Остров прощенных

– Здесь музыкальный центр и десятка четыре дисков. Есть неплохая музыка. Давайте поставим.

– Давай, только ничего не сломай.

Расположившись в кресле, я с нарастающим умилением вчитывалась в каждый изгиб его свежего тела, в каждую мимическую черточку его лица, в каждый цепкий шорох его пальчиков. Как мать, захваченная обаянием своего младенца, с безудержной нежностью ласкает и целует пушистые его выпуклости, так и я в мечтах набрасываюсь на плод своего вожделения и ласкаю его юношеские, им неосознанные прелести.

Ангельские пальчики, блуждая по ребрам дисков, вытягивают один из прозрачного ряда.

– Майкл Джордж, например.

И мелодия талантливо оформляет немое кино внутри меня.

Останавливаясь, время наполняется значимостью. Смущенный правдивым языком музыки, ангел замирает, теряется в неясности импульсов, исходящих от моего присутствия. И лишь его пальцы осторожно и бесшумно движутся, создавая видимость занятости. Внезапно спохватывается, выскальзывая из неловкости:

– Я еще кое-что нашел!

– Эй, наверное, не стоит, – слабо возражаю ему.

– Я не сломаю, – уверяет, извлекая из отдалений шкафа видеокамеру. Недолго возится с новой игрушкой, что-то открывает, чем-то щелкает.

– Здесь внутри кассета, – радостно сообщает, глядя в чрево аппарата.

– Между прочим, пленки осталось еще минут (прикидывает в уме) на пятнадцать.

И вдруг вытягивается во весь рост, решительно нацеливая стеклянный глаз на меня. Красный огонек держит меня на прицеле. Алешка осторожно заходит справа, сквозь линзу изучая мой профиль, потом слева, и я выразительно молчу под музыку, театрально замерев и едва играя взглядом. Он передвигается мягкой, но хищной поступью. Художественно отбрасываю рыжую прядь со щеки. Чувствую его одобрительную улыбку, и, опуская глаза, улыбаюсь в ответ. Слегка смущенная, но одухотворенная пытливым взглядом, изящно подтягиваю колени к груди, и мое тело возвеличиваясь скользит мимо сверкающего нагловатым вниманием окошка. Легко облокотившись на протянутую вовремя теплую сильную ладонь, грациозно перескакиваю на соседний диванчик. Алешка восхищенно посмеивается, не раскрывая губ и стараясь не покачивать камеру. Я плавно присаживаюсь. Не спуская на пол ступней, опираюсь на руки и запрокидываю голову. Еще мягкий поворот тела – Алешка облизывает сухие губы. Смелый наклон головы, и волосы падают на лицо, но коварный взгляд сирены лучится сквозь рыжую паутину волос. Что ж, я отвечу на твою игру, неискушенный мой искуситель!

Опуская на пол тонкие, облаченные в джинсы ноги, смело раскрываю их навстречу неопытному взору; ладонью скольжу вдоль одной до самой щиколотки. Прогибаю пантерой спинку и, словно поймав в сети метнувшийся стыдливо-жадный взгляд, мгновенно сжимаю бедра, сверкнув острием колен.

Улетучивается одна мелодия, вслед за ней стремится другая с красивым рисунком баса. Я устремляюсь в танец. Бесшумно двигаюсь, словно выливаясь из музыки. Грациозно наклонившись, подхватываю с полочки две хрустальные вазы в форме экзотических шаров. Мое тело извивается, точно тело индийской богини, вдоль его линий медленно плавают прозрачные шары. Я смотрю сквозь один из них, и Алешка запечатлевает меня луноликую.

В поисках нового ракурса он встает на колени, и темный глаз наблюдает за мной снизу.

Внезапно Алешка отстраняет камеру, завораживая меня долгим откровенным взглядом. Видимо, пленки больше не осталось, и помертвелый аппарат лишается внимания мастера. Что задумал мой художник? Озорно семенит на коленях к стеклянному столику, веселой мордочкой тянется к узкой как ветвь вазе, губами извлекая оттуда яркую искусственную розу и коленопреклоненный оказывается у моих ног. Точно Фемида с алмазными шарами вместо чаш, с волнением опускаюсь перед ним и, не желая остановить карусель чувств, приближаюсь к цветку губами.

Вот он – красивый и опасный миг, завораживающий своим единственным вариантом продолжения. Обязанные долгожданной властью Фемидовым ладоням, мои губы, влажные и горячие, приоткрываются с надеждой сжать тонкий неживой стебель у самого пунцового основания, как вдруг он падает срываясь на Алешкины колени, отвергнутый его горячим языком. Не зная дороги ни назад, ни далее, закрываю глаза, отказываясь от выбора. Алешкино сокращенное дыхание обволакивает откровенность моих губ…

Его поцелуи легки и полновесны, как крылышки редкой бабочки, как туфельки изящной Петры – тонконогой заграничной куклы, которую я с трепетом изучала ребенком, припадая к витринам. И получив в день Рождения, прижимала в порыве нежности к губам, самому чувствительному месту на детском личике.

Долгожданное, запретное, неотступно следующее по пятам ноющей мечты, первое прикосновение способно свести с ума. Нет, не в полном смысле этого слова, а лишь на малую временную долю. В этот миг разум впадает в сладкий сон и пробуждается лишь в момент отлива чувственной волны, момент удовлетворения.

Любопытные стекла шкафов отражают наши хрупкие коленопреклоненные фигурки: два неспелых подростка, крадущих у взрослой жизни запретное наслаждение…

Я не решаюсь выпустить из ладоней Фемидовы алмазы. Я не доверяю себе… Я боюсь себя…

Алешкины пальчики бережным касанием повторяют впадинки моего разгоряченного тела, и вдруг сжимая мои запястья, настойчиво просятся в ладони. Шары откатываются тяжелыми державами, освобождая меня от последних оков.

Нерешительно, словно впервые, обнимаю его за плечи и, наконец, начинаю отвечать на поцелуи. Мои губы все мягче, все отзывчивей, и его – осторожные и смелые им в ответ…

Удивительно, что не до, не после, а именно в кульминационный момент сквозь сладко-мертвый сон разума блеснувшая на мгновенье трезвая мысль отмечает неизменность факта.

Мои руки то сжимают со страстной нежностью маленькие сильные плечи, то черпают золотистое сенце волос, то соскальзывают на загорелую шелковую шею, подушечками пальцев стремясь за воротник. А где-то внизу упругий холмик упирается в самую сердцевину моей плоти.

Теперь я более чем хорошо понимаю несчастного счастливца Гумберта, который столько времени терпеливо сносил пытку неукротимой страсти.

Сорвав первый поцелуй, прячу горячие щеки на Алешкиной груди, и он отвечает мне сладко стонущим выдохом. Сквозь одежду я впитываю первые порывы юного сердца. Мои губы горят от желания коснуться молочной кожи, и оторванные от сознания пальцы… освобождают две верхние пуговицы его рубашки от петель. На третьей я замираю… Алешка сначала замирает вместе со мной, почти остановив дыхание, а потом медленно, очень медленно скользит ладонью под мою одежду. Со слабым сопротивлением я ловлю его ладонь, лишь на мгновенье останавливая ее движение. Его губы снова отправляются в путешествие, и я слегка сдерживаю их порыв, пытаясь выкрасть хоть каплю времени для попытки обдумать следующий шаг. Наконец, убедившись в бесполезности разумного подхода, отдаю роковому любовнику жар своих губ…

Алешка стонет, обжигая ладони о мою кожу, и я впиваюсь зубами в его губы, словно мщу за собственное бессилие и неспособность остановиться.

Молю, не судите. Быть может, нет на земле пытки суровей, чем обман физической природы человека. Кто возьмется судить, что такое это наслаждение – наказание или дар?

Мы в плену друг у друга, а наша близость – единственная награда перед неизбежной разлукой. Страстно, нежно, бережно, обреченно мы сжимаем наши объятья, все больше приближаясь к краю пропасти.

Вдруг с шумом распахивается балконная дверь, вздымая парусом занавеску. Врывается в комнату грозовая синева, а вместе с ней призрачные фигуры моего мужа и дочки. Они проходят сквозь меня, что-то внутри подламывая, и вздрогнув я отстраняюсь от опасного края.

Уже закрыта дверь в шумную синеву, и где-то не в нашем круге капли выстукивают холодный танец, но я не спешу отойти от окна, боясь вдуматься в происходящее. Я знаю, что пожалею о случившемся, не могу не пожалеть. Возможно, возненавижу себя за неразумную чувственность, но никогда не отвечу на вопрос, что нужно ценить выше: настоящий миг или рационально устроенное будущее.

– Алеша…

Шум дождя становится неритмичным.

– Алеша, ты умный человек и, наверняка, уже понял, что будущего у нас с тобой нет.

Я смотрю на то, как за окном извиваются листья от бичующих струй, но вся сущность настоящего концентрируется за моей спиной.

– Вот так однажды выясняется, насколько я труслив…

– О чем ты?

Мой взгляд возвращается к нему. Он сидит на краю дивана. Сидит как-то тяжело, по-мужски, подавшись вперед. В глазах печальное ожидание конца. Если бы я имела всецелое право на этого мальчишку, я бросилась бы к нему и обняла с неистовой нежностью. Но я стою недвижимо и всего лишь лицезрю его боль.

– Я боюсь…Я боюсь остаться без вас…

– Ну почему же, мы всегда будем…

– Друзьями? – обрывает он мои жалкие утешения. – Мы уже не сможем ими быть.

Я не осмелилась в ответ солгать.

– Да я все понимаю, – грустно продолжает ребенок-мужчина, – вы не думайте, что я эгоист. Я понимаю, что мне придется вернуться домой. Я также знаю, что сначала был интересен вам, а теперь становлюсь обузой. Все правильно – у вас своя жизнь. В тот вечер, такой ужасный, такой… (он не находит подходящего слова), когда с вами случилось… по вине моей сестры, я вдруг понял, что вы для меня еще дороже, чем я думал, и что подобного в жизни может больше не быть. Вы начнете сейчас возражать и говорить, как моя мама, что все у меня впереди. А мне не нужно потом, мне нужно сейчас.

– Что ты хочешь от меня?

– А разве вы знали, что хотите от меня?

Я молчу, укрощенная правдой.

– Ты тоже очень мне дорог. Но поверь, в нашем разрыве нет ничего трагичного. Просто у наших отношений не будет заката, не будет старости. Ты никогда не пытался придумать продолжение истории Ромео и Джульетты, если бы они остались живы?

Алешка горько усмехается. Под убедительным (как мне кажется) сравнением я старалась скрыть желание его утешить, и Алешка это понял.