Качаясь на качелях жизни

– Вот же стрелка, видите? – не унимается мама.

– Женщина, не нравится, снимайте, если брать не будете, – доносится ответ, продавец отворачивается, думая, что «тут уже ловить нечего».

– Нет, я куплю, если «скинете».

– Хорошо, двадцать рублей скину.

И потом мама в этом платье, прикрыв стрелку брошью, пела с тетей Ниной.

В реальность Андрея вернул официант, предлагая очередную закуску. Выглядела она пафосно, а называлась вообще помпезно: брускетта с риетом из лосося по-фламандски на подушке из пюре из авокадо.

И вот Андрей уже открыл широко рот, чтоб укусить, как услышал от жены:

– Зачем ты разеваешь на пол-лица? Неприлично ведь. Столько лет, а не понимаешь, что надо…

– Сонь, – перебил он ее, – дай мне, пожалуйста, спокойно поесть бутерброд.

– Это брускетта, а ты пасть разинул.

– Да-да, я помню, там еще риет, да на подушке, – Андрей начал смеяться так сильно, что руки его затряслись, и эта самая прослойка из пюре авокадо немного «съехала», капнув на белую скатерть.

Андрей закрыл рот, сконфуженно улыбнулся жене и поставил на стол тарелку с содержимым, а перед его глазами стоял папа.

Папа и дядя Вова, муж тети Нади, и как они вдвоем под крики «Давай! Давай!» дрались подушками, а глаза при этом были завязаны шарфами.

Андрей вместе с братом, Машкой и Наташкой прыгали от радости на диване, каждый болея именно за своего папу.

Сколько же счастья тогда было и задора! И неудачный прыжок, после которого Машка разбила стакан со смородинным компотом, только усилил накал страстей, хотя тетя Надя эмоционально вспомнила чью-то там мать.

– Сонь, у тебя родители в детстве на Новый год конкурсы устраивали? – спросил он, откусывая брускетту.

Жена, не отрывая глаз от присутствующих, пробубнила:

– О, смотри, сам Смирнов тут, – затем она будто опомнилась и ответила: – Новый год я чаще всего справляла у дедушки с бабушкой, потому что родители куда-нибудь уезжали, например, однажды рванули вдвоем в Москву, оставив меня в очередной раз в деревне, поэтому я мечтала вот так красиво встречать этот праздник в самом лучшем платье, а не уныло сидеть со стариками, вспоминающими, как тысячу лет назад они были бодры и веселы.

– Почему ты так грубо, Сонь? Везде своя прелесть. Мне вот не надо этого пафоса, честно, хотя я могу себе позволить, как там эту… лакшэри лайф. А я вот помню, как любил приезжать к дедуле с бабушкой. Мы с ними на широченных лыжах по снегу ходили в лес, а им было тогда лет по семьдесят, и после таких походов обязательно была баня, – Андрей закатил глаза, не обратив внимания, что жена погружена в сканирование только что пришедших гостей. – Сонь, помню, как сейчас, сижу в бане красный, как «Феррари», о котором ты мне непрозрачно намекаешь, сижу, и кажется, что от жары плавится даже мозг. Я весь в поту, как стекло в капельки воды во время сильного дождя, и дедуля заносит таз, а в нем – с горой снег, и он начинает им меня растирать. А от снега, понимаешь, не холодно, от него вообще не холодно.

– От чего не холодно? – переспросила Соня, которая, будто весенняя муха, проснулась от спячки, и начала слушать мужа.

– От снега, солнышко, не холодно. От снега, если этот снег в руках того, кому ты дорог и важен.

– Андрей, опять ты начинаешь, верно? Почему ты мыслишь этими категориями и не хочешь понять, что прошлого уже нет? Ты тянешь свою душу туда, куда не надо. Живи настоящим. Доверься Вселенной, и она услышит.

– Доверился уже, – недовольно буркнул он в ответ, запихнув последний кусок брускетты в рот, затем вздохнул и решил все-таки закончить начатое. – А еще дедуля перед Новым годом всегда свинью колол, чтобы на стол бабушка свежину сделала, а мне ухо давали жевать. Ты только представь, лампой опалят, осмолят, это когда тушу одеялами накроют, чтоб шкура мягкой стала.

После этих слов Соня округлила неистово глаза, пытаясь не пускать в свой мир рассказы об убийствах свиней, но муж продолжал:

– …И вот дед для меня ухо отрежет и прям на морозе жевать дает. М-м-м, вкусно!

– Фу-фу! Зачем ты это сказал? Я теперь есть не смогу весь вечер. Ты это специально, да? Чтобы мне отомстить за это все? Фу! Закрыли тему.

Соня встала и медленно пошла по залу, то и дело улыбаясь одним приглашенным и обнимаясь с другими, ее пайетки на длинном красном платье отливали серебром под светом ламп. Она шла, излучая уверенность в том, что не сомневается в выбранном пути, чего нельзя было сказать об Андрее, который, оставшись один за столом, решил съесть еще и риет жены.

Он жевал бутерброд, вспоминая хруст свиного уха, а еще как мама на праздничный стол непременно делала бутерброды со шпротами и как у него была миссия – натирать поджаренные на скороде куски хлеба долькой чеснока, предварительно состругав ножом, подгоревшие части.

– Эх, – тяжело вздохнул Андрей, мысленно добавив: «Вкусные были, не то, что этот риет».

Хотя брускетта была приготовлена бесподобно: таяла во рту, но не было в ней теплоты, «показушность» только.

Точно, брускетта – это прям бутерброд без души, будто женщина, которая вроде говорит о гармонии к себе и миру, стремясь к совершенству, а на деле теряет себя в погоне за ныне модным. Вот таким и была эта самая вкусная брускетта с риетом, но Андрею так хотелось шпрот.

Вернулась Соня, сказав счастливо, что скоро к ним подсядет сам Смирнов с женой.

– Солнышко, давай бутерброды сделаем со шпротами на завтра? И чтоб майонез такой кислый-кислый, что аж уксусом отдает, а?

– А ухо свиньи не надо? Андрей, я уже заказала сырную тарелку и куропаток, забыл? Я и так пошла тебе на компромисс, согласившись справлять Новый год дома вдвоем.

Громко заиграла ритмичная музыка, и на сцену вышли девушки в купальниках, расписанных стразами. Перья, прикрепленные сзади на пояс, качались в такт движениям упругих полуобнаженных ягодиц, и смазливые девушки лихо отплясывали, несмотря на высоченные каблуки.

Глядя на них, Андрей подавился от смеха глотком вина, оно полилось у него через нос, и Соня опять нервно затрясла головой.

– Все хорошо, зай, я вспомнил просто, как мама упала на тетю Надю со стула, – Андрей снова закатился со смеха, не обращая внимания на дико округленные глаза жены, боявшейся нарушить правила этикета.

Он смеялся, вспоминая, как десятилетним пацаном никак не мог понять, почему его мама с подругой так задорно танцуют несмотря на то, что, как ему казалось, уже довольно немолоды. Маме тогда было тридцать четыре – возраст уже солидный, – а они забрались вдвоем на табуретку, пока мужья пели «Ат-каза-а-а-ла мне два раза, не ха-а-чу сказала ты…», забрались и стали танцевать, будто не старые.

«Боже мой! Маме ведь тогда было всего тридцать четыре, меньше, чем мне сейчас, а у нее уже я был и Косте было двенадцать, – заговорил Андрей снова сам с собою в мыслях, перевел глаза на жену, такую изящную и красивую. – А у нас с Соней пока только планы, планы, планы. Сначала планы стать визажистом, потом – визуализатором пространства, так вроде, называлось обучение, которое он оплатил. А теперь жена планировала стать крутым астрологом.

– Ну и не ной! – заспорил Андрей сам с собой. – Сам женился, сам оплачиваешь все. Что, не видишь, что ли, детей нет, ведь у жены-то Огнеша подтирает ретроградный зад Меркурию, то коридор затмений от прежней кармы отмыть надо.

– Ну и загнул я! Смешно! Зад Меркурию подтирает! Может, рассказать ей шутку? Нет, не буду, обидится еще, – улыбался Андрей, поэтому вслух произнес: – Солнышко, тебе еще шампанского подлить?

– Давай. Тебе здесь не нравится, да?

– Да, я говорил, что не хочу сюда идти. Я тут лишний, мысли у меня такие, мягко говоря, недобрые.

– Так ты расслабься, сейчас должен жонглер выступать. Все хорошо, будь в мо-мен-те, до-ро-гой.

– Хорошо-хорошо, буду. Но, знаешь, Сонь, мишуры много, это бывает на елку навешают-навешают много игрушек, гирлянд, дождик, и веток зеленках с иголками становится вообще не видно, вот и мне сейчас так. Сути происходящего, так сказать, не пониманию.

Но жена его не дослушала, кто-то прислал ей смешное видео, и она стала показывать Андрею, как кот в новогоднем колпаке мяукает в такт песни «Jingle bells, jingle bells».

Он посмотрел без интереса, отпил еще розового вина, подумав, что пора расслабиться и сменить напиток.

И в ожидании коньяка сидел с улыбкой, которую Соня приняла, как знак того, что муж наконец-то смог «вписаться» атмосферу красивого новогоднего праздника, а Андрей на самом деле вспоминал, как отец слегонца пнул под зад рудого кота Борьку, и тот пролетел полкомнаты, сев на подвязанный поясом от старого бабушкина халата алоэ, украшенный новогодними шарами.

А пнул оттого, что кот, играя с мишурой, испортил семейное фото на диване. Пнул, «потому что купили пленку всего на двенадцать, Кать, кадров, а тут эта скотина лезет. Кому сдалось фото с рожей кота, а?»

Андрей улыбался, вспоминая, как потом отец успокоился, пошел мириться с котом, предлагая колбасу из «Оливье», и как они снова после примирения стали фотографировались все вместе на диване у ковра, как мама говорила: «Так все молчим, не разговариваем, а то на фотке рты будут перекошены». И именно у нее там открыт рот. Вспоминал, как в итоге на фото, которое распечатали и поставили в рамку, смотрят мама, брат, он и папа с котом в обнимку.