Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

В эти глухие места порыбачить и поохотиться (едва нарождающаяся Волга под боком) в летние месяцы мы наезжали частенько. С гостинцами, конечно, захаживали к бабке Маше – посидеть, послушать, посмеяться. А уезжая, все недобитые припасы, которых оставалось множество, укладывали в коробки и относили старушке: «Извини, баб Маш, водку всю выпили». Шутили, значит, так. Она всегда плакала – настолько, насколько могла плакать почти (на то время) девяностолетняя женщина. И крестила нас, уходящих в осень. Ей предстояло зимовать. До серьезного снега, когда в эти места еще могла пробраться автолавка, она покупала муку и замороженные «ножки Буша». Одной «ножки», чтобы сварить на ней «суп с вермишелькой», ей хватало на три-четыре дня. Из муки выпекала хлеб в русской печи – спасибо Филе, Филиппу, мужу, то есть, который печь соорудил…

Филя умер давно, где-то в конце пятидесятых. От ран, как водится, полученных на войне. В округе о нем почти никто ничего не знал, если иметь в виду, что «округа» – это ещё пяток практически вымерших деревень на солидном расстоянии друг от друга, в которых – десяток-полтора дворов, завоеванных бурьяном.

Информация бабки Маши относительно Фили сводилась к тому, что тот вскоре после войны «перетряхнул дом». То есть с помощью мужиков, раскидал вековую постройку по бревнышку до основания, заменил подгнившие венцы и собрал её вновь, заново соорудив русскую печь и печь-голландку рядышком. Дело в том, что в деревнях на валдайщине печи ставят не на фундамент, а на пол, поскольку земля просто пропитана водой для Волги-матушки. Правда, пол там основательный. Не доска, а вытесанная сосновая колода, которая танк удержит, не то что печь.

«Перетряхивание», судя по тому, что за последующие пять десятков лет с домом ничего не случилось, было основательным. Это характерно для настоящего русского мужика, жившего и сегодняшним, и завтрашним, и послезавтрашним днём. Но Филя, ведь, был и войной покалечен. А в доме, до «перетряхивания», в войну базировался немецкий штаб, поскольку направление на Ржев и на Москву стратегически обуславливалось особенностями местности – разливом истоков Волги, организованном ещё при Екатерине II, построившей здесь плотину нынешнего Верхневолжского водохранилища.

Я бродил в местных лесах, сохранивших курганы для установки орудий, и видел Волгу, неоднократно выбрасывающую на песчаные берега человеческие кости. Картошку сажаешь, да и то в многократно перекопанной земле находишь то ржавые гильзы, то штык-нож немецкий, то хвостовик разорвавшейся мины… Короче говоря, когда-то здесь очень было жарко. И когда фашисты напирали, и когда их гнали с одного берега на другой. Пожалуй, более уже эта тверская глушь не изведает такого столпотворения жизни и смерти, что не дай Бог. И Филя, я думаю, перетряхивал дом не только из-за подгнивших венцов. Он перетряхивал его дух, впитавший не столько даже неметчину, сколько то, что Маша, его жена, вынуждена была жить под этой неметчиной. Черт его знает, короче.

Но в этот раз я не поленился, приволок лестницу и забрался поверх притолоки, под крышу опустевшего дома, заинтригованный тем, что в доме две печи, а труба на выходе – одна. На притолоку со времен Фили, видать, не ступала нога человека. Она аккуратно была присыпана толстым слоем песка, на котором образовался не менее толстый слой птичьего помета, и ничего более существенного для мародеров не содержала. Только – хитроумную конструкцию дымоходов от двух печей – русской и голландки. Эта конструкция больше всего меня озадачила, как бывалого дачника, который, не задумываясь, вывел бы дымоходы отдельными трубами: так надежнее и экономичнее. Что-то, очевидно, Филя имел ввиду, мастеря замысловатую трапецию из глины и кирпича, как бы заматывая в один узел дымоход от русской, которая обычно топилась раз в три-четыре дня, и дымоход от голландки – той, что для ежедневного обогрева. Но что?

Я вновь спустился в горницу, открытую всем ветрам и всякому, кто может здесь приблудиться. Собрал фотографии, валявшиеся повсюду, заткнул их за стену. По ходу нашел бумажные образа в простеньких рамках. Один вернул в красный угол, угадывающийся за обрывками обоев и древних советских газет под ними. Другой пристроил на кухоньке, полагая, что там он и был.

Лики святых и лица совершенно для меня неведомых людей с фотографий как-то слились в одно целое, и я понял, что если сейчас шагну из тлена обезлюдевшей горницы на завалившееся крыльцо, помнящее Филины руки, то шагну в светлое майское предвечерье с невнятными голосами вокруг и разливающимся за банькой смехом. Шагну туда, где есть шанс отогреться.

Смиренный сентябрь

Что-то у нас в самом начале нынешней поездки на Валдай не заладилось. Я собрался было уже ехать, как вдруг выяснилось, что у моей кошки Кити выскочила опухоль на железе, с помощью которой кошачьи метят свою территорию. В ветклинике кошку вырубили каким-то уколом и тут же прооперировали, пока я на всякий случай держал её за шкирку. Под вопли детей безжизненную тушку Кити я привез домой и уложил на диван. К вечеру она должна была оклейматься.

Хуже всего то, что преодолев почти 400 километров до места назначения, я в какой-то пустынной деревушке сбил молодую кошку. Она вылетела под колеса стрелой, торопясь по своим кошачьим делам. И хотя я и применил экстренное торможение, было уже поздно. Бедное животное, ударившись о железки на днище, отлетело на обочину, яростно мотая лапками, прежде чем умереть… И без того поганое настроение стало еще более поганым.

На месте мы расположились практически в сумерках. Теплая и тихая сентябрьская ночь почему-то вызывала у меня чувство подавленности, граничащее с упокоением.

Справа по берегу тянулся сосновый бор со всеми характерными для безветренной ночи звуками. Вершины сосен всё же поскрипывали, касаясь друг друга. Вот, видимо, упал небольшой сук. Что-то метнулось в темноте. Что-то щелкнуло несколько раз. Потом опять возникла тишина, хотя каким-то чувством я и улавливал в ней напряжение и настороженность. Фотокамера, направленная на это напряжение, так, увы, ничего не выявила, кроме озаренного вспышкой мрака и пятнышка в глубине.

Наутро я вновь зафиксировал камерой бор и, кажется, что-то разглядел между сосен.

Ближе…

Еще ближе…

Смиренные кладбИща, вроде этого, одного на несколько полузаброшенных деревень, всегда вызывали у меня ощущение столь же смиренного любопытства. Судя по одному из захоронений, датированному 1940-м годом, кладбище возникло еще до войны. А от самой войны в бору остались курганы, на которые устанавливали орудия. Сначала это были наши, которые долбили по немцам, прущим с противоположной стороны Волги по направлению к Ржеву. Потом – немцы, расстреливающие наступающую Красную Армию по январскому льду… Волга в этих местах, разлившаяся на два огромных озера под названием Волго, до сих пор выбрасывает на прибрежный песок обломки костей. А в перемычке между озерами, являющейся, по сути, руслом Волги, в одном приметном месте на 12-метровой глубине покоится 45-миллиметровая пушка. Говорят, что, собственно, это кладбище и стало кладбищем, когда к нескольким сиротливым могилкам добавились многочисленные воинские захоронения. Останки военных потом перенесли. А этот песчаный пятачок в прибрежном бору и по сей день остается местом смиренного упокоения как поживших своё, так и преждевременно ушедших.

Я шел вдоль скромных оград и столь же скромных и ухоженных могил, останавливаясь время от времени, чтобы смахнуть с лица паутинки бабьего лета, которые почему-то вызывают у меня ассоциации с закатом. Сентябрь, какими бы солнечными не были его дни, тускл и тосклив. Он наполнен такой же печальной безвозвратностью, как угасающий день, как проходящая жизнь. Чего в нем не хватает – так только иного измерения, в которое уже шагнули те, кто лежит здесь под аккуратными холмиками и надгробными цветниками. Но вот ведь чудеса: поблескивающие на солнце паутинки не притормаживают ритма сердца, а напротив – разгоняют его. И ты вдруг слышишь самое невероятное – тихий шепот собственного дыхания. Слышишь и даже отчетливо различаешь слова:

"Быть или не быть? Вот в чем вопрос… Любая божья тварь, невольно или вольно, небытие отвергнет в пользу бытия. И корнем прорастет, ломая камень, и жабры обретет, войдя в глубины вод… " .

Я умер, как хотел

Я умер так, как и хотел – в маленькой хижине, у подножия горы Сыгань, всеми прощенный и всех простивший, в возрасте восьмидесяти шести лет.

Это началось около одиннадцати ночи, когда перед глазами возникла какая-то бездна (или бессвязный сон), и замелькали цветные картинки с полузнакомыми лицами.

Я попытался сосредоточиться на ощущениях, какими была наполнена моя жизнь. Но мельтешащие картинки мешали детально воспроизвести прошлое.

«Так устает память», – подумал я с горечью, совершенно четко рассматривая пространство памяти, как плоть с разветвленными нитями сосудов и нервов. Временами эта картина сменялась другой, очень похожей на срез камня, испещренного паутиной мха и корешков. Я оцепенело задерживал это видение в воображении, которое печаталось четче и четче, а затем вдруг исчезало в темени провалов. Это мучило, стесняло дыхание и расщепляло мысль. Я словно дробился на тысячи мелких осколков, ощущая себя в разных измерениях.

«Господь, безусловно, велик, – с затаенным в душе удивлением подумал я, – но есть, видимо, сила более серьезная, коли человек в судный день перестает себя ощущать. Но если это так, то почему теперь я выше травы, но ниже мрачного Сыганя? Или всему есть предел и собственная мера?»

Словно услышав мои мысли, неведомая сила, напряженно идущая от земли и близких холмов, подхватила меня и бережно понесла ввысь, к проваливающимся звездам. Я только отрешенно увидел, как округлилось всё вокруг, уменьшилось, как уплыла из-под ног хижина и заржавшая в загоне кобыла. Совсем близко скользили смятые складки хребта; из бездонных пропастей несло замогилью и сыростью. Я лишь плотнее укутался в овчину и закрыл глаза, ощущая налетевшую стужу и головокружительную высоту.

Все смешалось в моем сознании: потеря тверди под ногами, совершенно тайный, еще не постигнутый полет меж ущелий в предутренней синеве, и далекий, идущий то ли из Вселенной, то ли от спящей земли звук, чистотой и пронзительностью напоминающий свист ветра в камнях. Я открыл глаза, ощутив запах снегов и склизкую твердь под ногами.

Несомненно, то была вершина Сыганя – высокая грудь земли, бьющая стужей и изнуряющая пустынностью. Я поднял голову, стараясь разглядеть в смерзшемся пространстве голубые бляшки звезд, и разочарованно подумал, что это действительно так: земля велика и сила ее велика, сумевшая поднять человека над высшей своей твердью. Но сила земли, как и сила жизни, видимо, имеет предел, ибо то, что беспредельно и недосягаемо земному разуму – там, в вышине, среди звезд и планет, в боговых небесах, жилище вечности. И только всесильная мощь смерти способна вознести в небытие космоса, не подвластного силе земли.

Едва я так подумал, как почувствовал, что камни, на которых я стоял, пружинисто меня оттолкнули, и сила более цепкая и страшная, нежели та, что подняла меня на шапку Сыганя, понесла еще выше – сквозь клочья облаков, в совершенно остекленевшую черноту. Но я уже не ощущал холода, не ощущал безвоздушности космоса, как и тайных сил, рвущих меня к разным орбитам.

Я просто умер.

__________________________________

Автор фото на обложке – Марат Абдуллаев (Дунduk)