Лев и меч, или Блеск и нищета российского гарибальдийца

жизни, которою я жил в то время.”

(Л. И. Мечников)

По дороге, пролегающей между нивой и лесом, катилась легкая коляска с возницей на козлах. Если бы тогда, в первой половине Х1Х века, можно было взглянуть на землю с воздушного шара, то она представилась бы как сшитое из лоскутов одеяло: серые, самые большие лоскуты – степи, темно-зеленые – это лес, к ним прилегают аккуратные, солнечно-желтые лоскуты – пашни, снова степь да степь и вдруг атласные сине-голубые ленты, лоскутки прудов, озер, речек. А над ними крестиками парят в воздухе птицы. За их полетом следят из коляски пара пытливых мальчишеских глаз. Мальчик, точнее, уже не мальчик, но и не муж, – отрок, подросток-малолетка вытаскивает из саквояжа бумагу и несколькими взмахами карандаша набрасывает пейзаж с птицами: вот, кому воля; небось, их не поймали бы на полтавской дороге, по которой он пробивался в Валахию добывать трон. Нет же, его догнали, поймали, как щенка, приволокли и отцу сдали. А с вольностью птиц в этих местах может сравниться вольность только одного человека: Григория Сковороды, сего малоросского Сократа, не уложившегося в рамки формации своего времени. Да и для мудреца любые, даже самые почетные, рамки не что иное, как прокрустово ложе и утрата вольности. Мир ловил его, да не поймал. Исходил Сковорода с дорожным посохом в руке вдоль и поперек эту землю, от славянского Святогорья до матери – или отца? – городов русских, Киева, а

Земля, по которой ступала

Босая нога святого, -

Благоуханней фиалок

И приют Бога.

На рисунок своего вундеркинда смотрит через плечо отец, Илья Иванович, голубоглазый барин со светло-русыми волнистыми волосами, хмурится, сдерживает вздох. Он ездил на станцию в Купянск забирать беглого отпрыска, вздумавшего повоевать. Мир ловил его и поймал… Романтика – удел молодых, но куда ему воевать? Правая нога у мальчишки короче левой, да и душа непонятно в чем держится. А туда же, в байронизм: умирать за свободу. Впрочем, Байрон тоже был хромоножка.

– Ну, ответь мне, Лева, зачем ты это сделал?

Парнишка вспыхнул до корней волос:

– Вы же сами рассказывали, папенька, о наших правах на румынский престол! Кто-то же из нас должен ими воспользоваться! А я, о-о! я знаю, как навести порядок на земле. Только бы меня все слушались. А для этого нужно быть государем!

Илья Иванович покачал головой:

– Да, вот он, голос предков. Ты – второй Николай Спафарь, – добавил он с иронией. – Или Николай Спафарь II.

– Какой второй!? – взвился непокорный отпрыск. – Я сам по себе! И никакой не второй. Я у себя первый и единственный! Государь – спафарь – пахарь. Только вот отчего у греческого «спафарь» чисто русский суффикс – арь?!

– Да, да, сам, – не стал спорить с ним и углубляться в дебри мудрый родитель. – Все ты сам, и не было теста, из которого тебя испекли. Сам испекся, – и замолчал до конца пути.

Илья Иванович, отставной военный и хозяин сёл Ивановка и Панасовка, был живой легендой. Он принадлежал к древнему, по некоторым источникам румынскому, на самом же деле молдавскому роду. В хронике молдавского летописца Ивана Никулеса говорится о Николае Спотаре Милешту, которого помнит культура Молдавии, Греции и немножко России и Китая.

Родился он в Молдове в 1625 году, науки постигал в бывшей столице Византии, из языков изучал греческий, турецкий и разные древние, а еще богословие (теологию), историю и философию. Затем отправился в Италию, где посвятил себя точным и естественным наукам. Вернулся на родину уже солидным ученым и занял место не где-нибудь, а при дворе ее господаря. Господари, однако, сменяли один другого, а мудрец оставался незаменимым на протяжении многих лет. Пока его не втянули в придворно-политические интриги[3 - Молдавского князю Стефаниту «Спотарь оказал ряд очень важных услуг, был им обласкан и вознесен, но потом ему изменил. Послал в подарок польскому королю дорогую позолоченную трость, инкрустированную драгоценными камнями, а в нее вложил секретную записку: могу свергнуть молдавского князя, трон отдать тебе. У польского короля были другие планы, записку он переслал Стефаниту. Князь до глубины души возмутился изменой своего сатрапа и решил покарать его самой суровой казнью. Но во уважение прежних заслуг, отрубать голову Спотарю не стал, а велел отрубить ему только… нос! После чего изменника изгнали из страны». С Резник. «Этак короткая жизнь. Николай Вавилов и его время».], стоившие ему кончика носа, который отрубили, вероятно, в знак того, чтобы не совал свой нос в чужие дела. Какой урок философу и мудрецу! После этого он был вынужден скрываться в Германии, но долго не выдерживает без милой Молдовы, вернулся, но тут его не ждали. Оскорбленному чувству находится уголок в сколь огромной, столь великодушной России. Потом Николая Милешту, человека обширной космополитической культуры, берут в дипломатическое представительство при царе Алексее Михайловиче на должность драгомана – толмача, переводчика. Примерно к тому периоду относится упоминание А. Н. Афанасьева о Спафари в «Поэтических воззрениях славян на природу», немного-немало, как в «Процессах о колдунах и ведьмах». Речь идёт об осуждениях по навету на боярина Артамона Сергеича Матвеева, любимца тогда уже покойного государя Федора Алексеевича. «Враги не могли придумать лучшего средства для отдаления Матвеева и правительства, как обвинив его в чародействе. Это тем легче было исполнить, что боярин Артамон Сергеич любил сближаться с иноземцами и ценил научные знания; десятилетний сын его, Андрей, учился языкам греческому и латинскому под руководством переводчика посольского приказа Спафари; а в тот век достаточно было иметь при себе какую-нибудь иностранную книгу и медицинские пособия, чтобы возбудить подозрения в волшебстве». Весёленькая была атмосфера, в которой жили и работали учёные и жаждущие знаний вольные исследователи. «Вследствие подговора Давыдко Берлов, лекарь, и Карло Захарка, проживавший в доме Матвеева, донесли на него, будто он вместе с доктором Стефаном и переводчиком Спафари, запершись в палате, читали черную книгу, и в то время явилось к ним множество духов. По этому доносу Матвеев был сослан в Пустозерский острог; боярство у него отнято, а имения отобраны в казну». Вероятно, дабы отвести беду от других подозреваемых по оговору, "Князь Василий Васильевич Голицын послал в Китай с некой миссией переводчика Спафария,– как гласит "История Российской почты. 300 лет Московскому почтамту" А. В. Гудзь-Маркова.– После двух лет странствий по просторам Сибири Спафарий возвратился в Москву и уверил Голицына в том, что в Сибири можно строить дорогу, подобную большим дорогам Европейской России. И могущественный в правленье царевны Софьи кн. Голицын предпринял меры к обустройству сибирской дороги от Москвы к Тобольску"[4 - Гудзь-Марков А.В. "История Российской почты. 300 лет Московскому почтамту. 1711-2011", изд. "Граница", Москва, 2011, С. 108]. Вскоре у Спафария появляется ещё одна возможность влиять на судьбы всея Руси и весьма своеобразным способом: он становится наставником царевича Петра и обучает его грамоте, учит разбирать литеры:

– Истинный клад есть древняя Буквица. Состоит она из семижды семи литер. У каждой свое имя, чин, титул, число. Буквица – великий клад математики, истории, письменности, мудрости. Первая буквица – Азъ, глаголит: Азъ есмь ас или же бог. А вот Арь, тридцать восьмая по порядку, – значит множество в единице: кто знахарь, у того и предки были знахари, а в сей час он один их всех представляет.

Вне сомнения, краеугольный камень в формирование будущего реформатора и первого императора России, круто повернувшего бразды правления Московского царства в европейскую сторону, заложил этот космополит из Молдoвы. И именно в его уроках надо искать корень очередной реформы азбуки – 1711 года, когда Петр I собственноручно вычеркивал ненужные на его взгляд буквы из алфавита, оставив их общим числом тридцать восемь.

Дальнейший путь Николая Спотаря был не менее витиеватый, чем предыдущий: он добрался до Поднебесной. И самым лучшим памятником ему стал памятник нерукотворный: краткая справка в энциклопедии Брокгауза и Ефрона от 1896 года, сообщающая, что «Мечниковы – дворянский род, происходящий от молдавского боярина и спафаря (мечника)*[5 - ????? – сабля, меч (греч.) Греческая «фита» ? имеет двоечтение, отсюда Федор и Теодор, Фекла и Текла, Марта и Марфа, Спотарь и Спафарь.] Юрия Степановича, выехавшего в Россию в 1711 г. с кн. Кантемиром и получившего большие имения от Петра I. Его сын принял фамилию Мечникова. Род Мечниковых внесен в VI и III части родословных книг Харьковской губернии”.

Этот боярин и был прямым предком Ильи Ивановича и всех его детей, Вани, Левы, Кати, Коли и только что родившегося Илюши.

Наконец, на пригорке показался двухэтажный дом с двумя подъездами и балконом, откуда по лестнице можно спуститься в сад, полный цветов, яблонь, вишен и груш. Дом и сад, как в зеркале, отражаются в чистом пруду, который платит оброк карасями и дает водицы для орошения огорода, посаженного на берегу. Огород – неиссякаемый кладезь добра: какие важные помидоры наливаются на нем, а какая сочная капуста, картошка рассыпчатая, душистый укроп – без них немыслим толковый красный борщ, а без борща – приличный обед. А если учесть, что плодородный слой чернозема в южных губерниях России самый тучный на планете – толщиною в метр,– то легко понять, что фруктов, равным по вкусу панасовским медовым грушам, наливным яблокам, не найти на земле.

Другое сокровище Мечниковского поместья – винокуренный завод, недавно выстроенный руками крепостных. Да вот и они сами, скидывают шапку перед барской коляской, подкатывающей к воротам, толпятся на ступеньках: Авдотья Максимовна, лакей Петрушка, лихой табунщик Матюшка по прозвищу Орел, казачок, повар, золотошвейка – все вышли встретить неугомонного барчука, напугавшего до смерти родителей, особенно Эмилию Львовну.

Львенок неохотно спрыгнул с родительского тарантаса.

Какое наказание ему придумают за побег? А с другой стороны, он такой хилый, болезненный, что как его наказывать? Да и возраст переломный, неустойчивый. А при его сангвиническом темпераменте, подвижном, непоседливом – совсем беда. Не паренек, а живая ртуть. И весь в мать. В Эмилию Львовну. В ее масть. Да и все дети в нее.

А вот и Эмилия Львовна, спускается по ступенькам; Илья Иванович с облегченьем вздыхает: когда он уезжал в Купянск, она в припадке лежала в постели с компрессом на лбу. Эмилия Львовна обнимает блудного сына и супруга, хватающегося за сердце. Когда-то ради нее он бросил военную карьеру. Да и могло ли быть иначе?

Впервые он увидел свою Эмилию, будучи поручиком лейб-гвардии Уланского полка на придворном балу. Том самом, на котором царь поэтов Александр Пушкин, обратился к ней со словами, вошедшими в историческую хронику семейства:

– Вам так идет ваше имя, мадемуазель.

Сказаны они были по-французски: «Que vous portez bien votre nom, mademoiselle».

Ее черные, как египетская ночь, глаза вспыхнули, и она поправила черные, волнистые локоны, не менее черные и волнистые, чем у поэта. Локоны, которые унаследует его дочь Мария Гартунг, а Лев Николаевич Толстой спишет с нее портрет Анны Карениной. Достанутся такие локоны и всем отпрыскам смутившейся красавицы Эмилии Невахович, а старший ее сын Иван Ильич станет прототипом героя другого сочинения Льва Толстого – «Смерть Ивана Ильича», известного не менее «Анны Карениной».

Эмилия была любимой дочерью Льва Неваховича, еврейского откупщика табака из Варшавы в ту пору, когда на пачках сигарет еще не было ханжеских предупреждений Министерства здравоохранения. При императоре Александре ? Лев Невахович принял лютеранство и лютеранами воспитывал своих детей. Однажды на вечернем спектакле Варшавского театра к нему подошел человек в черном и шепнул, что на его дом готовится покушение. Шел 1830-ый год, назревало злополучное польское восстание, стоившее Польше конституции.

Неваховичу не надо было повторять дважды. Вернувшись из театра, он собрал в баул самое ценное, посадил в карету жену и детей, и кони-звери понесли их в Северную столицу Российской империи.

Табаком он больше не торговал: состояние к тому времени он уже сколотил приличное, что и позволило ему посвятить себя переводам немецких философов и созданию альбома карикатур «Ералашъ»[6 - Не он ли прародитель известного иронического киножурнала Галковского о подростках?]. Это открыло ему двери литературных салонов, где бывали такие светила как Александр Сергеевич Пушкин, Иван Андреевич Крылов, и приобщило к миру изящной словесности.

Таким образом, обращаясь на балу к дочери Льва Неваховича, Пушкин обращался не к незнакомке. Брат ее служил гвардейским офицером вместе с Ильей Ивановичем Мечниковым. В доме Эмилию звали Милочкой и любили за чуткость, живой ум и чудные, темные, немного жертвенные, как это обычно бывает у сестер Суламифи, глаза.

После свадьбы Эмилия Львовна и Иван Ильич несколько лет, пока позволяло состояние, жили на берегах Невы; здесь родились сыновья Иван – в честь деда по отцу – и Лев – в честь деда по матери. Как две капли воды, оба брата были похожи на мать. Недаром у потомков древних латинян есть поговорка: i maschi maternizzano (мальчики в мать (ит.), а у иудеев национальность считается по матери. И в этом есть резон, обоснованный опять же древними римлянами: «Mater semper est certa» (мать всегда известна точно (лат.)

Но к своему удивлению, супруги захваченные вихрем балов и раутов, в один прекрасный день обнаружили, что табачное приданое имеет свойство развеиваться, как дым сигарет, на которых оно было сколочено. Пришлось вспомнить о родовом имении Ильи Ивановича, затерявшемся на юго-востоке империи в Харьковской губернии «очень глухого» Купянского уезда. «Некоторые из тамошних жителей уверяли, будто, дойдя до их уезда, почта не шла уже дальше: некуда было. Не то, чтобы свет кончался за этим уездом: но за ним начинался такой свет, с которым почте ровно нечего было и делать». Одно утешение – климат там мягче и теплее, чем на сквозняках Финского залива.

Ваня и Лев, были оставлены на учебу в Петербурге, а Илья Иванович с их младшей сестрой, матерью, своим братом Дмитрием Ивановичем и теткой жены отбыл на тучные малоросские хлеба и свежее сало в Ивановку.

Деревня с ее благодатным воздухом, свежими, продуктами и мягким климатом подействовала на супругов так, что вскоре у них родился сын, названный Николаем, верно и бесспорно, в честь достославного Спотаря Милешту. Супруги решили, что сие – достойный финал в деле продолжения рода и долг свой перед предками они выполнили. Но Бог распорядился по-своему, и 3 мая 1845 года послал им еще одного мальчика, названного теперь уж, когда весь арсенал имен предков был исчерпан, в честь отца, Ильей. Он-то и принесет роду Мечниковых наибольшую – всемирную славу.

Так пролетели четыре года. Старый дом окончательно пришел в упадок. И решено было возводить новый, на другом конце Ивановки, именовавшемся Панасовкой. А кто строители? Конечно, свои крепостные селяне, иными словами, рабы. Отношение к ним со стороны хозяев вполне сносное, если не считать, что девок за иную провинность таскали за косы и били по щекам, сама Эмилия Львовна не гнушалась собственноручно приложиться; и Дмитрий Иванович случалось угощал лакея Петрушку зуботычиной за беспросветное пьянство.

Когда Лев видел эти сценки отсталого крепостничества, его трясло. Табунщик Матюха в ярких казацких шароварах или косарь – косая сажень в плечах – был ему ближе его петербургских кузенов, а им вдруг надавали по физиономии, будто какой сволочи. Тяжела на руку была его мать, Эмилия Львовна. Будь у кого-нибудь из ее сыновей дар И. С. Тургенева, «Муму» в русской литературе прибавилось бы. Лева воспринимал рукоприкладство родительницы по отношению к прислуге как личное оскорбление и жестоко страдал оттого, что не может восстановить справедливость.

Старшенькие Ваня, а за ним, в 1850 году, и Лев поступили в Училище правоведения в Северной Пальмире, по которой неизлечимо тосковали их родители, как тоскуют люди по молодости. Но в Училище Лев проучился недолго. Зимой 1851 года пришла весть от доктора, что у Льва началось воспаление тазобедренного сустава – коксит, и надо срочно забирать его из Петербурга. Климат при воспалении костей там опасен. Как видно, не только А. С. Пушкин имел все основания сказать: «Но вреден Север для меня».

Дядя Дмитрий Иванович, обрядившись в медвежью шубу, безотлагательно отправился на перекладных за больным племянником.

Костыли мальчик скоро оставит в Панасовке насовсем, но хромота не оставит его до конца дней. Панасовка – не Петербург – станет для него алма матер. Сюда был приглашен учителем студент-медик по фамилии Ходунов, так как Лев по состоянию здоровья больше не мог учиться в Петербурге. Ходунов проникся к одаренному мальчику и стал вкладывать в занятия с ним не только знания, но и душу. Он мог часами слушать, как тот вдохновенно читал ему «Вечера на хуторе близ Диканьки». Водил в походы по окрестным местам, жег с ним костры на Осколе, пояснял, где какая трава, в чем ее свойства, где какая птица или зверь водятся. Но ученик был рассеян, казалось, его более занимала топография края, чем биология. И он вообще очень сильно разбрасывался: то хватался за рисование, то за анатомию, то за какой-нибудь иностранный язык, то вдруг его поглощала математика. Другое дело, его младший брат восьмилетний Илюша. Он выучил назубок все, что касалось панасовской флоры и фауны, а когда родители брали его с собой в достославный город Харьков, на все карманные деньги накупал книг по естественным наукам. Лева же естествознанию предпочитал упоительные повести Николая Гоголя: тем паче, до Диканьки, бишь, Яресек, где родился загадочный сочинитель, от Панасовки рукой подать! А ходуновские уроки будущему гарибальдийцу, выходит, пошли не на пользу, а на шалость. Изучив дороги, он бежал в Валахию. Да задержали его, как шведа,– под Полтавой и привезли на телеге в Купянск…

Колеса скрипели, будто их не смазывали три года. Лев застонал, и сквозь тяжелый сон до его слуха донеслись стоны и крики. Он открыл глаза и увидел в прорехе на крыше незнакомого фургона безоблачное синее небо. «А где же маменька? – не понял. – Да и откуда в Панасовке запах пороха?» Он повернул голову и увидел возле себя солдата, сидевшего с опущенной головой, залитой кровью, и сложенными на голой груди руками, на которых были оборваны ногти. «Италия, – дошло, – Вольтурно, «Тысяча» Гарибальди», – и образ Панасовки со всеми ее обитателями растаял в воздухе.

Глава III

Вкус славы

«Я знал, что постоянная близость смерти,

вид убитых, раненых, умирающих, повешенных

и расстрелянных,… труп своей лошади и эти

звуковые впечатления – набат, разрывы снарядов,