Остров прощенных

Поразмыслив дорогой о ближайших планах, решила, что вполне можно убить несколько часов у подруги. Однако у нее не осталась, обнаружив полусонного в небрежно запахнутом халате Ритиного супруга (хотя приглашения последовали). От нее я отправилась на автостоянку, чтобы еще один денек покоротать в машине. Необходимо было чем-то заполнить долгие часы дня, и я провела их в другом городе, сначала в кинотеатре, откуда ушла в середине фильма, затем в безлюдном кафе, купив перед этим пару журналов. О редакции думать совсем не хотелось, тем более что для творческой работы ни физической, ни моральной возможности у меня не было.

Вечером, припарковав машину в наиболее безопасной части сквера, я много курила и много думала. Не случись подобного со мной, возможно, я так и не распознала бы истинной значимости того, что имела, не научилась бы дорожить этой ценностью, не ощутила бы, что была по-настоящему счастлива. В моей памяти постоянно возникали глаза мужа, исполненные боли. Продремав лишь половину ночи, я проснулась от холода и шума. Встревоженными птицами бились о стекло крупные редкие капли. Ветер стенал. В просветах полоскающейся листвы темнела равнодушная монументальность спящего города.

Дрожа от озноба, я долго искала ключи от зажигания. Они забились в чехольную складку. Наконец, стартер вздрогнул, капризно заворчал холодный двигатель. Набравшись решимости, я выскользнула в дождливую ночь и раскрыла багажник, надеясь отыскать что-нибудь из одежды. Мне повезло. На дне я обнаружила куртку мужа и, схватив ее, юркнула в салон. С нетерпеливостью забралась в мягкий кожаный “вигвам”, разулась и поджала под себя ноги. Вдруг притихла, затаила дыхание… В груди больно качнулось сердце, волнуя слезную заводь… Что это? До слабости знакомый запах. Его запах…

Так пахнут безмятежные ночи. Так пахнет оберег от одиночества. Так пахнет то, без чего я не смогу дальше жить. Так пахнет счастье.

Не жалейте меня. Я не стою ни вашей, ни своей жалости. Ах, нет, жалейте, жалейте меня, ведь это единственное, что останется мне!

Предрассветное время я провела без сна, вдыхая слабый аромат потерянных ценностей и разделяя тягостное одиночество ночи. Впрочем, ночь не могла разглядеть моих слез сквозь стекло, влажное от ее собственных… Больше никаких, никаких подруг! С их ничтожными ценностями, с их ничего не стоящими приоритетами! Как я могла окружить себя ненастоящими женщинами, брать с них пример? Где мой ум? Где мое воспитание? Как я могла стать одной из них?

В ранний час, когда дворники еще не начали властвовать над сонным молчанием улиц, я беззвучно подъехала к дому. Тяжело выбравшись из теплого салона, пискнула “сигналкой”, тщательно проверила замки. Напоследок бросила несмелый взгляд на судьбоносные окна. Мне вдруг показалось, что занавеска слабо качнулась, скрывая чье-то присутствие. Еще секунды и еще вглядывалась я с замирающим сердцем в надежде, что движение повторится. Но нет…

Две вещи я желала больше всего в это утро: увидеть людей, которых видела прежде каждый день и ощутить блаженную свежесть душа. О втором, скорее всего, придется пока забыть. А ради первого я оккупировала недавно отстроенный жилой дом напротив детского сада, благо один из подъездов не успел еще “забронироваться” металлической дверью. Покрепче обнявшись с курткой мужа, предалась ожиданию… Время, однако, приближалось к восьми, и параллельно ему росло мое волнение. Тревожные мысли роем закружили в голове. А что если Алиса заболела? Пожалуйста, только не это! И вдруг сердце подпрыгнуло.

Он шел очень быстро, почти бежал.

Опаздывал. Алиса примостилась у него на руках, обняв за шею. На головке забавно торчали несимметрично завязанные банты. Красные к зеленому платью. Я улыбнулась сквозь слезы. Я должна выйти к мужу, отдаться на его справедливый суд. Иначе никак. Нет, не сейчас. Он спешит и, конечно, не станет ничего слушать. Я почувствовала облегчение от внезапно найденного оправдания, но тут же упрекнула себя за ничего не решающую легкость.

Проводив мужа глазами по обратной дороге, я нервно стала теребить сумку в поисках сигарет. Через пару затяжек ощутила жуткую тошноту. Не хватало только заново нажить дурную привычку и проблему долгого избавления от нее. Затушив окурок, я спустилась на улицу. Купила в гастрономе булочку, два глазированных сырка и сок, после чего отправилась в сквер, где долго и медленно завтракала, обманывая время.

Потом, когда сидеть на одном месте мне надоело, я побрела в самый крупный в городе маркет, где слонялась без пользы целый час. Потом заглянула в кафе выпить коктейль. Потом пошел дождь, и я простояла у дверей маркета еще сорок минут, наблюдая, как рождаются лужи. Потом (я намеренно допускаю излишнее количество этого слова, чтобы передать бессмысленное топтание жизни, где движение вперед имеет лишь нарастающее отчаяние), потом… идти уже было некуда, и даже лавочка в сквере намокла. Намучившись одиночеством и наблуждавшись, ближе к вечеру я сдалась. Ничего не придумав с ночлегом, я поплелась-таки к “верной” подруге.

Проснувшись с тяжелым отвращением к жизни, я самой себе призналась, что дальше так продолжаться не может, что еще один день скитаний я не выдержу. Гостиница тоже надолго дело не решит, к тому же деньги заметно тают. Я упала духом от осознания того, что изменить ситуацию не в состоянии. Что я могу? Поехать к маме? Допустим, скажу, что поссорилась с мужем, что Алиску определила в круглосуточную группу на пару дней. Бред. Мама Алискино “сиротство” не допустит, немедленно вышлет отца на ее поиски. К тому же она непременно начнет звонить Виктору, вежливо, но требовательно выяснять его взгляд на нашу ссору.

Еще одна мысль, несмотря на мое подсознательное сопротивление, настойчиво боролась за воплощение. Ведь можно Виктору позвонить, попытаться выпросить прощение. Выполнит ли он тогда свою угрозу? Но я знаю, что является чаще всего результатом ссоры между близкими людьми: ожидание примирения. Разве не я должна сделать первый шаг!

Нет, я не хочу, не смогу, не отважусь! Слишком стыдно. Я подумаю об этом позже, как сказала бы ирландка Скарлетт.

Часы показывали “пять”, но сон, похоже, окончательно меня покинул. Нужно одеться и уйти, пока все спят. Я знаю, как тягостно долгое присутствие в квартире чужого человека. Однако, бесшумно поднявшись с постели, тут же вернулась в прежнее положение, почувствовав внезапное головокружение. Сначала я укорила себя (весьма равнодушно) в недостатке питания. А потом даже взмокла от неожиданной догадки. Дотянувшись до сумочки, извлекла календарик, незаслуженно забытый в последние недели, и убедилась в верности предположения. Во всей этой суматохе я перестала следить за состоянием “природных реликвий”.

Боже мой, пока я, путаясь в сомнениях, ищу путь истинный, целомудренность, как контроль свыше, как триумф вечности над мирским непостоянством, реванширует над моим грехом! Что происходит сейчас в моей душе? Смесь противоречий. И лишь в одном я убеждена: крохотное существо спасет меня от одиночества в том или ином смысле. Отныне я несу ответственность не только за свое никчемное существование (с некоторых пор определение спорно), но и за нечто ценное, восхищающее своей непостижимостью и в то же время беззащитное и всецело зависящее от меня. Пока я предавалась свободе чувств, оно тайно жило во мне, как символ верности чувству истинному.

Жизнь снова вернулась в мое опустошенное тело, даря ощущение полноты и радости бытия.

Тихо оставив дружелюбно предоставленный милой Ритой приют, я ускользнула в прохладу проницательного утра. Словно только что освободившаяся из заключения, жадно вдыхала девственную свежесть, удивляя ранней прогулкой бездомных животных, спешащих унять вчерашний голод. Наконец, дождавшись, когда время сделает шаг в восьмой чертог, прилежно набрала пять заветных цифр.

– Здравствуй, – дрожала от приятного волнения.

В ответ – молчание.

– Как вы?

– С нами все в порядке (пауза). Справляюсь. Не стоит волноваться.

– У меня есть важная новость для тебя.

– Не думаю, что…

– Я беременна.

Опять молчание. Вероятно, означает внезапную радость.

– Не понимаю, мне-то зачем знать.

– Уже целый месяц…

– Что ж, в таком случае поздравляю, – ледяной тон отравляет последнюю надежду.

– Ты не понял. Это твой ребенок.

– То, что ты способна на подлость, я уже понял. Но использовать чужого ребенка в качестве приманки – кощунственно.

– Не смей так говорить! Этот ребенок твой! Никакого чужого быть не могло!

– Оставь меня в покое.

– Это твой ребенок, – повторяла я, глотая слезы, – я беременна от тебя!

И развенчанный убитым шансом голос превращался в шепот и молил:

– Пожалуйста, поверь…

Но его услышать не хотели.

Трехлетний мальчик в голубом комбинезоне споткнулся о порожек песочницы и плюхнулся прямо на домик, с любовью криво сотворенный из песка. Прогнув спинку и растопырив пальцы, Алиса остервенело завопила, и пока воспитательница спешила к месту конфликта, успела обрушить на голову виновного совочек с внушительной кучкой песка. Теперь заревел последний, и “свершившееся правосудие” тут же утешило гневную девочку. Потом она подошла слишком близко и стало опасным открытое наблюдение за ней. Отпрянув, я слилась с кустами. И вдруг услышала совсем рядом тихое:

– Мама…

Вздрогнула и затаилась. Нет, она не могла меня увидеть. Маленькие ручки, обнимавшие прочные прутья ограды, чуть помедлив, сорвались и исчезли. А сердце мое завыло от боли, пораженное червоточиной тоски.

Спрятавшись под козырьком подъезда от мелкого дождя, я достала из сумочки недочитанное Алешкино письмо, о котором вспомнила только сейчас, и развернула его:

“Мария Игоревна, простите за все. Я больше никогда вас не побеспокою, обещаю. Со мной все будет в порядке, не волнуйтесь за меня. Начну готовиться в институт. Наверное, я никогда не перестану думать о вас. А когда повзрослею, то буду мечтать о том, чтобы вы нашли меня и соблазнили.”

Вот почему письмо было скомканным. Автор, вероятно, решил переписать его, напугавшись слишком откровенного полета мыслей. Но в конечном счете все же оставил в первозданном виде, отважась… Впрочем, о причине такого доверия я могла только гадать.

Я увидела сверстников моих, которые волнуются, глядя на нас, и потом затихают. И даже те, кто не принял меня в свою стаю, кто отверг, обрекая на нестерпимое одиночество, расступаются перед нами, окатывая удивленными жадными взглядами…

Ангел-демон сжимает меня осторожно, но настойчиво, заставляя дрожать, наполняться страстью и вулканической нежностью. Я безошибочно определяю, как слаба, изящна и тонка рядом с ним. Восемь синхронных шагов, восемь мгновений чувства.

Божественный танцор сдается первым и дарит пылающим щекам волнующее прикосновение. Я с блаженством отвечаю тем же…

Мы безобидно ласкаемся, точно котята, мы разжигаем опасное пламя чувств!..

Чувства…

Не они ли есть главный критерий оценки происходящего в нашей жизни? Не их ли мы ищем под псевдонимом счастья, требуя снова и снова от природы подтверждения уникального человеческого дара? Не они ли способны превратить хаос жизни в мозаичную гармонию?