Одуванчики в инее

Т. С.: Все, я сказала, иди отсюда!

В.: Ну даааай!

(Начинает плакать. Мама, стиснув зубы, отстраняет его.)

Т. С.: Что ты не понял? Иди отсюда!

(Мальчик плачет и рвется к дуршлагу.)

Т. С.: (Еле слышно.) Я тебе – бл… – сказала, чтоб ты вон отсюда шел! Хватит меня позорить!

(Мальчик, ревя, убегает.)

Т. С.: (Глубоко вздыхает и качает головой.) Избалованный, ужас. Вы уж простите… (Откладывает в сторону дуршлаг, собирается и снова улыбается.) В общем, что я говорила? Ах да, женщина должна в первую очередь быть нимфой и музой…

Глава 3

Грани и границы

Ночью я плохо спал от предвкушения грандиозности предстоящего. Через открытую форточку была слышна ночная жизнь города, которая оказалась намного более насыщенной, чем мне представлялось. Непрерывно ездили машины, скрипя колесами на поворотах и громко газуя, звезды звенели, а ветер доносил гул голосов, хохот и музыку из чужих окон. Я то и дело вставал, включал глобус и настольную лампу и садился писать начатое письмо, но слова не складывались, как обычно, словно пазл, а предложения рассыпались незавершенными. Мысли мои кружили слишком быстро. Долгожданный сон соизволил явиться только к середине ночи, но и за это я был ему благодарен.

Тем не менее проснулся я рано, еще до того как мама пришла будить меня, и принялся рыться в ненужных вещах, сложенных в моей комнате. Когда мама вошла и сказала, что она сейчас сделает мне завтрак и проводит в школу, я состроил такое страдальческое лицо, что надо мной, несомненно, сжалилась бы даже Снежная королева. К тому же я знал, что мама все равно не стала бы меня провожать, так как спешила на работу. Я похныкал, что ночью совсем не спал, что эта пыль на дорогах меня замучила и я знаю, что мне сразу станет плохо, как только я покину двор, тем более я и так целыми днями занимаюсь дома и прочее-прочее. Мама обреченно вздохнула и закрыла дверь, а я вновь принялся за свое дело.

Вскоре почти под самым потолком, на верхней полке шкафа, среди коллекции кнопок, плюшевого дракона и небольшого абажура я нашел сверхпригодную для моих целей вещицу – деревянную шкатулку с вырезанными узорами. Довольный, я спустился вниз по узкой длинной лестнице, такой, какие обычно бывают в библиотеках, и, насвистывая, приклеил к шкатулке замочек. Такого мелкого, очень нужного в хозяйстве добра у меня в ящиках хранилась целая куча. Это было весьма удобно, и ценила это даже мама, обычно называющая все бардаком.

Заглянула мама.

– Что это тут так клеем пахнет? – спросила она, хотя уже увидела шкатулку у меня в руках. – Я думала, тебе плохо.

– Плохо, – скорбно подтвердил я.

Мама горько вздохнула и посмотрела на часы.

– Ладно, мне надо бежать. Смотри тут не балуйся. Вечером проверю, какие уроки ты за день сделал, а какие нет.

Я бодро закивал. Ничего такого она делать бы не стала. Мама даже не знала, когда у меня были экзамены, не то что, какие уроки нам задавали. Цена моего бесшколия состояла в моей личной ответственности, и я это прекрасно понимал. И мама понимала, что я это понимаю. Она подошла, уже одетая, готовая к очередному боевому дню, поцеловала меня в лоб и погладила по голове – неспешно, задумчиво. Я прикрыл глаза. Потом ее прикосновение улетучилось, и я услышал, как захлопнулась входная дверь.

Пора было и мне начинать первый день войны за бесценное сокровище Ляльки Кукаразовой. Я нагнулся через стол и выглянул во двор. По нему уже спешила мама. Вдруг она остановилась, посмотрела вверх, прямо на меня, и помахала. Я быстро бросился к окну, открыл его, высунулся по пояс и крикнул ей что-то на прощание. Она замахала уже по-другому. «Аккуратнее, не выпади», – донеслось до меня. Я слез на пол, и шаги ее пропали в арке. Почему-то мне стало ее вдруг ужасно жалко, и я поднял грозный взгляд к небу. Когда мне хотелось прямо обратиться к папе, а не писать письма, я обычно обращался к небу, полагая, что облака впитают мои слова, обволокут их дождевыми каплями и обрушат их в правильном месте прямо на дно того моря, в котором находился мой пропавший отец.

– Ну, посмотри, какая она грустная и одинокая! – сказал я ясно, но тихо, чтобы соседи не заподозрили неладного. – Неужели спасение всего мира важнее спасения нас с мамой? Я-то ладно, хоть у меня и астма, помнишь? А вот маме плохо. Ты уж подумай, пожалуйста, об этом!

Я решил, что больше облака не могли донести за раз в неиспорченном виде, и, повысматривав недолго Джека, как всегда тщетно, отправился завтракать.

На моем месте стояла чашечка какао и миска с овсянкой. Мама знала, что у меня еще с детсадовских времен была травма, связанная с овсяной кашей в общем и с пенкой на ней в частности, но настаивала на том, что эта размазня полезна. На маминой каше, правда, никогда не было пенки, поэтому я, скрипя зубами, ел эту густую, неприглядную массу, чтобы сделать ей приятно, даже если мамы не было дома, хотя мне ничто не мешало спустить это дело в туалет, крокодилам в канализации на завтрак. А вот из-за горячего шоколада мне завидовала вся ребятня во дворе, так как всем остальным доставалась просто какая-то крашеная вода под названием чай.

На холодильнике сидела Клеопатра и наблюдала за мной взглядом эсэсовского надзирателя, пока я ел. Я высунул ей язык, и она брезгливо отвела свои зеленые глаза. Где-то я даже был уверен в том, что Джек все никак не возвращался именно из-за этой нахалки с королевскими замашками. Хотя я вообще-то старался не искать вину происходящего в других. Клеопатра одним длинным рыжим движением спрыгнула с холодильника и отправилась искать солнечное местечко с вызывающе задранным хвостом.

А я помыл посуду, наспех оделся в первую попавшуюся одежду, прихватил шкатулку и отправился в киоск господина Дидэлиуса.

Колокольчик звякнул удивительно прозрачным звуком, и тяжелая деревянная дверь со скрипом захлопнулась за мной, подняв облако искрящейся пыли. Маленькое темное помещение скудно освещалось лампой с вязаным абажуром, место которому было скорее на потолке какой-нибудь бабульки в кресле-качалке. Но с другой стороны, киоск господина Дидэлиуса мало чем походил на остальные магазинчики подобного типа. Прямолинейные и холодные, исключительно практичные. Господин Дидэлиус, которому, судя по его рассказам, было как минимум сто пятьдесят лет, провел в этом подвале половину своей жизни, с тех пор как вернулся из своих бесконечных путешествий, и обустроил он его себе на славу.

На полу лежал ярко-синий персидский ковер, а на полках среди журналов и книжек красовались деревянные животные из Африки, гордые и пахнущие жарой и корицей. Зацепленные за обложки, висели венецианские маски, лежали трубы, в которые дули пастухи альпак в Латинской Америке, а ловители снов, сотканные индейцами в заповедниках специально для господина Дидэлиуса, позвякивали на стенах бубенчиками при дуновении ветра. Помимо полок, в киоске стояли громоздкие темно-коричневые шкафы со множеством ящичков.

Секретерами называл их господин Дидэлиус, и в них правда хранилось много секретов. Стоило открыть один из таких ящичков и запустить в него пальцы, подрагивающие от приятного страха перед неведанным, как они извлекали диковинку с какого-нибудь далекого конца света, и тогда можно было часами сидеть в мягком кресле из бордового бархата перед прилавком и с замирающим дыханием слушать истории хозяина. Прилавку было с виду лет триста, и каждый желающий мог выцарапать на нем свое имя. Для этого посетителям специально выдавался гвоздик. Я любил отыскивать свое имя, которое старательно выводил чуть ли не два дня, и представлять себе, что кто-нибудь придет сюда лет так через двести, увидит, что тут был мальчик по имени Воробей, и задумается о том, какой я был, любил ли я шоколад или леденцы, прятки или шашки.

На прилавке стояли большой серебряный поднос с бутербродами, пирожками и печеньем, кофейная машина и множество различных чашек. Еще там были доисторическая касса, весело и деловито звенящая, когда ее открывали и закрывали, банки с конфетами в цветных фантиках, печатная машинка, лампа и набор жестяных баночек с воздухом из разных мест мира.

Эти баночки были уникальным изобретением самого господина Дидэлиуса, и воздух в каждой из них он лично ловил в своих странствиях по белому свету. «Париж», «Рим», «Гавана» написано было на белых баночках. И «пустыня Гоби», «дождевой лес», «индийский рынок», «тирольские Альпы» и так далее до сладостной нескончаемости. Стоило одним банкам пропасть с прилавка, как их место сразу же занимали другие, уже из других прекрасных мест. Иногда мне казалось, что мне хватало одного названия и теоретической возможности понюхать воздух этого места, чтобы, как наяву, оказаться посреди очередного приключения. Но когда я клал на прилавок бережно накопленные монеты и купюры, выбирал по полчаса баночку, садился поудобнее в кресло, снимал с нее крышку и глубоко вдыхал сказочные ароматы, я понимал, что только при ощутимом соприкосновении вихрь, охватывающий и уносящий меня в дальние дали, мог достигнуть такой затягивающей мощи. Я закрывал глаза и летал в пространстве и времени свободнее самого Джека.

Как ни странно, довольно мало кто ценил волшебные баночки господина Дидэлиуса, который предлагал еще и подходящую к выбранному воздуху книгу, чтобы можно было продлить удовольствие и повторять его сколько угодно. Почему-то взрослые предпочитали тратить несколько месячных зарплат (это мне мама поведала жалостным голосом) на туристические поездки в какую-нибудь Турцию.

– Кто это залетел в мои дальние пещеры? – послышался мягкий и сапфировый, как июньская ночь, голос владельца киоска, и господин Дидэлиус вышел из задней комнаты, поглаживая свои длинные белые усы. Волосы, падающие на воротник его зеленого жакета, были густыми, но также идеально белыми, а светлые глаза смотрели ясно и открыто. Мне казалось, что господин Дидэлиус всегда пытался понять даже самого отпетого подлеца и найти в нем что-нибудь, чем можно было восхититься.

Он медленно добрел до стула за прилавком и уселся перед печатной машинкой.

– Неужто мой Воробышек снова запорхнул за очередной порцией путешествий?

Мне не хотелось признаваться в том, что с прошлого раза я еще не успел накопить достаточно денег, так как знал, что тогда мне бы баночку подарили. И отпирайся как хочешь. Но мне не нужны были такие подарки, я хотел, чтобы киоск господина Дидэлиуса процветал и чтобы баночки на этом прилавке никогда не кончались.

– В этот раз нет, – покачал я головой и поставил шкатулку рядом с печатной машинкой. – Я принес вам кое-что на хранение.

И я поведал господину Дидэлиусу все бурные события вчерашнего дня. Он слушал очень внимательно и с неподдельным интересом.

– Наши догадки мы принесем вам, – закончил я. – Их надо будет положить в эту шкатулку, ключи от которой будут только у вас.

Я протянул ему серебряный ключик на цепочке.

– И я не пророню никому ни слова и открою шкатулку только в присутствии тебя и Бори, когда настанет день правды, – торжественно сказал господин Дидэлиус.

Я знал, что он все поймет. Так как я просто не мог уйти из киоска с пустыми руками, я купил два печенья с шоколадом и черникой и отправился домой продумывать план действий.

Двор пустовал, и из окон доносились возгласы пухлогубых героинь мыльных опер. Несколько воробьев вилось над самой землей, и я подкрался к ним как можно ближе, чтобы лучше их рассмотреть. Джека среди них не было…

Только когда я зашел в прихожую и снял ветровку, заметил, что один карман был выпуклым и отвисал несколько больше другого. «Да ладно», – подумал я и еще до того как достал из него свалившийся с неба подарок, понял, что сегодня у меня все-таки будет маленькое приключение. «Кадакес» было написано на баночке. Я в первый раз слышал это название и сразу полез за энциклопедией на третьей полке сверху в моей комнате. Усевшись поудобнее на кровати, я несколько тревожно залистал тонкие страницы, но с облегчением нашел искомое.

– Кадакес, – начал читать я вслух, чтобы лучше запомнить, – бывший рыбацкий поселок на побережье Коста-Брава в Каталонии (Испания). Находится на полуострове Мыс Криус, в живописной бухте. Белый город известен прежде всего тем, что в нем часто бывали выдающиеся деятели художественного авангарда XX века: Сальвадор Дали, Марсель Дюшан и другие.

Это было все. Я прочитал отрывок снова и снова, пока не выучил его практически наизусть.

– Да, не густо, – сказал я немного обиженно энциклопедии.

Мне хотелось иметь конкретные картинки и представления в голове, перед тем как вскрыть драгоценную баночку. Я боялся, что иначе я мог бы что-то не понять, упустить наиважнейшие отголоски запаха Кадакеса.

В гостиной я порылся в маминых проспектах, но там все кишело Турцией и Таити. Несколько брезгливо я посмотрел на телевизор, мирно покоящийся в своей черной важности напротив дивана. Неумелыми пальцами я коснулся пульта и наугад нажал на самую большую кнопку. Телевизор зашипел и деловито, без подготовки ожил.

Белозубые тети беззаботно бегали по лужайкам и хвалили порошок, светловолосые дети пили сок из пакетов со смешными названиями, мускулистые мужчины жаловались на перхоть. Я переключил программу. Еще один мускулистый мужчина, правда, без перхоти, прижал слабенько вырывающуюся дамочку к стене и начал внушать ей что-то несвязное. Внезапно дамочка перестала сопротивляться и впилась в него своими блестящими губами, обхватив его шею длиннющими ногтями. Меня передернуло, но переключить я смог не сразу, осознав, что тут творится нечто запретное. Потом она закинула на него свои ножищи, и он ее поволок куда-то, а я испуганно нажал на кнопку. Под бешеный ритм несколько пышных, почти что голых теть трясло всем, чем не жалко, а очень важный дядя в солнечных очках наговаривал что-то быстро на нерусском языке. Все мелькало с безумной скоростью, и я вспомнил, что такое мелькание может вызвать эпилептический приступ, и поскорее переключил программу. Эпилепсии у меня пока не обнаружили, но кто его знает.

«Еще одно зрелище такого рода, и я завязываю с тобой навеки, друг», – мысленно предупредил я телевизор. Либо он услышал мое послание, либо мне просто повезло, но передо мной вдруг появился неземной красоты пейзаж, сопровождаемый умиротворяющей музыкой. Спокойные волны синевой закатывали на белый песок, а под пальмами лениво валялись кокосы. Убаюкивающим голосом диктор рассказывал что-то про сказочные уголки Океании. Но Океания мне была не нужна.