Дневник смертницы. Хадижа

Ранним утром в селе холод всегда борется с жарой. Жара побеждает, когда петухи давно прокричали, а женщины уже возвращаются с родника. Мне нравится запах сельского утра, звуки проснувшихся дворов. Пахнет костром, горячими лепешками и чистой водой из реки. За воротами журчит канава. Она течет от одного конца села до другого – мимо каждого дома. Из нее пьют воду гуси и куры, в ней моют посуду. Грязь с тарелок бежит от первого дома до последнего.

Больше всего я люблю те утра, когда бабушка уходит в сад печь хлеб. Она садится на землю возле глиняной печки под навесом, кладет на колени большой деревянный круг и раскатывает на нем тесто. Круг из теста у нее получается как солнце, когда оно всходит и заходит.

Говорят, моя прабабушка – бабушкина мама – могла за одну минуту раскатать сразу два круга на хинкал. Она клала один кусок теста на другой, посыпав между ними муку, и раскатывала. Оба круга получались очень ровными. Сейчас так уже никто не может, даже бабушка.

Круг, раскатанный на хинкал, должен быть ровным и тонким, без складок. Потом тесто нарезают мелкими квадратиками и бросают в кипящий бульон. Когда в дом приходят сваты, они первым делом просят невесту приготовить хинкал, и женщины со стороны жениха следят за тем, какой у нее получится круг.

Раскатав круг на хлеб, бабушка обмазывает его топленым маслом и много раз протыкает куриными перьями, связанными в пучок. Потом кладет круг на железный лист, а лист – на круглую печку, которую дедушка сделал из глины. В печке горит хворост, и лист нагревается. Бабушка раскатывает еще один круг и переворачивает лепешку. Пахнет хлебом. Как я люблю этот запах, вперемешку с костром и утром! Вперемешку со всеми звуками, которые приходят с гор. Если кто-то крикнет за горой или замычит скотина, горы изменят этот звук, но все равно донесут его до села.

Наш сад, как и сады остальных сельчан, заканчивается высоким обрывом, за которым глубоко внизу течет речка. В ней много скользких камней, она неглубокая, но очень быстрая. И днем, и ночью мы слышим, как она бежит. Мы давно привыкли к этому звуку и перестали его замечать. Когда бабушка отрывает мне горячий кусок первой лепешки, кажется, что вместе с ним я глотаю и воду из речки, и все звуки села. Горячие лепешки очень вкусные. Я не мажу на хлеб масло и не окунаю его в пахтанье. Если он горячий, то лучше не портить его ничем.

Я сижу рядом с бабушкой на земле, воздух еще прохладный, но лучи солнца уже нагревают спину. Гора готовых лепешек, которые бабушка складывала одну на другую, выросла до ее колен, тогда мы почистили деревянный круг и скалку, вымыли таз и ушли в дом. Бабушка несла лепешки, завернутые в полотенца.

Потом она слила в большой глиняный кувшин с двумя ручками по бокам молоко, которое коровы дали утром. Молоко нельзя было оставлять до вечера, оно бы скисло. Бабушка заткнула горлышко кувшина пробкой, и мы качали его из стороны в сторону, сидя, поджав ноги, на циновках напротив друг друга. Бабушка наклоняла кувшин ко мне, а я – к ней: туда-сюда, туда-сюда. Я не любила сбивать масло – скучно только сидеть и качать кувшин. Через три часа, когда моя рука уже занемела, бабушка вытащила пробку и собрала с поверхности сбитого молока желтое масло. Получился комок размером с голову ягненка. Бабушка разлила пахтанье по тарелкам, и мы позавтракали, окуная в него куски лепешки. Бабушка от старости потеряла много зубов, ей было уже больше сорока лет. Замуж она вышла в четырнадцать. Когда мне было шесть, моей маме уже исполнилось двадцать пять, и бабушка говорила, что такую старую женщину никто не возьмет замуж во второй раз.

– Ты, наверное, жалеешь, что я не овдовела раньше? – однажды спросила ее мама.

– Астагфирулла! – бабушка замахала на нее руками.

Она накрошила лепешку в пахтанье, чтобы размокла. Намазала мой кусок маслом. Я не любила сельское масло, от него пахло коровой. В городе мы с мамой покупали масло в бумажной упаковке, оно было вкусным. После мы пили чай вприкуску. Железными щипцами бабушка расколола кусок сахара на несколько частей, мне отдала две. Я положила один кусочек в рот и медленно его рассасывала, запивая мелкими глотками чая. Он весь растворился, когда мой стакан еще был наполовину полон. Бабушка говорила, что сахар надо экономить, поэтому один стакан надо пить только с одним кусочком. Когда мы жили в городе, отец покупал мне карамель и батончики. Батончики я любила больше всего. Наверное, год я училась сохранять на языке сахар до последнего глотка. Однажды бабушка принесла на спине из магазина целый мешок кускового сахара, но я не могла его отыскать – она всегда прятала сахар от меня.

* * *

Моя жизнь до сегодняшнего момента состоит из трех частей. Детство – пока мы жили с мамой, потом – пока мамин брат Хаджи-Мурад не вернулся из армии и не женился на тете Надире, и вот, наконец, та часть, которая началась несколько месяцев назад и длится до сих пор. Я напоминаю себе канатоходца, который без страховки прошел по канату две части пути и не знает – сорвется он в конце или нет.

Однажды канатоходцы – по-нашему, пехлеваны – приехали к нам в село. Помню, все село, даже женщины побросали свои дела и побежали на поляну за родником, где уже натянули толстую веревку, привязанную к деревянным высоким столбам. Люди сели в полукруг и радостно переговаривались между собой. Мужчины хлопали в ладоши, издавали короткие хриплые звуки, подбадривая пехлевана, стоящего на канате с длинным шестом в руках. Пехлеван, сгибая колени, раскачивался на канате, шест в его руках ходил вверх-вниз. К рукавам его красной рубахи были привязаны бубенчики, и они звенели от каждого его движения. На рубаху была надета зеленая бархатная жилетка, в которую были вшиты мелкие осколки зеркала. Солнце попадало в зеркало и оттуда било зайчиками нам в глаза. Все смеялись и радовались. Мне тоже было весело, и я ударяла в ладоши.

Пехлеван подпрыгнул на канате, и бубенчики зазвенели сильней. Он еще раз подпрыгнул и перекувыркнулся в воздухе вниз головой. Когда его ноги коснулись каната, все начали хлопать в ладоши. С земли пехлевану подали короткую стремянку. Он, прислонив шест к столбу, установил ее на канате и держал одной рукой, чтобы не упала. Я не могла поверить, что сейчас он заберется на нее, но мужчины хрипло подбадривали его снизу. Еще держась за стремянку, он поставил ногу на первую перекладину и взобрался на последнюю так быстро, что я не успела вздохнуть. Пехлеван бросил лесенку вниз и, взяв шест, побежал к другому столбу. В конце каната его нога сорвалась, и он чуть не упал. Все громко охнули, и этот звук как будто разнесся по всему селу и горам. Я почувствовала, как у меня внутри вздрогнуло сердце, так я за него испугалась.

– Это он специально, – сказал мне дедушка. – Хороший пехлеван должен уметь падать так, чтобы не упасть. Это сложнее, чем просто бежать по канату.

– Зачем падать? – спросила я.

– Чтобы нас напугать.

– Зачем нас пугать?

– Чтобы мы ходили на его выступления, – ответил дедушка, но тогда из его слов я ничего не поняла – теперь, к сожалению, я понимаю их очень хорошо.

Пехлеван спрыгнул на землю, надел маску козы и бросился к толпе. Он вынул руку из кармана, сжимая что-то в кулаке, и насыпал на женщин и детей какой-то розовый порошок. Женщины закричали, а дети бросились убегать. Тогда он подбежал к другому краю – туда, где сидели мы с дедушкой, вынул руку из другого кармана и насыпал на нас голубой порошок. Я сделала вдох, у меня защекотало в носу, я чихнула и заплакала. Пехлеван начал танцевать передо мной, но его лезгинка была не такой, какую танцуют на свадьбе. Он крутил руками и прыгал с такой силой, что напомнил мне нашу козу, которая однажды стала злой, била нас копытами, и дедушке пришлось ее зарезать. Бубенчики на рукавах пехлевана звенели и звенели, я закрыла уши руками. Зажмурилась, чтобы не видеть лица козы перед глазами.

– Не бойся, – сказал дедушка, – это толокно.

Пехлеван-коза еще танцевал, сильно выворачивая руки, все смеялись и хлопали, но я больше не хотела на него смотреть, он мне больше не нравился, я бы смеялась, если бы он сейчас снова взобрался на канат и упал с него. Если бы он упал и разбился, я бы стояла, смотрела на него и хлопала в ладоши. Я встала с колен и побежала по тропинке в село. Я бежала, не останавливаясь, пока не добежала до наших ворот.

Я помню, как в нашем доме начали готовиться к свадьбе дяди. Это было весной. Мне исполнилось шесть лет, и мы с мамой уже почти год жили в селе, значит, со дня смерти моего отца тоже прошел почти год. Сначала мы отправили в дом невесты сватов – наших родственников. Они вернулись с согласием. После сватовства до свадьбы должен пройти год. Я считала время до дядиной свадьбы – лето, осень, зима…

Как только родственники принесли в дом согласие невесты, бабушка начала готовиться. Она поехала в город на грузовике и вернулась оттуда в тот же день вечером с большим кожаным чемоданом. Она поставила чемодан на сумах, расстегнула на нем молнию и начала вынимать из него вещи – длинные шифоновые и капроновые юбки, шелковые платки и очень красивые кофты с длинными рукавами. Мама принесла из нашей комнаты коробку с духами. Их ей подарили на свадьбу восемь лет назад. Женщины часто получают в подарок духи, но они ими не пользуются, хранят для будущих невесток или передаривают кому-то другому. Был случай, когда одна женщина хранила духи, привезенные ей на свадьбу из Турции, потом подарила их своей невестке. Та открыла флакон, а он оказался уже пустыми – духи высохли.

Еще бабушка привезла из города много полотенец, ситцевых и капроновых отрезов, куски мыла в красивой упаковке. Я нюхала их через упаковку, они пахли как зефир. Пока не умер отец, я часто ела зефир – он покупал мне его в день зарплаты. Мой отец очень хорошо зарабатывал, у него была самая лучшая работа.

Я хотела помыться таким мылом – наверное, после него кожа сразу станет гладкой, думала я. Но бабушка не дала мне его, как я ни просила. Мыло и полотенца надо будет дарить родственникам и соседям, которые придут поздравить нас со свадьбой. А чемодан с вещами – невесте. Еще бабушка положила в чемодан золотую цепочку и пять золотых колец. Золото для невестки бабушка собирала всю жизнь.

– Все равно в семью вернется, – сказала она, складывая золото в чемодан.

Когда мама выходила замуж, семья моего отца принесла ей всего два золотых кольца. Бабушка говорила, что от такого позора ей стыдно было глаза на соседок поднять. Но из города приехала бабушкина сестра и привезла с собой еще два кольца. Бабушка надела все четыре маме на пальцы и отправила на родник, чтобы все видели – наша семья не с нищими породнилась.

Бабушка всегда говорила: мой отец матери не пара. У его семьи никогда не было ни нормального кола, ни нормального двора. И если его мать выходила замуж в одном золотом кольце, то для своей дочери бабушке такого позора не надо, потому что от людей стыдно. Все село до сих пор вспоминает, как мать моего отца выходила замуж в одном кольце.

С тех пор как умер мой отец, я ни разу не видела родственников с той стороны. Я плохо помню свою другую бабушку. Почему-то, когда я думаю о ней, мне всегда вспоминается ее длинная синяя юбка с выбитыми узорами и голубые глаза. Когда она на меня смотрела, мне казалось, что на мою спину льют холодную воду из родника. У моей бабушки с той стороны было двенадцать детей, и она не помнила всех своих внуков.

Бабушка с этой стороны говорила, что они бы меня матери не отдали, если бы я была мальчиком. По нашим обычаям, родственники мужа могут забрать детей у жены, если он умер. Но, к счастью, я родилась девочкой и осталась с мамой.

Когда мой прапрадедушка был убит на войне с урусами, его родственники выгнали прапрабабушку из дома, забрали у нее скотину и ковры. Прапрабабушка могла взять с собой только одежду. Когда из Кумуха, где имам Шамиль проиграл сражение, вернулся белый конь моего прапрадедушки с пустым седлом, все женщины окружили его и кричали: «Хаджи-Мурад погиб!» Говорили, конь тоже плакал, из его глаз текли слезы размером с монету, но я не знаю, верить ли этому – у нас в селе много лошадей, но я ни разу не видела, чтобы какая-нибудь из них плакала.

Когда прапрабабушка, увидела коня моего прапрадедушки, она сразу порвала на себе платье, потому что в тот день она потеряла не только мужа, но и детей. Моей прабабушке тогда была три года, а ее брату – пять. Родственники прапрадедушки отправили прапрабабушку назад в ее родительский дом, а детей забрали себе. Говорили, у моего прапрадедушки были большие стада и много серебряных монет. Все это и дом досталось в наследство его сыну, прабабушкиному брату. Но он тоже умер через несколько дней. Бабушка говорит, дяди его отравили, чтобы оставить монеты и скот себе. Мать бабушки видела, как он умирал, она ей рассказала. Он плакал и просил дать ему воды из маминого чайника, но мою прапрабабушку не пустили к нему. Говорили, она пришла в пустой дом, из которого уже забрали все ковры, сумахи, матрасы и циновки, сидела на голом глиняном полу перед станком с незаконченным ковром и долго смотрела на узоры ковра. Она хотела плакать, но перед родственниками мужа было стыдно. Когда ее сына похоронили, ей стало можно приходить к нему на могилу. Она приходила туда часто, а потом родители снова выдали ее замуж, и она перестала ходить на кладбище. Моей прапрабабушке еще повезло, ведь она была очень старой, когда ее выдали во второй раз – ей исполнилось уже двадцать.

Иногда, когда я находила на старом кладбище маленький камень, я представляла, что под ним лежит прабабушкин брат. Я даже плакала возле этого камня и, пока бабушка не видела, приносила из дома полный эмалированный чайник и лила воду на камень.

– Пей, – говорила я, – это чистая вода, не бойся.

У нашей семьи есть одна тайна, ее хранит старая яблоня в саду родительского дома прабабушки. Если будет время, я ее открою.

До свадьбы дяди оставался год, а бабушка уже начала по вечерам вязать носки из ковровых ниток на трех спицах. Эти носки были похожи на маленькие сумахи – ярко-красные с синими и желтыми узорами. Иногда к носкам пришивают кожаную подошву, чтобы служили дольше. Таких нужно было связать много, ведь бабушка будет дарить их гостям, а на свадьбу придет все село, приедут родственники из других сел. Если кого-то не позвать, обидятся. За полтора месяца до свадьбы мой дедушка начал ходить по домам, чтобы передать приглашение. Если пропустить хоть один дом, обида будет на всю жизнь, и здороваться перестанут.

В том году ураза-байрам пришел в конце апреля. Все открывали уразу, готовили много чуду с мясом и курзе с мокрицей и пастушьей сумкой. Траву мы собирали у нас в саду под фруктовыми деревьями. Особенно много было мокрицы. Мы собрали три чана травы, перебрали ее, очистили от корешков, хорошенько промыли. Мама мелко нарубила траву ножом, добавила сырые яйца, толченный грецкий орех. Бабушка раскатала тесто, вырезала из него стаканом кругляшки, и мы лепили курзе с травой.

– Только урусы не умеют лепить курзе, – говорила бабушка, – они лепят пельмени.

Я тогда не знала, кто такие урусы, у нас в селе урусы не жили, но я тоже не умела лепить курзе. Нужно было так соединить края теста, чтобы получилась косичка. Трава давала сок, тесто намокало, и лепить становилось еще трудней. Я боялась: если не научусь лепить курзе, то превращусь в уруса. Бабушка смеялась и говорила: «Если не научишься, никто замуж не возьмет. Будешь как Нажабат».

Нажабат жила в соседнем доме. Ей было двадцать восемь лет, она была очень старой. В молодости к ней посватался парень из соседнего дома с другой стороны. Это был такой позор для ее родителей, потому что эти две семьи всегда дружили. У них во дворе была общая калитка.

– Совести у них нет, у этих Улубековых, – сказала бабушка, быстро работая пальцами: за минуту она могла слепить десять курзе. – Так опозорили Нажабат, что больше никто не захотел на ней жениться.

Если бы между дворами не было калитки, родители Нажабат могли бы согласиться. Но калитка была, в детстве Нажабат с тем парнем бегали через нее и играли в одном дворе, поэтому он был ей как брат. Какой позор жениться на девушке, которая тебе как сестра! Грех какой! Когда Улубековы опозорили наших соседей сватовством, их сыну пришлось уехать из нашего села, потому что на годекане старики его осудили. А Нажабат прятала свой позор дома и редко выходила на родник. Ее братья забили калитку гвоздями и перестали здороваться с Улубековыми.

Через несколько лет тот парень вернулся из России. Он так разбогател, что начал строить кирпичный дом. Он мог взять любую девушку, и любая бы с радостью пошла за него, но он снова прислал к соседям родственников и дорогие подарки. Говорили, среди подарков было даже кольцо с большим красным камнем. Их семья согласилась, хотя Нажабат уже была старой девой и ухаживала за детьми братьев. Старики на годекане ругались и качали папахами недовольно – зачем такой позор на наше село? Если в другом селе узнают, то будут смеяться над нашим селом. Зачем нам это? Но Аллах этих Улубековых наказал, и правильно сделал. За несколько дней до свадьбы тот парень утонул в реке – и правильно ему. Его кирпичный дом так и остался недостроенным. Братья Нажабат опять перестали здороваться с Улубековыми. Теперь, встречая друг друга на дороге, они все время отворачиваются и смотрят в сторону, как будто видят там что-то интересное. Клянусь Аллахом, я тоже туда смотрела – ничего интересного там нет!

Ой, как я боялась стать как Нажабат. Я очень старалась слепить косичку.

Мама готовила чуду – раскатывала маленький тонкий круг, клала на него фарш, закрывала другим тонким кругом, защипывала края, жарила на сковороде и обмазывала маслом.

Ураза-байрам – это большой праздник для нас, потому что в домах много еды и сладкого. Бабушка принесла из магазина большую коробку пряников и полмешка карамельных конфет. Она поставила их у двери, и на другой день утром, когда к нам пришли дети из других домов с пакетами в руках, она насыпала всем конфет и дала по прянику.

– Иди вместе с ними, – сказала она мне.

Я тоже взяла пакет и пошла. Дождей давно не было, и дорога засохла как есть – со следами от коровьих копыт, галош и телег. По бокам появилась молодая трава, и горы тоже позеленели.