Лев и меч, или Блеск и нищета российского гарибальдийца

свист пуль, отчаянные, неизвестно чьи крики,

– все это никогда не приходит безнаказанно.

Я знал, что безмолвное, почти бессознательное

воспоминание о войне преследует большинство

людей, которые прошли через нее, и в них есть

что-то сломанное раз и навсегда.»

(Г. Газданов)

Первое, что достигло сознания Льва, была тихая речь с отчаянным тосканским акцентом:

– Раненых в лазарете у станции перебили, гады, всех до последнего.

– Правда, гады! Нелюди! – прерывал ее чей-то громкий шепот. – Одно слово – бурбонцы!

– Хозяйке дома проломили голову, и врач исчез, как в воду канул.

Фургон подпрыгнул на выбоине и раненый от удара головой о днище забылся. Очнулся от резкой боли в боку: два человека грубо перетаскивали его на носилки.

– О, santo diavolone*[7 - О, святой дьяволище (ит.)],– раздался выкрик почти у изголовья пострадавшего. – Неужели эта отбивная котлета – мой дражайший друг? Узнаю его кривую турецкую саблю! А ведь совсем недавно он нарисовал мой портрет и подарил мне на память, а я своей сеньоре! Осторожней, кладите его на диван! Вот так! Да полегче, это же не мешок с сухофруктами!

Вся эта тирада принадлежала сицилийскому капитану Чезаре Паини. Он прежде был знаком с раненым и сиживал с ним в кофейне за стаканчиком доброго чентоербе[8 - Настойка на ста травах.]. Капитан поспешил за доктором и фельдшером, чтобы те пришли осмотреть его приятеля.

– Пустяки, ранение от гранаты, – заключил доктор. – Вы еще на его свадьбе попляшете, – достал из коробки пузырек и влил его содержимое в рот раненого. Тот содрогнулся в конвульсии. – Что ж, стаканчик марсалы привел бы его в чувство, – таков был предписанный доктором курс лечения.

Чезаре Паини разбился в лепешку, а раздобыл этот благословенный стакан. Действие напитка оказалось чудотворным: раненый пришел в чувство, его даже попытались поставить на ноги, но он свалился, как пустой мешок. Доктор велел вынести беднягу на свежий воздух.

– Тут будет лучше. А чем закончилось сражение? – задавал он по ходу вопросы. – Куда поскакал Гарибальди? – но раненый только мычал что-то бессвязное в ответ.

Лежа на воздухе, в тени раскидистого дерева, Лев Мечников постепенно приходил в себя. Фургоны все подвозили и подвозили раненых. Говорили, что французы вешали пленных на деревья и поджаривали живьем. Одному берсальеру выкололи глаза и заставили бежать к своим, стреляя в спину.

Позже перипетии, подобные мечниковским, прошла ещё одна наша соотечественница: Елена Ган-Блаватская. В 1867 г. она очутилась в Италии среди повстанцев Гарибальди. Полковник Олькотт, ее постоянный спутник во всех зарубежных поездках, писал:"Она сражалась вместе с Гарибальди в Ментане, в кровавом бою. Как доказательство она мне показала перелом левой руки в двух местах от ударов сабли и попросила прощупать в своем правом плече пулю от мушкета и еще другую пулю в ноге. Также показала мне рубец у самого сердца от раны, нанесенной стилетом… Мне иногда кажется, что никто из нас, ее коллег, вообще не знал действительную Елену Блаватскую, кажется, что мы имели дело только с искусно оживленным телом, настоящая ее душа была убита в битве под Ментаной, когда она получила эти пять ран и ее как умершую извлекли из канавы". Под Менатной Блаватская прошла крещение, открывшее её третий глаз. Для Мечникова Ментаной был Вольтурно.

С новоприбывшей партией искалеченных Льва Мечникова отправили в госпиталь в Казерте. Но на следующий день к городу подходили бурбонцы, и все, кто мог, приготовился защищаться. Лев Мечников с трудом сполз с кровати и сделал шаг, опираясь на стены и шкафы – иначе на ногах было не удержаться. Ему зарядили пистолет: на худой конец, лучше пустить себе пулю в лоб, чем быть заживо поджаренным. В другую руку вложили тяжелую саблю. “Вот оно – Мечников и меч”,– усмехнулся Лев, попытался поднять ее и не смог.

Из-под Казерты и от Маддалони едва волочились гарибальдийские стрелки. Сам диктатор обеих Сицилий был ранен, но вражеская атака была отбита.

На следующее утро началось новое наступление неприятеля. Поднялась суматоха и страшная паника. Измотанные солдаты неровными рядами двигались на линию сражения. Часть раненых из госпиталя на какой-то немыслимой бричке повезли на станцию для отправки в Неаполь. С ними трясся по мостовым Казерты и панасовский искатель приключений. Видок у него был достойный шерамыги (cher ami) под Смоленском: на голову поверх бинтов навьючен капюшон, на правую ногу надет старый башмак: сапог не налазил, а вместо рубахи, которой попросту не было, наброшена белая накидка. Хромоты его сейчас никто не замечал: все вокруг были хромы и изувечены, и впервые за последние семь лет после болезни кокситом, Лев чувствовал себя нормальным, как все.

Пока раненые ждали поезда, их обступили шумною толпой аборигены, допытываясь, что там и как на передовой. Кто-то указал на Мечникова:

– Да вот же офицер из штаба Мильбица!

Толпа насела на него. Он стал рассказывать о том, как пушечным выстрелом человеку сорвало лицо, о заговоренном от пуль Карлуччо, вспомнил какого-то Аполлонио, с которым столкнулся под Капуей, помянул генуэзского капитана, не успевшего покурить напоследок и так разволновался, что кровь хлынула ртом. Только тогда толпа поверила, что у него действительно нет сил, и оставила его в покое.

В поезде на Неаполь яблоку негде было упасть, а рядом гремели выстрелы. Но итальянцы все-таки отвели душу и отомстили в тот день французам за зверски убитых товарищей. Око за око, зуб за зуб. Не с тех ли пор эти два народа, французов и итальянцев, стали называть двоюродными братьями?

В Неаполе раненых, снятых с поезда, развозили по частным квартирам. Народ бежал за их тарантайками с криками:

– Слава победителям при Вольтурно! Слава Гарибальди! Вива Италия!

Мечников смотрел на бежавших, на их по-брейгелевски перекошенные физиономии, и облизывал пересохшие губы: «Так вот какая ты, слава! Да, у славы вкус крови. Не зря Наполеон назвал тебя, солнцем мертвых». Хотел улыбнуться, да лицо исказила боль.

ГАРФ-6753–1–21–3

Глава IV

Крещение Мельпомены

В нормальных условиях, медленно, но верно, дело пошло на поправку, хотя маленькую темную каморку, затерянную в лабиринте не самых богатых неаполитанских кварталов с вечно вывешенным из окон бельем, нормальными условиями можно назвать с большой натяжкой. Зато в этом домашнем лазарете никто не нарушал покоя Львa Ильичa, наконец, избавленного от душераздирающего зрелища чужих страданий, кроме разве что местного доктора, который требовал строгого соблюдения постельного режима. Ничто не беспокоило целительного сна отвоевавшегося гарибальдийца, и он спал целыми днями.

Пробуждался под вечер, пил чай, иногда перелистывал свой походный блокнот из плотной желтоватой бумаги с набросками и портретами, которые он делал в минуты затишья и на привалах. Лица и сцены вставали перед глазами, как живые. Вот его добрый приятель Карлуччо, он рисовал его на отдыхе у костра. Тогда была возможность поработать не только пером или карандашом, но и акварелью. Вот вид Капуанской арки у Санта Лючии, где располагалась батарея и где он был так неудачно ранен. Страшная бойня воскресала в памяти с запахом пороха, пота, крови и раскатами пушек.