Орелинская сага. Книга первая

Они долго кружили над обвалом, тщательно осматривая самые опасные места и, время от времени, выкрикивая имя брата. Нашли целую гору аккуратно сложенных, обломанных сучьев, но нигде ни следа Фостина. Не оказалось его и на плантации деревьев Кару, в стороне от основной дороги. И, только взлетев повыше, Форехт заметил распростертое тело брата высоко над Гнездовищем, на скалах, куда никто, кроме них, не сумел бы забраться.

И опять муж Усхольфы, призвав на помощь все лекарское мастерство, бился над своим пациентом день и ночь. У Фостина открылся жар, его сотрясала лихорадка и, все чаще впадая в беспамятство, он бредил каким-то предсказанием. Форехт, навещавший брата, был несколько встревожен этим бредом и, как-то, в минуты просветления, решился Фостина о нем расспросить. А тот, думая, что умирает, рассказал брату все, что слышал накануне гибели отца. Он слово в слово передал предсказание, и умолчал лишь о том, что сам является одним из тех детей, которых должен был найти Генульф.

Форехт был поражен. Конечно, в прошлом их родителей была какая-то тайна, но он полагал, что бесславно закончившийся полет отца положил всему конец. Теперь же выходило, что тень от загадочного прошлого ложится на них, на всех, и что есть или будет среди них некто, кто явится орудием Судьбы и погубит Гнездовище в наказание за несдержанную клятву отца.

На какое-то мгновение Форехт даже заподозрил Фостина в желании разыскать Летающих орелей и стать этим «некто». Иначе, как объяснить тот факт, что его нашли так высоко в скалах? Но Фостин печально посмотрел в лицо брата и сделал последнее признание. В обвале он искал и нашел несколько обломков из отцовой пещеры. На них много текста и рисунков и, хотя он не смог ничего понять, решил перенести их в горы, повыше, чтобы никто и никогда их больше не нашел. Видимо, за напряженной работой, он не заметил, как подхватил простуду, запустил её и, вот теперь, похоже, доживает последние дни.

Братья долго молчали. Один, обдумывая услышанное, а другой, размышляя над тем, правильно ли он поступил, скрыв от брата то, что увидел в горах. Возможно, конечно, что видение это было вызвано начавшимся жаром, но Фостин чувствовал, что это не так. Незнакомец, явившийся ему там, наверху, был, словно бы, его вторым я. Однажды Фостин увидел свое отражение в чаше с дождевой водой и готов был поклясться, что тот, с гор, его точная копия. Он просто стоял, смотрел на Фостина, и улыбался. А потом случился вдруг этот жар, озноб, и все исчезло. Странно, конечно, что нашли Фостина не там, где он прятал обломки, а гораздо ниже, но, перед лицом смерти об этих странностях думать не хотелось, как не хотелось говорить и о Незнакомце.

Сжав холодеющими пальцами руку Форехта, Фостин взял с него обещание никому ничего не говорить. И братья поклялись, что все это умрет вместе с ними.

Увы! Давая клятву, они и не подозревали, что бред Фостина подслушала и его жена, и что она уже успела пересказать то, что слышала вдове Хорика, с которой сдружилась в последнее время и жене самого Форехта. А услышала она немало. Почти все, кроме второй части предсказания, где говорилось о гибели Гнездовища. И, в то время, когда братья еще только разговаривали, подруги уже увлеченно обсуждали, кто такие дети Дормата, что могло быть в Генульфовых записях, и что за проклятие лежало на нем. Они прикидывали, и так, и этак каким образом может зацвести трава Лорух и откуда здесь взяться Летающим орелям, совершенно не замечая, что их, с большим интересом, слушает младший сын Хорика – Тевальд.

Впечатлительный мальчик долго потом не мог заснуть. Раньше он слышал много всяких историй от своей бескрылой матери, любившей повспоминать о кочевой юности. Но эти истории представлялись Тевальду всего лишь волшебными сказками про другой, незнакомый мир, тогда как здесь все дышало тайнами этого мира, со знакомыми именами и действующими лицами, которых он видел и знал. И эти тайны так будоражили, что захватывало дух! Проклятия, таинственные записи, которые должны были куда-то привести, Летающие орели и, никогда не цветущая трава, которая зацветет ради кого-то одного, избранного Судьбой!

Почему-то Тевальд решил, что он и есть тот самый избранный. Ему это показалось справедливым. Во-первых, его отец погиб в таинственной пещере, вместе с Генульфом. Во-вторых, из всех детей в их гнездовине, он один не спал в тот момент, когда пришла жена Фостина со своим невероятным рассказом, (то, что ему плохо засыпалось и в другие вечера, Тевальд в расчет не взял). И, в-третьих, ему этого ужасно хотелось!

Каждое утро мальчик убегал туда, где трава Лорух росла особенно густо, и высматривал в ней цветочки. А, резвясь с приятелями, мог оставить их посреди игры и уйти с таинственным заявлением, что ему нужно «кое-кого посмотреть». Заинтригованные дети решили, как-то раз проследить за Тевальдом, но были очень разочарованы. Их приятель, всего лишь, стоял на окраине Гнездовища и, задрав голову, осматривал скалы. Дети подняли мальчика на смех, и тогда, чтобы совсем не задразнили, он им все рассказал. Про то, что Судьбой ему предназначено найти каких-то детей Дормата, что сейчас он не знает, кто они такие, но, когда вырастет, то раскопает Генульфову пещеру и найдет записи своего деда. А в них все написано и даже есть карта, по которой этих детей можно найти. Только, для того, чтобы это все произошло, он должен сначала увидеть, как цветет трава Лорух, и встретиться с Летающими орелями

Сначала приятели внимали ему, разинув рты, но, услышав про траву Лорух, покатились со смеху. Они обзывали Тевальда дурачком, говоря, что трава Лорух не цветет, что летать могли только их родители, да еще дедушка с бабушкой, а больше никто, и издевательски спрашивали, каким образом он собирается прочесть Генульфовы записи, если совершенно не умеет читать. Тевальд огрызался и лез драться, но, с тех пор, от насмешек ему не стало житья.

Дети не давали мальчику прохода. И, каково же было удивление Фостина, который выжил, поражая этим самого себя, когда, прямо перед собственной гнездовиной, он увидел ватагу ребят, приплясывающих вокруг Тевальда и кричащих ему: «вон орели летят! Вон – трава цветет! Беги, скорей, раскапывай Генульфову пещеру, а то дети Дормата поумирают тебя не дождавшись!».

Вне себя от гнева, Фостин бросился к Форехту, но тот, прямо с порога, осыпал брата упреками в несдержанности и нарушении клятвы. Они долго препирались, не веря один другому, пока дело не разъяснила прибежавшая на их крики жена Форехта.

– Судьба, – сказал тогда Фостин. – Похоже, нам её не обмануть.

* * *

Между тем, жизнь в Гнездовище претерпевала некоторые изменения. Язык, на котором говорили Генульф с Рофаной, постепенно менялся. Начало этому положили первые бескрылые девушки, которые, хоть и учили орелинский язык, но за домашними хлопотами делали это небрежно, без конца подмешивая к нему слова из своего привычного языка. Постепенно и их мужья стали пользоваться словечками бескрылых, а дети уже заговорили на некоей смеси языков, которая, постепенно, и образовала тот единственный, на котором говорило теперь все Гнездовище.

В Долину уже давно никто не летал. С той поры, как Генульф покалечился и до обвала, его дети еще исправно продолжали навещать бескрылых, обмениваясь новостями и всякими мелкими поделками. Но после обвала общение прекратилось. Бескрылые в Долину больше не приходили. Пару лет Форехт с Дорхфином летали на разведку, но так никого и не увидели. Вероятно, их сородичи решили, что Гнездовище со всеми обитателями погибло в обвале, и не возвращались в эти места, чтобы не бередить душу. Или… Но это было совсем уж плохо, поэтому орели предпочли даже не думать о том, что еще могло помешать бескрылым возвращаться в Долину, как раньше. Они просто решили, что, возможно, так даже и лучше. Годы не стояли на месте, а орели не молодели.

Как-то вдруг, незаметно, они стали тяжелы на подъем, и все реже летали, предпочитая спокойные прогулки пешком. А с уходом Рофаны, когда между ними и надвигающейся старостью не осталось никого, кто мог бы прикрыть от нее, назвав «своей девочкой», или «моим мальчиком», или просто «ребенком», орели вдруг остро почувствовали свои годы.

Упорней всех не желала им поддаваться Ланорфа. Пытаясь доказать, что еще полна сил и здоровья, она скрывала свои недуги и работала на износ. Бегая от своей гнездовины к гнездовинам своих детей, Ланорфа стремилась везде успеть и всем помочь. Но годы и недуги оказались сильнее. Одной легкой, но безнадежно запущенной простуды, оказалось достаточно, чтобы увести ее в тот мир, где теперь обитали её родители и брат.

Потом, очень скоро, умер Форехт, и бразды правления перешли к Дорхфину. Но тоже ненадолго. А потом, как-то, уснул и не проснулся утром муж Усхольфы, и она, подобно Рофане расхотела жить. Таким образом, изо всех детей Генульфа, в Гнездовище скоро остался один Фостин.

Похоронив вскоре и свою жену, он перебрался в гнездовину родителей, откуда, со временем, стал выходить все реже и реже. Его уже не называли по имени, а все больше Старик: «смотрите, Старик куда-то пошел», «что-то Старика давно не было видно»… Своих детей он не имел, поэтому навещали его, в основном, сердобольные соседки-племянницы. Да и то, больше из желания проверить – не умер ли. Но Старик упорно жил.

С некоторых пор ему стали являться удивительные видения. Чаще всего они приходили во сне, и всегда в них присутствовал тот самый незнакомец, которого Старик видел как-то в горах. Он появлялся окруженный плотным туманом, легко разводил его рукой, и открывались невероятные картины! Красивые города, расположившиеся прямо на скалах, величественные орели, сидящие полукругом, темная узкая галерея, в конце которой притаилось что-то ужасное и тело ореля, летящее в пропасть, с нелепо торчащими крыльями…

В этом месте Старик всегда просыпался. Ему делалось невообразимо страшно! И, даже неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что в конце этого падения что-то непременно прояснится, не давала досмотреть сон до конца.

Старик стал бояться ночей. Однажды он решил, что если заснет днем, то, возможно, ничего не увидит, но получилось еще хуже. Картины стали четче, рельефнее, и в них появился звук. Теперь величественные орели о чем-то беседовали на языке, который Старик едва помнил. Слова и фразы звучали глухо, урывками:».., что скажет Гольтфор?… мы здесь, чтобы исправлять ошибки.., ты всегда был слабым, Генульф…». А потом появилась галерея. Под её темными сводами метался отвратительный смех, и голос, похожий на голос Старика, шептал какое-то невнятное имя. Старик даже во сне напрягся, понимая, что сейчас увидит падающего орелина, но в этот момент почувствовал, что его руку кто-то крепко держит. Он перевел взгляд и увидел лицо незнакомца. «Смотри, – прошептал тот, – не бойся. Никто не погибнет». От руки шло тепло и спокойствие, и Старик, наконец, досмотрел.

Тело орелина утонуло в мягком облаке, немного не долетев до острых камней. А рядом с ним тихо покачивалось яйцо, которое это облако, еще раньше, приняло в свои объятия. Потом картинка сменилась. Перед огромной корзиной с шестью орелинскими яйцами стояли шесть женщин, укутанных в диковинные одежды по самые глаза. Сверкая кольцами и браслетами на руках, пятеро из них взяли по одному яйцу и легкими облачками разлетелись по разным направлениям. «Первого ты знаешь, – прозвучал знакомый холодный голос, – второго найдешь там, где много войны, третьего – там, где много воды, четвертого – на перекрестии радости и печали, пятого – в большом величии, шестого – в земле, а седьмой придет сам, когда соберутся все шестеро». Старик хотел спросить, что все это значит, но незнакомца рядом уже не было. «Мы братья», – прошелестел воздух вокруг, и сон прервался.

До позднего вечера и всю бессонную ночь Старик думал о том, что увидел. Конечно, не все из увиденного было для него загадкой. Не нужно было долго ломать голову, чтобы понять, кто эти женщины из сна, и что за яйца они унесли. А равнодушный голос, скорей всего, указывал ориентиры, где следовало искать детей Дормата. Но, кто их должен искать? Неужели, он? «Мы братья», – сказал незнакомец… Что ж, теперь и это понятно. Последнее яйцо осталось у амиссий. Незнакомец, вероятно, тот седьмой, который присоединится ко всем в конце, а сам он – первый, который уже известен. Первый и последний. И между ними существует странная телепатическая связь. Но зачем? Что они семеро должны будут сделать? К чему все эти сложности с показом картин, хоть и красивых, но чем-то безумно пугающих, особенно непонятным ужасом, притаившимся в темной галерее?

Старик уже жалел, что выспался днем. Рассвет застал его на той скамье, где в последний раз смотрела на звезды Рофана. И, сам не зная зачем, но с первыми лучами солнца Старик вдруг поднялся и грузно полетел туда, где должны были лежать найденные им обломки Генульфовой пещеры.

Они оставались на месте – камни разной величины, с одной стороны совершенно гладкие, испещренные значками, символами и рисунками. Вот с этим, самым большим, Старику пришлось хуже всего – ужасно был тяжел! Но на нем, похоже, сохранился какой-то законченный текст, потому что хорошо видна линия, окаймляющая его со всех сторон. А вот на этом, совсем маленьком камне – только рисунок. Старик взял обломок в руки и рассмотрел его. Облако, а на нем орелинское яйцо – ничего и объяснять не нужно. Но вот остальное… «Интересно, – подумал Старик, – что еще придумает Судьба, на какие изощренности пойдет, если я сейчас раскрошу всё это в пыль, или, к примеру, сделаю так…». Он размахнулся и с силой зашвырнул обломок с рисунком подальше. Камень со стуком покатился по скалам куда-то вниз, заставляя рассветное эхо лениво отзываться. Но Старик уже не думал о нем.

Внизу просыпалось Гнездовище. Крошечное поселение, которое он знал буквально с первого камня, растущее, как живой организм, но уже обреченное. Старик вдруг понял это, как и то, что он будет жить до тех пор, пока предсказание не исполнится. Жить и смотреть, как рождаются малыши, строятся планы, расцветают надежды и любовь… Жить и знать, что все это может прерваться, не сегодня, так завтра… Жить и ждать этого.., жить и ждать… Старик понял, что обречен на муку.

С этого дня видения его оставили.

Это не могло не вызвать радости и облегчения. Но обидным показалось то, что и незнакомец, а точнее, новоявленный брат, тоже больше не являлся. Старику необходимо было с кем-то общаться. В Гнездовище не осталось никого, хоть сколько-нибудь близкого ему по духу. Он изгой во всем: потому что одинок, потому что летает, потому что носит в себе тайну и живет так долго. Многие знали о том, что Старик что-то скрывает, но это никого не интересовало. Он был слишком из другого времени, которое, похоже, так и кишело всякими проклятьями, пророчествами и другими такими же делами. В нынешней спокойной и размеренной жизни ничему подобному места не было. Старика жалели, о нем, по мере сил, заботились, но его тайнами совсем не интересовались. А он, как ни старался, никак не мог избавиться от непонятного беспокойства. Всякий раз, сидя у своей гнездовины и наблюдая за жизнью поселения, Старик чувствовал себя так, будто он зря теряет время, вместо того, чтобы куда-то бежать и что-то делать. Нередко по ночам он летал. Для чего – и сам не смог бы ответить. Но, пролетая над спящим Гнездовищем, словно добрый дух, охраняющий его сон, Старик, иной раз, думал с тайной надеждой: может обойдется?

* * *

Как-то раз в его гнездовину постучали.

На пороге стоял Тевальд. Он уже вырос и стал совсем взрослым, довольно привлекательным орелем. Вот только глаза выдавали, что прежние надежды в нем еще живы, и умирать, похоже, не собираются.

Тевальд, прямо с порога, потребовал, чтобы его научили летать. И, пресекая возможные попытки Старика отвертеться, ссылаясь на возраст, заявил, что видел его летающим, не далее как сегодня ночью, и, что он тоже так хочет. Крылья у него, что надо, побольше, чем у других, и сильные. Он пробовал сам, но без опытного наставника, это сложновато.

– Зачем тебе? – спросил Старик, пряча улыбку.

Крылья у Тевальда действительно были большими, но годились они, пожалуй, только на то, чтобы слететь, без помех, с дерева на землю.

Тевальд долго мялся, пытался отговориться какой-то совершеннейшей нелепицей, но, в конце концов, сознался, что мечтает залететь на скалы.

– Ты надеешься встретить там Летающих? – спросил Старик, хотя ответ знал наверняка.

– Надеюсь, – с вызовом ответил Тевальд. – Я знаю, что избран Судьбой, и от своего не отступлюсь.

Тогда Старик усадил его напротив себя и, с тяжелым вздохом, поведал о второй части предсказания. А, когда увидел, что молодой человек все еще не может поверить, не поленился и повторил во второй раз.

– Ты понимаешь, что это значит? – завершил он. – Исчезнут все: малыши, которые веселятся сейчас на улице, их родители, приятели, с которыми ты рос, девушка, которую ты любишь… Ты ведь любишь кого-то? – добавил он, увидев как зарумянился его собеседник.

Тевальд смутился, но кивнул. Неизвестно почему, но, издерганный насмешками ровесников над собой, он вдруг открылся этому старику, что давно, но безнадежно влюблен в Метафту – младшую дочь Усхольфы. Она жила теперь в семье старшего брата – Торлифа, который перенял от отца его искусство и лечил всё Гнездовище. Метафта поразила Тевальда своей красотой и независимостью, но этим же она и приводила его в отчаяние. Невозможно было представить, чтобы такая девушка ответила на чувства орелина, над которым, с детства, смеялось все вокруг.

Старик ничего не ответил, но, в тот же день, вечером, сам пошел к Торлифу. Ему доставило несказанное удовольствие услышать из уст самой Метафты, что и она давно любит Тевальда. А виду не подавала из-за боязни, что он, увлеченный своими идеями, только посмеется над её чувствами.

Свадьба получилась веселой и шумной.

Приятели Тевальда, издевавшиеся над ним прежде, теперь, по-дружески шутили, что он нарочно отвлекал их внимание всякими нелепицами, чтобы без помех завоевать сердце самой красивой девушки Гнездовища. И, хотя их жены, сидевшие рядом, немного дулись на это, они все же не могли не признать, что невеста была на диво хороша. Метафта мило краснела, а Тевальд глупо и счастливо улыбался.

Старика тоже пригласили, и он пришел. И радовался со всеми вместе, не столько самой свадьбе, сколько тому, что в глазах жениха, кроме огромной любви и спокойного умиротворения, не видел больше ничего. Он уступил молодым свою прежнюю гнездовину, которая так и стояла пустая со времени его ухода, и был бесконечно признателен им за то, что, пусть ненадолго, они дали ему почувствовать то, что, по его мнению, должен был чувствовать отец.

Метафта с Тевальдом тоже были признательны Старику. Они и считали его, почти что отцом. Ему первому сообщили, что ждут малыша, и за ним сразу же послали, чтобы пришел посмотреть, когда этот малыш родился…

Надо сказать, что на новорожденного Нафина бегали смотреть, как на диковину. Он появился на свет с такими огромными крылышками, которые были при рождении, наверное, только у детей Рофаны и Генульфа. Все Гнездовище перебывало у его колыбельки. Женщины ахали, умильно щебетали и поздравляли Метафту, покрывая её лицо поцелуями, мужчины жали руку Тевальду и хлопали его по плечу, и только Старик, осмотрев малыша внимательным взглядом, нахмурился и, ни слова не говоря, ушел.

Это, конечно, немного задело Тевальда, но во всем остальном он был совершенно счастлив.