Там темно

Кира не хочет её получше узнать, узнает чуть лучше – станет немножечко ею, будет тогда ещё в Кире меньше от настоящей себя. Да и так ничего не осталось.

Но слишком уж рьяно ныряет в языковую среду, слишком старается для мимикрии.

Стоит послушать – и на ум полвечера после приходят совершенно невозможные какие-то слова, как, например, «хотелки», и удивляешься: неужто и правда кто-нибудь так говорит, и понимаешь: сама только что так сказала и нахмурилась не по-своему – украла да примеряешь.

Кира переставляет коллегины фразы, генерируется ответ – нового ничего не прибудет, говорящая нейросеть. Коллега слышит свои же слова, мелко и часто кивает: боже, так верно, так верно.

Кира откуда-то помнит, как правильно надо кивать.

Так хотела отдельности, но ловила себя то и дело на том, что кто-то опять произносит: «Не знаю, зачем это тебе говорю», и пустота точно бы зарастает, но это только ведь кажется. На деле – забилась чужим, да и то ненадолго, всё упавшее ухнет в яму такой глубины, что не слышно ни шума, ни всплеска: там не бывает звуков.

И коллега открывает рот, дерево за окном шевелит в такт остатками сброшенных листьев. Она закрывает рот – значит, окончена речь.

Здесь – сочувственно улыбнуться. Это несложно. Почти как искать фото, где все мотоциклы, отмечать все подряд светофоры, даже – невероятно! – выбрать уличные гидранты, никогда таких не видав. Если получится раз, значит, сумеешь и в прочие. Она чуть растягивает уголки рта. Нужно усилие. Кожа тянется, как резина, немного пружинит обратно.

– Помнишь, были такие дети индиго? Да какое там помнишь, ты-то, наверно, тогда даже не родилась. Тесты в газетах публиковали. Я их тогда вырезала, хранила, думала, что совпадает: всё, что писали, как будто бы про меня. Что это я такой ребёнок индиго, понимаешь. Что у меня аура синяя. Тесты говорили, что да. И вот я не знаю, синяя она или нет, обман, или в самом-то деле был там шанс на другое, или не было ничего, – говорит коллега. – Может, я бы вообще по-другому жила.

Кира не может больше не слушать, Кира смотрит в упор, и приделанная улыбка понемногу сползает с лица. Если дать совсем вот немножко, возможно тогда, что ничего не случится?

Фразы бегут друг за другом, нанизываясь произвольно, отвечая теперь тому, что не высказано в словах: то, что хочет услышать; то, что может утешить; то, что, в конце-то концов, позволит от Киры отстать.

– Ты меня так понимаешь, – химической ядерной мятой выдыхает на Киру коллега, пятернёй хватает плечо.

Кира вздрагивает всем телом, будто кнопку какую нажали. Рефлекторно отшатывается.

Коллега сглатывает, хочет сказать ещё доброе. Боль, теснившая её, куда-то взяла да ушла, надо чем-то в ответ одарить. Она не умеет про это сказать, и всё тёплое, близкое остаётся в глазах, а вслух произносит, желая самого лучшего, вот прямо как для себя бы хотела:

– Мужика тебе хорошего.

Это значит спасибо, но Кире становится пусто.

Кира успевает качнуть головой вслед коллегиной мощной спине, не то грозной, не то материнской. Чужая боль, крутившаяся неподалёку, нашарив вмиг пустоту, просачивается внутрь. Ненадолго становится тихо, обманчиво тихо, а после – без предупреждений, вот так вот прям сразу – начинается, третий звонок.

Мелодия повторяется вновь. Одинокая волчица так и манит, проклятая, ох как же непросто с ними бывает.

Сложно держаться, сложно держаться.

Она прикрыла глаза, но и по ту сторону век тут же замельтешили лица, будто тьма стала памятью.

Думает: не хочу смотреть сквозь. Притворяется: не понимает. Она не умеет, не надо.

Секунда – чересчур резкий качок головы – перед глазами тысяча искр – рождается новая галактика – началось.

В момент, когда сознание ускользает и начинаешь цепляться за обрывки реальности, важным становится что угодно: вдаль уносящийся смех коллеги; поролон, выбивающийся из раненого кресла; лунные отпечатки ногтей на тыльной стороне ладони.

На кухне подтекает кран. Капли падают с грохотом, кажутся отлитыми из металла. С каждым новым ударом Кира моргает.

Чайный гриб распустил щупальца, рвётся на свободу.

Слышно, как там, сверху ли, снизу, внутри ли батареи – кто знает, – разговаривают соседи, и слов не разобрать, и голоса отдаются бряцаньем металла.

Мир поначалу виделся полосатым, зарешеченным тёмно-русыми прямыми прядями, и спасительные полоски хоть чуть-чуть заслоняли свет, а после не стало ни света, ни темноты.

Внутри головы говорили, перебивая друг друга, с десяток голосов, и невозможно заставить их замолчать. Ты существуешь одновременно во множестве тел. Ты чувствуешь то же, что и они.

Что из этого «я» – та малая часть, которая просит прекратить её мучить, или те, что терзают её?

Голоса в голове галдят.

Кто останется, если я их прогоню?

больно удивление что это? БОЛИТ БОЛИТ испуг ДА ЧТО ЭТО?! любопытство гнев раздражение вина БОЛИТ

– Эй, эй! – кричит скульптор.

– Сколько пальцев показываю? Сколько пальцев? – испуганно тараторит коллега, помнившая только, что в какой-то ситуации надо непременно показывать пальцы.

– Уйди ты с пальцами своими, – отодвигает её кто-то из постояльцев (гостей, надо говорить «гостей»!) и прикладывает к Кириному лбу прохладную банку с чайным грибом. Гриб колышет всеми своими слоями и нитями, он беспокоится тоже.

В тысячный раз телефон сообщает: одинокая волчица избирательна в выборе партнёров.

Реальность дробится фрагментами, замедленным кинофильмом, очень медленно, кадр за кадром. Унизительную киноленту Кира будет крутить много раз перед сном. Вежливо улыбнувшись, слегка отстраняет банку, показывает коллеге ровно столько же пальцев, сколько и у неё, и у многих других людей тоже.

– Ты как?

Кира глядит из-под полуприкрытых век, точно думая, отвечать или всё же не стоит.

– Норм, – успокаивает всех Кира.

– Хорошо, что тут столько людей, – заявляет вдруг скульптор. – Тебе не о чем волноваться. Смотри – всюду люди.

Это как раз и пугало.

И вот что

сказала бы Кира, если бы захотела.

Мои записные книжки пусты.

Они теперь научились сами, когда захотят, открывать книжный шкаф. На днях эта башня блокнотов всё-таки рухнула, задев дверцы. Ненаписанное рвётся наружу. Ноет где-то пониже шеи, повыше груди: невысказанным словам тесно внутри.

Мне продолжают их дарить – в мягких и твёрдых обложках, в линейку, в клеточку, без тех и других, с плотной шершавой бумагой, полупрозрачными хрусткими листами.

Это дежурный подарок. Так дарят носки или дезодорант: есть стопы, подмышки – значит, тебе это нужно. Я принимаю их – эти книги, написанные никем, – и складываю. Скоро для них не останется места.

Одни предлагали вести дневник – наверняка потому и совали тетради, другие твердили: выговорись – полегчает, в обоих случаях суть одна. Рассказывали истории, как им приходилось страдать. И как не им приходилось страдать, но кому-то, кого они знали. Боль пытались перековать: посмотри, ведь другим было хуже. В тот раз тоже пытались чем-то таким утешать, мол, другие растут без отца, а тебе повезло его знать – и до того это было неловко, что только кивала и обдирала лепестки роз из букета, мяла в руке. Рука потом долго пахла увядающими цветами, ничем невозможно отмыть. Запах пробрался под кожу.

Когда говоришь «мне больно», а в ответ «это что, я вот умер», никому не становится легче, а становится больно + стыдно.