представляешь, умершая вся в слезах, осыпанная цветами, вышла на улицу и легла в поставленный в грузовик гроб. Странно, правда? А ведь мне казалось тогда, что люди так и умирают – прощаются и просто уходят. На ней, как на невесте, было белое платье, и -море цветов вокруг! Стояла весна, яблони, кажется, цвели, все было белым-белым… Все плакали, а я недоумевала.

Она помолчала с полминуты, потом продолжила:

– А может в детстве просто трудно в нее поверить? Ведь дети думают о смерти чаще, чем взрослые. Или как-то особенно боятся умереть? С возрастом человек привыкает к тому, что умрет. Хотя просто не представляет, что с ним будет потом… потом… когда его не будет. Но вот я уже не маленькая, но не понимаю, куда все, что было в человеке исчезает?

-Но нам рано об этом думать. Спи. А то уйду.

Но, кажется, сам задремал. Стрелки часов вдруг замерли и время остановилось. Я словно провалился в темный подвал, в котором отчетливо была слышна возня крыс и запах прелой картошки. Десяток красноглазых зверьков сновали из угла в угол и карабкались на стену. От испуга я выскочил из-под пола и оказался уже на яркой поляне, поросшей гигантскими колокольчиками, которые трезвонили, как колокола на Пасху. Дзинь. Бом-м. Дзинь. Бом-м. Я не сразу сообразил, что это часы отбили два ночи. Слушал, открыв глаза, считал, пока не почувствовал на себе взгляд.

– Ну что ты, Марат? Измучился, бедненький. Хочешь, я выключу свет? Ты быстро привыкнешь к темноте. И не думай, мне вовсе не скучно одной, мне хорошо, Марат.

Щелчок выключателя прозвучал как команда для моих слипающихся век. Я привалился к подушке, почувствовав в полусне легкое прикосновение ее губ, и больше ничего не слышал, не видел, уходя дальше и дальше от того, что окружало меня, а потом…

Взявшись за руки, обнявшись, слившись воедино, мы порхнули куда-то вверх, в черную бездну, настолько плотную, что ощущалось шуршание воздуха, вившегося над нашими головами, за нашими телами, где-то в стороне. Но в стремительном этом движении вверх вдруг нарушилось желанное наше слияние, и я почувствовал, как ускользает ее ладонь из моей ладони, и услышал голос из того странного лета, летящий вслед за ее хрупким телом: «Мара-ат! Я тебя отрицаю». И летели мы вверх друг за дружкой до тех пор, пока не упали, пока хрустальный, почти недвижимый покой не возник над нами.

***

…Через три месяца, когда Натахи не стало, я получил письмо. Дома вскрыть его не успел, поэтому надорвал конверт прямо на уроке. Волчок так и лез под руку. В конверте лежал Натахин рисунок с озерцом и фигуркой старика, бредущего вдоль берега.

Вдруг раздался стук в дверь. В класс вошла она, вся в белом, с цветами. Прошла мимо кивнувшей ей учительницы и села за первую парту.

Взгляд, обращенный ко мне, был лукавый, улыбающийся.
<< 1 ... 16 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 29 >>
На страницу:
20 из 29

Другие электронные книги автора Марат Абдуллаев