Здесь не страшно, здесь мой дом

Здесь не страшно, здесь мой дом
Марина Балуева

В обыденном понимании страху противопоставлена храбрость. Христианское учение о человеке противопоставляет страху любовь (читайте апостола Иоанна Богослова). Герои Марины Балуевой переживают страх: от бытового (потерять работу, дом) до иррационального, необъяснимого ужаса. Как они справляются с этим? Прочтите ясную, прозрачную прозу автора, и, возможно, жизнь не покажется вам такой уж неразрешимой загадкой, а выбор – тяжелым и безысходным.

Здесь не страшно, здесь мой дом

Марина Балуева

Дизайнер обложки Любовь Гулько

Автор фотографии Annie Spratt

© Марина Балуева, 2019

© Любовь Гулько, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-3439-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мальчик и чудовище

Тоненькая полоска света ломкой линией пересекает комнату. Там, за дверью продолжается жизнь взрослых. Кто-то тихо ходит, переставляет стул, скрипит дверцей шкафа. Издалека слышится смех.

Голубоватый свет с улицы дрожит и перемещается по стене, под углом расположенной к окну, так, что с кроватки все видно хорошо. Осторожная выжидающая тень зависла под потолком, не исчезая и не растворяясь в мельтешении теней и света. Злой Пожарник не хочет уходить. Он ждет удобного момента.

Пожарником он был потому, что на голове у него был такой же шлем с завитком, какие Тима видел в старинной детской книжке, которая стояла на полке у бабушки в комнате, и по которой учился читать еще прадедушка Тимы. У пожарника на картинке были еще и усы, и большой сливообразный нос. Совсем как у того, другого, чья тень виднелась теперь на стене детской. Но пожарник из книжки был добрым, а этот злой, потому что при одном взгляде на него Тиме становилось страшно. Хотелось позвать взрослых, но мама скажет, что он трусишка, а бабушка станет ворчать, что он замучил всех своими капризами.

Тима решил не спать пока не уйдет Злой Пожарник.

Можно было бы выскочить из детской и босиком добежать до кухни, где все сейчас сидели у телевизора или домывали посуду. Однако, за это могли и заругать. Могли и не заругать, но как узнать наверняка? Правда, сегодня Тима старательно сложил свои кубики вместе с остальными игрушками, когда бабушка сказала, что пора уже мыться и в постель. Он сегодня был хорошим мальчиком, и, может быть, его и не заругают, если он добежит босиком до кухни и заберется к маме на колени? Бабушка не любила, когда он оставлял беспорядок в детской на следующий день. Она любила повторять, что во всем должен быть порядок, и у каждой вещи должно быть свое место. Поэтому Тима вздохнул и покорно разобрал свой недостроенный городок из кубиков, в котором оставалось еще столько всего сделать, проложить дороги, поставить пожарную каланчу, домик гнома и пост ДПС. Папа его бы понял, а бабушке не объяснить. Но папы рядом не было. Тима старался быть хорошим для бабушки, и все сделал, чтобы она не бранила его. Бабушка не понимала, как жалко ему было беспощадно разрушать городок, который строился с таким старанием, когда оставалось совсем немного, чтобы запустить машинки по улицам.

Каждый раз, когда взрослые становились злыми, Тима пугался так, что готов был сделать все, чтобы умилостивить их. Недавно в детском саду, когда воспитательница Ирина Анатольевна разговаривала по телефону в коридоре, Сашка Иванов и Темка Дубов обмазали пластилином красивый новый телевизор, который недавно поставили в игровой. Они сказали, что будет как в пластилиновом мультике. Все остальные дети играли и не обращали на них внимания. Только Тима стоял рядом, и говорил: «Не надо, ребята. Ирина Анатольевна не разрешала брать пластилин». Но они не слушали и продолжали свое дело, использовав почти всю пачку, и телевизор действительно стал как в мультике. А когда хлопнула дверь, они врассыпную убежали, и только Тима остался на месте, так как не чувствовал за собой никакой вины. Ирина Анатольевна вошла очень расстроенная, что-то продолжая говорить в трубку про оплату и кредиты. Увидев, что стало с телевизором, и Тиму рядом с ним, она сначала встала неподвижно, а потом громко закричала про уродов, и как отмыть теперь телевизор, и что пластилин она покупала на свои деньги. Тима только сказал: «Это не я». «А кто же?!» – спросила Ирина Анатольевна. Тима промолчал и пожал плечами, потому что он не был ябедой. Тогда Ирина Анатольевна закричала: «Так ты еще и врешь», и ударила его по щеке. Не больно, но обидно. У нее был маникюр, и она ногтем расцарапал ему щеку. Но он этого сразу не заметил. Однако, царапину заметил папа, когда пришел его забирать. «Здравствуй, дружочек», – сказал он сначала радостно, – «А что это у тебя на щеке? Подрался с кем-нибудь?» Тима дотронулся до щеки, и губы у него задрожали против воли при воспоминании об обиде. «Я не виноват», – сказал он тихо – «это Сашка с Темкой обмазали телевизор, а я наоборот их отговаривал, а Ирина Анатольевна подумала на меня, и…» «Это она тебя ударила?» Тима молчал. Папа страшно побледнел и ринулся в игровую одетый, в ботинках. Тима сильно испугался, что папа нарушает строгие правила порядка, и что теперь он будет ругаться с Ириной Анатольевной, а она, в свою очередь, невзлюбит Тиму окончательно. Из-за двери слышался тонкий голос Ирины Анатольевны с неразборчивыми словами и папино «Вашего духу завтра не будет в детском саду! Встретимся в прокуратуре!»

Папа вышел спокойный и сказал: «Все, дружочек. Больше она не будет вас пугать!», и они весело пошли по улице, зашли в кафе, поели мороженого и допоздна катались с горки во дворе. Было весело и не страшно, как всегда бывает с папой.

Вернулись домой они поздно. В прихожей стояла мама. А подальше в коридоре виднелась бабушка. Мама была очень злая и уперла руки в бока, как это всегда бывало, когда она собиралась кричать. И она закричала.

Что они ждали весь вечер, и ребенка давно пора уже было привести домой. Что им звонила заведующая садиком и сказала, что папа устроил там какой-то дебош. Что он был пьян. «Неправда!» – закричал Тима. Мама не обратила на него внимание, и продолжала кричать, что у заведующей нет работников на такую маленькую зарплату, и она не может уволить воспитателя. «Пусть перестанет воровать сначала сама», – вставил папа громко. Мама закричала еще громче, что она только что с большим трудом устроила ребенка в садик и может искать работу, наконец. А бабушка поддакивала маме. И что все это потому, что он (папа) ничтожество, которое никогда не могло заработать достаточно денег, а теперь присылает мизерные алименты, и еще скандалит в детском садике, куда с таким трудом и по знакомству устроили ребенка.

С каждым словом мамы Тиме все больше хотелось спрятаться куда-нибудь. Он жалел папу, но и верил, что он неудачник, а вместе с ним неудачник и Тима, которому всегда так весело и легко с папой, значит, они заодно ничтожества и неудачники. Сейчас вся легкость исчезла, Тима присел на корточки, закрыл ладонями уши и закричал: «А-а-а-а…»

– Довел ребенка, – сказала мама, а бабушка с причитаниями потащила его на кухню. Папа молча повернулся и ушел.

Теперь папа не скоро придет. Идти придется одному, по дороге через лес. Лес зеленый, как летом, шелестит. Дорога петляет, а также идет в гору и под гору. Идти сначала легко, потом все тяжелее и тяжелее. Еще не видно, но уже слышно, как тяжелой поступью навстречу двигается Оно, необъяснимое, жуткое, без имени. Вот Оно появляется из-за поворота, серое, бесформенное, безобразное, всеобъемлющее. Оно приближается, а ноги как будто приклеены к земле. Невыразимый ужас охватывает Тиму.

– А-а-а-а… – дверь распахивается, свет из соседней комнаты освещает кроватку. Мама держит его на руках и повторяет

– Трусишка, трусишка, успокойся, я здесь… Сейчас накапаем капельки. Бедный больной зайчик мой. Все будет хорошо, успокойся.

    август 2016

Гусыня – или тонкости корпоративной этики

Радужная стружка серпантина свисает со столов, шведских стенок, брусьев, стульев. Крошка конфетти сорно покрывает пол тут и там, мешаясь с клочками серебряной и золотой фольги, смятыми яркими фантиками, округлыми пластиковыми пробками от шампанского. В углу невозмутимо переливается елка. Закончилось принужденное веселье вчерашнего дня.

Почему школьная жизнь, еще с детства, так напитана тоской и тревогой?

Полина со вздохом оглядела спортивный зал. Вчера здесь проходил школьный новогодний праздник для учителей. Сегодня Полине выпало носить стулья, взятые на время из столовой, обратно на их постоянное место.

Когда распределяли обязанности и решали, кто из учителей будет готовить закуски и сервировать столы, а кто будет после праздника на следующий день приводить все в порядок, она с готовностью ухватилась за возможность прибираться и вызвалась сама перетаскать стулья.

Таскать стулья, чтобы не хлопотать над едой, не демонстрировать свои кулинарные и декораторские способности, не вступать в соревнование с другими учительницами (перспектива соревнования не вызывала азарта, только отторжение). Таскать стулья, чтобы не вдыхать запахи колбас и мяса, которые раздражали ее, потому что шел Рождественский пост, и она держала его, как привыкла, уже несколько лет.

Не хотелось идти на эту вечеринку вообще, без выяснения причин, просто. Но она согласилась. Почему? Не потому ли, что ее отказ возможно будет истолкован, как гордость? Гордость – это грех, нельзя быть гордой. Но главное, она не чувствовала себя в школе вполне своей. Дистанция между ней и новыми сотрудниками, едва уловимое отчуждение не сокращались, как ни старалась она всем улыбаться. И это тревожило.

Когда объявили сбор денег на предстоящий праздник (часть, конечно, давал местком, однако, всю сумму местком не потянул), Полина долго не могла принять решение. Единственная подруга Ира, школьный психолог (та, которая и привела ее в эту школу) выложила неотразимые аргументы. «Банкет – часть корпоративной культуры. Не пойдешь – выбьешься из группы, станешь белой вороной, тогда пеняй на себя. Это возможность наладить отношения, пообщаться неформально. В том числе и с начальством. Да что ты, в самом деле! Расслабься, повеселись, потренируй свои коммуникативные навыки».

Отец Григорий, настоятель православного храма, куда Полина ходила уже несколько лет посоветовал: «Если уж совсем никак не отказаться под благовидным предлогом, то сходи, но, не привлекая внимание, постарайся не есть скоромного и не пить крепких напитков, но смотри по ситуации, людей обижать не надо своим видом».

Легко сказать. Не обижать людей, не показывать гордость, быть для всех хорошей – возможно ли это? Теория всегда немного расходится с практикой. Вечер стал испытанием. Столы ломились от колбас, ветчин, сыров. От мисок с салатами, густо приправленными майонезом и сметаной, от бутылок со всевозможными спиртными напитками разной крепости. Полина заедала сухое вино помидорами с хлебом, В обычное время поста такая трапеза показалась бы царской. Но сейчас хмель пробирался через полупустой желудок, а в бокал все подливали, невзирая на ее слабые протесты. Кругом гремела музыка, мелькали разгоряченные лица, блестки, шелка и полуобнаженные прелести педсостава, средний возраст которого был уже весьма зрелым. Завхоз Нина Ивановна пела под караоке «А на том берегу незабудки цветут», сорванным сипловатым голосом. К тому времени, когда ситуация позволяла уйти незаметно ввиду всеобщего экстатического благодушия, Полине уже было не оторваться от стула. Она делала это с трудом только чтобы потанцевать с учителем физкультуры, молодцеватым – если не сказать эффектным – мужчиной, одним из трех в школе. Ну и, пожалуй, чтобы отдельно в кругу, что-то спеть под караоке.

Домой она пришла еле-еле, голова кружилась. А наутро голова нестерпимо болела.

Полина взяла два ближайших к себе стула и понесла по длинному коридору в другое крыло здания.

В столовой было непривычно пусто. Впрочем, часть столов уже кто-то перенес и они, сгрудившись, стояли в углу, частью друг на друге, ножками вверх, но один из них был отставлен в сторону, и на нем стояли сейчас чайные кружки, электрический чайник, два блюда – одно с колбасой и сыром, другое с чем-то сладким. За столом – как-то боком, как бы на минутку присев – сидели три дамы. Сидела учительница начальных классов Зоя Ивановна, полногрудая, в обтягивающем цветастом джемпере, черных узких брюках и вызывающе неровной стрижкой на мелированных волосах. Рядом была математичка Ольга, сухая с невесомой бесплотной фигурой, в джинсах и сверкающем блестками пушистом свитере. Третьей в компании была Алла Терентьевна Задерий, внушительных размеров дама в пунцовой тунике и черной мини-юбке, обнажающей округлые колени. Алла Терентьевна была директором школы. Эта живописная группа о чем-то тихо переговаривалась.

«Зачем они здесь, а не дома?» – думала Полина, возвращаясь в спортивный зал.– «Или я чего-то не понимаю?». Шаги ее гулко отдавались в тишине пустого коридора.

Сама она с трудом выкроила время, чтобы в выходной день, с ломящейся после вынужденной попойки головой, прийти сюда и выполнить свой долг перед коллективом.

Дома оставались больной тесть, прикованный после инсульта к постели, муж, недавно потерявший работу и восьмилетняя дочка Риточка. У ребенка на сегодня была елка в большом концертном зале «Октябрьский». Думали поначалу, что пойдет на елку папа. А Полина выполнит свой долг перед коллективом, уберет стулья. Но неожиданно мужу назначили собеседование на предполагаемой новой работе именно на это время. Пришлось уговорить Риточку не ходить на представление, но пообещать, что они непременно заберут положенный подарок – коробку со сластями, а потом еще погуляют по Невскому. Риточка согласилась с трудом, тяжело вздохнув. Обманывать ребенка нельзя было. Надо было быстро перетаскать все стулья и успеть к дочери, которая, так получалось, на час останется только с больным дедушкой в квартире. Знала бы Полина, что так получится, лучше бы напросилась на готовку, но собеседование назначили только вчера. И хоть шансов получить эту работу было у мужа мало, все равно нельзя было отказать. И не пойти на праздник, не убирать стулья тоже нельзя было, так как Полина с подросткового возраста, когда приучала себя к стойкости, подражая героям любимых книг, привыкла держать слово, а выполнять долг ее приучила мама, воспитанная при развитом социализме и сама проработавшая тридцать лет в школе. Долг перед коллективом – звучало магически. Столь же магически звучали правила православных христиан, которые пришли на смену ценностям социализма. Страшись обидеть другого человека – это было одно из правил, подтвержденное многократными высказываниями святых отцов и советами священников. Забвение себя было другое правило, подлежащее столь же неукоснительному исполнению. И еще множество других.

В приходе, куда она ходила уже несколько лет каждое воскресенье, мыть посуду после трапезы было почетно. Так же, как чистить подсвечники в маленьком храме или выносить мусор на помойку в ближайшем дворе. Там, несмотря на обилие прописных правил, было легко. Возможно, потому что никто не осуждал за необычное поведение или какие-то привычки человека. Поэтому с самого начала своего пребывания в этом сообществе людей она почувствовала себя как рыба в воде и все неловкости в отношениях, которые возникали или только еще могли возникнуть, лечила простой и нужной другим работой. Отец настоятель Григорий называл их общину почему-то «маргинальной» и говорил, что долго им не устоять, дескать, нет рентабельности, да и плывут они против течения, не вписываются в общий «тренд». Полину пугало это слово – «тренд», в нем чудилась угроза.

Здесь, в школе она столкнулась с неловкостью и тяжестью в отношениях. Вероятно, это и было проявление «тренда». Но ведь это была не церковная община, а государственное учреждение.

И Полине казалось почему-то, что если здесь, на этом вынужденном из-за бедственного положения семьи месте работы, она изберет тактику поведения, опробованную на приходе, то все обязательно сложится. Все благочестивые книги учили, что к людям надо подходить по-хорошему, с добром. И, хоть беспокойство росло в душе с каждым днем, Полина полагала сейчас, что смиренным тасканием стульев она все поправит и сумеет это сделать быстро, так же как и успеть к домашним делам.

С новой партией стульев в обеих руках она опять явилась на пороге столовой.

Компания в углу оставалась на местах, по-прежнему тихо беседуя. До слуха Полины донеслись слова «отжигали», «аспирин», «рассол», «сервелат», «ни бум-бум» «пиво», «карачки», но она постаралась сделать вид, что не слышит эти слова, предательски выдающие обыденное похмельное содержание беседы, этот восторг от головокружительного и запретного расслабления многодневно собранных в кулак людей. Полина прошла мимо – быстро и деловито.

Внезапно она догадалась, что происходящее в углу как раз именно и есть это неформальное общение с начальством, про которое ей говорила подруга-психолог, и к которому ей открылась такая внезапная и счастливая возможность. И что она могла бы бросить эти стулья, и легко подсесть к столу и за чаем и воспоминаниями о попойке, рассказами о семье, сетованиями на здоровье, деловито и ненавязчиво решить никак нерешаемые вопросы – ну хотя бы с помещением для занятий, которого у нее до сих пор не было, или с приобретением бумаги, которую приходилось покупать за свой счет. Она заколебалась, чувствуя, что хорошо было бы подсесть сейчас к столу и непринужденно присоединиться к разговору.

Но воспоминание о дочке, а также о большом количестве еще не перетасканных стульев воспрепятствовало осуществлению этого шага.

Она носила и носила стулья, а беспокойство нарастало.